Поэт, писатель, бард, журналист. Окончила биофак Самарского госуниверситета.
Стихи публиковались в тематических альманахах, в 2023 году подборка стихов опубликована в журнале «Аврора» в №5.
Финалист 5 Международного фестиваля «ВсемПоэзии»; шорт-лист конкурса «Поэтический дебют»-2023, инициированного журналом «Аврора»; лауреат 17-го Всероссийского фестиваля мелодекламации Петербургский ангел им. В.В. Верушкина. Победитель Международного Грушинского интернет-конкурса 2024 года в номинации «Поэзия»;
Живёт в Самаре.
Содержание
«Время разлива рек»
стихотворения
***
В полдень греет — и подмораживет в ночи;
день становится медным и, схоже с лисой, раскосым.
Отче яблок, ты ходишь мимо, неразличим,
виден в солнечных пятнах — жадно-живым стрекозам.
От ладоней, с ветвей срывающих, горячо
нам: таящимся низко, поднятым в свет, высОко…
Мы — антоновка, белый налив, золотой дичок,
кисло-сладкие, терпкие, хрусткая плоть из сока.
Пересчитывает осень своё добро:
зёрна, спелые листья, ставшее тонким время.
Мы ложимся — в корзину ивовую, в ведро,
всё ещё беспокойные: дальше компот? варенье?
Опустевшие яблони, нас не найдя нигде,
расправляются, не подвластны тоске, досадам…
Отче яблок, пока ты ходишь среди людей,
кто ухаживает вдали за небесным садом?
Мы с соседом несхожи, но колко болит в груди
капля семечка — острый клюв, тень тревог о доме.
Это семечко можно где-нибудь посадить,
чтобы новые яблоки снова легли в ладони.
Дождь, тревожа листву, при солнце заморосил;
невесомы шаги, сухую траву колышут.
Ты идёшь, напевая, полон любви и сил.
Отче яблок, я тут, я слышу тебя,
я слышу…
***
И день наступает: чувствуя, что устал, попутал все невозможные берега,
сидит человек, и зелёный вокруг металл, имеющий форму поезда ураган.
Спадают, равно бесполезные, злость и лесть, и путь человеку в зелёное проторён:
колеса грохочут, неся его через лес, а там тишина, не считая шуршанья крон.
В лесу хорошо — иван-чаями розоветь, малиной холмы заполнять, земляникой — падь…
Смотри, говорит ему лес: ты уже медведь. Ты шкура мохнатая, воля, и можно спать.
На новости мира плюнь, есть получше — вот, от старого мха до юного сосняка!
…И вот он уже не медведь, а пыльца и мёд, лишь запах железной дороги издалека.
И слышен уже не поезд, а тонкий звук, откуда-то из астрала, где хлеб и синь —
и где, превращая в качели ковыль-траву, кузнечик сидит, стрекочущий ноту «си».
И голос течёт над лесом, через него: зачем тебе город, будь он хоть сам Париж?
Со мхом и пыльцой почувствуй своё родство; удачу и силу — всё удесятеришь.
И что тебе дом, зачахший от сигарет? Ты дома и здесь, и правила тут просты.
Смотри: это лес, а за лесом бескрайний свет, и поле, смотри: бесконечное, как и ты.
И вот он уже везде, где уже не он.
А поле стрекочет мёдом со всех сторон.
***
В тумане всё плывёт и всё приглушено
вот строятся дома — цепочки домино
краснеет светофор, машины урезоня
А рядом ты — чужой, но радуюсь родству;
а ты бредёшь туда, где дворники листву,
упругую пока, сгребают на газоне
Наш мир таков: дитя ещё не родилось,
а всё предрешено — и рост, и цвет волос,
и мяч к ноге, и гол, и клавиши под пальцы
Заранее введён и выход, и исход;
стезю определил, простроил генокод
пока ты не был жив, пока ты просыпался
А думаешь, ты мог быть мухой или псом,
и тем, кто взят лисой и в коробе несом
дублируешь себя в неловкие репосты
Но всем в конце строки — ясней чем дважды два —
предсказаны земля, горящая листва,
и что-нибудь ещё, бывающее после
Молочная река, в ней гуси га-га-га,
и можно, миновав крутые берега
не рваться ни из сил, ни даже сухожилий
Всё просто — кот учён, три корочки черствы
и мы вдыхаем дым пылающей листвы
и ценим то, что в нас самих не заложили
***
Накрывает время, сглаживает волна
и следы муравьёв, и шумерские письмена;
но слышней голос тлена, бархатен и гнусав,
и над ним — травы бесчисленной голоса.
Говорят: было тело. Чашку брала рука.
А теперь темнота вокруг, и века, века.
И, бродя по стезе исхоженной, взаперти,
Эвридики с Харонами сталкиваются в пути.
…Как ни бейся — скрипя кузнечиком, ветром взвыв —
трудно мёртвым заговорить языком живых.
Но старательно, как рождает нить шелкопряд,
всё качают травинками, день и ночь говорят.
***
Неси меня, лиса, за синий небосвод,
рассказывай, что мы почти уже на месте —
где станет гарь пыльцой, где мёртвый оживёт…
Рассказывай, лиса, всю правду, честь по чести.
Что чайник ставит, и
заждался братец-лис…
…А позади, где дом
тоской до скрипа выжат,
и машут, и зовут — но реки разлились,
не слышу никого, и вот уже не вижу.
Теперь вокруг вода, она со всех сторон,
в круиз пускают всех без паспорта, билета —
Смородина-река, и Стикс, и Ахерон,
и тихая, в тенях, безмысленная Лета.
И самый воздух тут стал горек и поник,
как будто в ноябре, а не в зените мая…
Бледнеет, присмирев, мой вор и проводник,
и пятится, дрожа, и уши прижимает.
Куда же ты, лиса, побудь со мной чуток!
Как быть — не спать, рыдать, взахлёб стихи долдоня?
…Ни лодки, ни плота — кувшинковый листок,
и я плыву, держа шерстинку на ладони.
Где синий небосвод расколот по оси,
где резь осоки, где на слезы нет управы,
неси меня, река, куда-нибудь неси,
как будто лисий хвост, качаясь влево-вправо.
***
В дни, когда не гора — песчинка была большая,
И не знали, идут минуты или недели,
Мы живые, понимали мы, и дышали,
Мы стрекозы, понимали мы, и летели.
Крылья – сгусток слюды, слом воздуха над волнами,
Как могли уцелеть, собой изменяя камень?
…Не устанут в полёте, следуя за веками
Отпечатки того, что некогда было нами.
Мелких буковок строй о каждом в ряду поведал:
Эти — голы ещё, а эти уже пернаты.
Мы лежим, ощущая лампы дневного света,
Наши крылья теперь — музейные экспонаты.
Озерцо наше стало морем, там кружит чайка.
Люди смотрят на нас, идут и идут парадом…
«Мы живые», струится воздух над отпечатком.
«Мы всегда стрекозы;
в камне ли, нет — мы рядом».
***
Скрип да скрип — идёт медведь навстречу лаю,
хоть на липовой ноге, да поспешая.
Ждёт деревня: тын кривой, изба гнилая;
псы-то брешут, но — цепные, ни шиша им.
«Где-то земли с новым князем, стольным градом,
а у нас меж тем дела и дни всё злее:
Поползло седое лихо по оврагам,
небосвод ложится на бок — он болеет.
Нас просеивает время через сито,
души — голые, тела — старьём одеты.
Будешь вечно славен, скорый наш спаситель;
где ж волшебный наш помощник, где ты, где ты?
…Он явился в первый раз до дрожи стильно,
жаль, в итоге недопонял наших шуток.
Что осталось? Медвежатина в коптильне,
лягушачья кожа, волчий полушубок.
Но зачем равнять любовь с какой-то раной —
ох, и сильно любим мы лесного братца!
Возвращайся, наш герой, хромой и драный,
ты нам нужен и таким, куда деваться?
Меж своими ссоры — мелочь: ну ещё бы!
Стань добрее, чтоб душа не оскудела.
Всё равно же ты болтаешься в чащобе,
одинокий — а у нас займёшься делом».
…Зубы-когти наточив, точу и разум,
чую запахи чужие, вижу сны я:
и спасу, и помогу, как только — сразу.
СкЫрлы-скырлы, я иду, мои родные.
***
Смотрит Емеля: споро, в полночь, дождливым днём
время сочится в город, и оседает в нём.
Лес теперь понарошку, леший и слеп, и дряхл;
избы-курячьи ножки зябнут на пустырях.
Волк в гаражах ютится, серой башкой тряся;
стала линять жар-птица, да и слиняла вся.
«Мир волшебство профукал — я, что ли, обеспечь?
Если невеста — щука, если богатства — печь?»
Ай, не нуди, не медли: время для сказки — враг.
Выйдет на бой Емеля — как ни верти, дурак.
Скачет — без родословной, и техосмотра без —
печь белой масти, словно маршальский жеребец.
Смотрит седок, нахмурен — двину, да зашибу!
Сжав коромысло, дурень едет в свою судьбу.
Шоры, запоры сняты, верой в «авось» храним…
Белые печенята строем идут за ним.
Будет поход смертелен, кончится ли добром?
Золото сказка стелет, щедрым горит костром.
В городе, серо-пегом, ныне уклад другой:
время ложится снегом, время летит пургой.
Вызов бросая смело, лучше б сыграл отбой.
Ай, погляди, Емеля — с кем ты ввязался в бой?
Мысли в минутах тонут, временем ткётся жизнь.
Кто нас расскажет, кто нас выслушает, скажи?
Третий глазок Трехглазки выследит молодца…
Время зачина сказки, время ее конца.
Мысля: «Да прав ли вовсе; кто бы додал ума!» —
смотрит Емеля в осень, а за окном — зима.
***
Новый век на равнину заменит горы; день сменяется ночью, метель огнём.
Как ты думаешь, долго ли помнит город тех людей, что следы оставляли в нём?
Икс беду одолеет, не сдастся хвори, Игрек страшной аварии избежит —
Только всех нас однажды поглотит море: тех, кто умер, и кто собирался жить.
Снится камню — когда-то на солнце грелся… Рыбий хор разольётся средь тишины,
Побегут под водой ледяные рельсы — ни мосты, ни вагоны им не нужны.
Дом, а рядом такой же пустой корабль; занавесили водоросли окно,
И бредут по дорогам немые крабы, удивляясь, как ровно морское дно.
Вот удильщик — у рыбы фонарь-налобник, зубы, иглы, и точкой меж них — душа…
…Может быть, мы всего лишь изменим облик, станем плавать, солёной водой дыша?
А пока твои руки — защитным кругом, я стою, прижимаясь к плечу виском…
Как ты думаешь, знаем ли мы друг друга, чтобы не разминуться на дне морском?
Чтобы вмиг разглядеть — в крабьем, рыбьем теле; чтобы точно увериться: смерти нет?
Расскажи мне, кто ты есть на самом деле — я потом о себе расскажу в ответ…
***
Нам, жукам и стрекозам, выставленным в стекле,
ближе к осени шепчет голос — ясней, верней:
«Приходите, уже заждался медовый лес,
летний свет запасая в мощной сети корней.
Там пока ещё каждый листик речист и цел
и орехов собрали белки едва ли треть.
И выходит король оленей в резном венце,
вызывая на бой всё должное умереть.
Вот туман над ручьём качнулся, запарусил;
вот из струек ручей плетёт серебристый жгут…
И кружится по мху и листьям король лисиц,
буйство красок лесных глаза его берегут».
Зов звенит, огибая карму и нити Мойр;
каждый станет на миг отважен и быстроглаз…
Мы всецело одни пред осенью и зимой,
потому ли весной и летом так много нас?
Наши тени в стекле — но, прошлое не предав,
слышим голос, и он час от часу все сильней:
«Я — земля, и её семена, и её вода.
Я тепло сохраню до будущих летних дней».