Поэт, писатель, бард. Родился в 1956 году в городе Кутаиси (Грузия). С 1979 по 1985 жил и работал в Казахстане, в городе Ермак. Лауреат Грушинского фестиваля 1987 года.
Публикации: в газетах «Путь» — г. Ермак (1983), «Ленинская смена» — г. Алма-Ата (1984),« Гудок» — г. Москва (1984), «Ленинец» — г. Уфа (1986), в литературном альманахе «Бельские просторы» (№№ 05’03, 12’05, 17’07-12, 19’8, 20’9, 21’7). Автор нескольких книг стихов и прозы. Технический директор фестивалей «Агидель», «Малиновый аккорд» и клуба авторской песни «Белый ворон».
Служил на флоте, работал на железной дороге, в жилищном хозяйстве, на радио. Ветеран подразделений особого риска. Член жюри фестиваля им. В. Грушина, Ильменского фестиваля и Международного Грушинского Интернет-конкурса.
Живёт в Уфе.
«Казань»
рассказ
Мокрый после ночного ливня берег вытянулся вдоль реки и притих в ожидании. Сколько тут ни живи, хоть тысячу лет, одинакового рассвета увидеть не получится. Конечно, если захотеть, можно пофантазировать, навыдумывать каким он будет, но угадать — никогда. Издалека слышно: под самым берегом плеснулась большая рыба. Трепыхнула вертлявым хвостом, и снова тишина. Неширокая река замерла. Только по суводям и можно понять — живёт, дышит, движется в прежнем направлении. Лес по ту сторону, точно древнее воинство перед битвой: плечо к плечу, острыми шлемами в небо. Забрезжило. Теперь уже недолго. Всё внимание приковано к горе, из-за которой должно появиться солнце. Склон горы тоже изрядно вымок. Ночью от него к реке бежал шумный поток, и сейчас узкую дорожку, ведущую к берегу, усеивают принесённые ливнем камни.
Неуверенно ступая, в сторону реки спускается женщина. В руках её две большие плетёные корзины. И когда нога срывается, не находя опоры, она балансирует ими, как в цирке. Ни высокие резиновые сапоги, ни шаровары, заправленные в них, не могут скрыть изящной фигуры. Выйдя на берег, женщина останавливается у самой воды.
Звякнула цепь, с шумом скатилась в рундук и освободила лёгкие вёсла. Пока женщина отчерпывала дождевую воду, совсем рассвело. Она бросила корзины на дно и без усилия столкнула лодку.
Тихо. Уключины, всхлипывая на два голоса, поют свою жалостную песню. Плюх-плюх — подпевают вёсла. Слышно, как нос лодки с нажимом режет воду, а та не особо-то и противится. Раны её заживают быстро, безболезненно: небольшое завихрение за кормой да две дорожки от вёсел — вот и всё. Через минуту шрам на реке затянется, точно не было. Плыл кто, не плыл, поди пойми — вода.
Пустив одно весло по борту, женщина свободной рукой откинула капюшон и вполоборота глянула на приближающийся покатый берег. Здесь, за бакеном, почти нет течения, струя бьёт в сторону излучины. Дальше проще, но надо бы подналечь, время не терпит. Тёмные, с первой проседью волосы, почувствовав свободу, качнулись в такт размеренным движениям. Женщина продолжала грести.
«Этим летом смолить не буду. Дожди рассохнуться не дают. А вот с подгнившим бруском надо что-то думать. Федьку просить — одной бутылкой не отделаешься. Сама попробую. Рундук смастырила и с этим управлюсь».
Её взгляд скользнул ниже, к корзинам.
— Матерь божья! Посыпалась.
«Вот дурында слепошарая. Сейчас бы набрала грибочков. Хотела же весной поменять. Нет — погодит, успеется. Теперь что, как? Глаз нет, памяти нет, оглохнуть и в гроб. Дурында и есть. И жизнь твоя — та же корзина дырявая, всё из неё сыплется. Ну вот как оно так быстро? Как? Была Тасей, Тонькой, Тусечкой, Антониной Казимировной Казанцевой была, теперь вот — Казань. Получай! Коротко и ясно.»
Она снова повернула голову в сторону приближающегося острова, отыскала взглядом нужный прогал в кустах и не сдержала возгласа:
— Езтче цо?*
Похоже, сегодня кто-то её опередил: голубенькая лодчонка торчала узкой кормой из кустов.
«Новенькая, свежей краской с воды тянет. Сколько же вас развелось, грибничков?» Могут быть и мальчишки-проныры. Этим что лето, что зима. Остров притягивает. С ноября лыжня здесь накатанная, вся в заячьих следах, а у пацанов промысел всесезонный. До темна силки расставить, по утру собрать добычу. Летом, у кого лодки есть — на воде. По заводинам вокруг, где голавчик, где окунёк — чем не уха? Так и заночуют у костра.
Лодка Антонины, облегчённо скрипнув уключиной, бесшумно ткнулась в глинистый берег.
«Кто бы там ни был, у меня свои тропы, годами путанные. И места грибные тайные. Попробуй, скажи кому, что Казань из лесу без вешенки — засмеют. Ну вот, судя по мятой траве, вправо пошли. Значит, мне в другую сторону.»
Антонина поднялась на густо поросший берег и шагнула в чащу.
Мало кто помнит, когда в посёлке речников появилась высокая худощавая женщина лет пятидесяти с цепким взглядом и необычным глубоким голосом. Соседей по бараку, где ей дали комнату, она с первых же дней отвадила. Жила одна, нелюдимка. Ходили слухи, будто бы и вовсе не нашенская. И видом, и говором, и весьма подозрительным отчеством она выделялась среди остальных поселковых обитателей. Прямая, колючая, несговорчивая. Кто бы перед ней ни стоял, глаз не прятала. Понятно, с таким характером подруг не заведёшь, а если и заведёшь — ненадолго. Мужики Антонину побаивались, обходили стороной. Особенно после того случая, когда один из соседей на кухне опрометчиво отпустил шутку в её сторону. Если бы не гусиный жир вперемешку с прополисом, ходить ему всю жизнь с отметиной на щеке.
Заводского труда приезжая не боялась. Рвения, правда, особого не проявляла, но и в отстающих никогда не числилась. Проработав несколько лет на судоремонтном, Казанцева внезапно уволилась и пошла мыть полы в контору речных путейцев. Поначалу это вызвало удивление: денег в половину меньше, грязь из-под сапог — не солидол под ногтями. Сдурела баба! Потом попривыкли и забыли. Кажется, в это самое время и появилось прозвище. В глаза, конечно, не осмеливался никто, но за спиной всё чаще слышалось короткое: Казань. После ухода с завода Антонина ещё больше замкнулась. Почтальонка всем по секрету рассказывала, будто совсем недавно сын Казани, взрослый уже — из армии, как-то странно погиб. Его нашли на рельсах за прошедшим товарняком. Поначалу решили — сам, но потом обнаружилась ножевая рана. Ни друзей, ни свидетелей. Концы в воду. Насторожённость и подозрительность окружающих переросли в откровенное неприятие после того, как Казань однажды появилась у магазина с двумя огромными корзинами грибов. Её вешенки охотно раскупали, но за глаза грибницу осуждали все. Не по-советски это, не по-нашему. Не хочет, спекулянтка проклятая, на заводе работать как все. Наживается на нас, работягах. Чего только не мололи про Казань злые языки. И мужа-то она заморила, и с немцами якшалась, и на заводе вредила. Потому вражину и попёрли. Барыга, она и есть барыга.
Прямо из-под ног метнулась напуганная птица, от чего высокая трава рядом едва качнулась и замерла. В лесу всегда хорошо, особенно утром, если поймаешь время, когда первое солнце пробивается сквозь ветви деревьев и его лучи наперегонки спешат дотянуться до водяных бусинок на листве. Как же здесь спокойно и легко дышать, думать обо всём и ни о чём сразу. За столько лет каждый сухостой, приносящий грибы — давнишний знакомый. С таким и поговорить в радость, и поклониться, уходя.
«Дождь хороший прошёл, грибов полно. Может и второй рейс успею? А кто тут у нас прячется? Моя ты радость, показывай уже, чем поделишься сегодня. Вот и кривая подсушинка, она-то никогда не пустует.»
Разгребая перед собой мокрые крапивные стебли, женщина двигалась известным только ей маршрутом через бурелом от дерева к дереву. В редких встречных прогалинах трава, что пошустрее, вытягивалась под небо, накрывая Антонину с головой. Деревья, они как люди — стареют, изживаются, падают. Как люди, все до одного разные. Молодому, гибкому точно не до грибов, оно только собой и занято. А вот эти, старые, как будто понимают, что уходят. И отдают, отдают, пока могут.
«Они даже не представляют, какое дело делают», — думала Антонина, срезая свежую, тонко пахнущую грибную гроздь.
Корзина всё-таки лопнула. Пришлось перевалить набранное на подстилку из лопухов, надрать молочной коры и увязать дыру. Пока хлопотала с починкой, почувствовала, что промокла до нитки. Так всегда, только прекрати двигаться, тут тебе и озноб по телу. Антонина собрала высыпанные грибы, стала подниматься и присела на месте от сильного удара за грудиной. В глазах на какое-то время потемнело.
«Вот ведь. И как теперь выбираться?»
Время будто остановилось. Листья на деревьях застыли. По обмякшей руке метался заблудившийся муравей.
«Сколько ни живи, а помирать всегда одинаково страшно.»
Вроде только вчера бегала девочка Тоня на берег Бялы**. Юная, восторженная, влюблённая в этот сверкающий, сулящий невероятное счастье мир. Строила планы, мечтала, кружилась мотыльком. Как всё изменилось с приходом войны, сколько пришлось испытать и пережить. Белосток от поляков натерпелся ещё до немцев, он хорошо помнил прежние времена и считал себя русским городом. Отец рассказывал, до революции военных в Белостоке было много, показывал, где размещался штаб западных войск, где проходили парады и смотры. Он знал всё, кроме самого главного — почему его родной город отдали полякам. Многие уезжали. Русских на улицах поубавилось. Друзья Тони через одного евреи да белорусы. Жили вместе, помогали друг другу. Польша пришла с жёсткими переменами. Взрослых принуждали учиться всему польскому, у детей в школе появились обязательные предметы. Потом их рассадили на свой лад: поляков отдельно, русских с белорусами и немцами, евреев — на задние парты. «Пся крев»***, — выругался отец, узнав про это, перекрестился и не выходил весь вечер из своей комнаты. Сам наполовину поляк, он постоянно повторял: «Наша родина здесь, но мы не пшеки»!
Перед самой войной снова пришли русские. Антонина хорошо помнит, с какой радостью бегала с другими встречать освободителей. Жалко, счастье было не долгим. Война, как низовой пожар в лесу, ползла неотвратимо в сторону Белостока. Русские отошли, а город стал наводняться беженцами, по большей части евреями. Никаких боёв на подступах, никакой обороны. Фашисты вошли в беззащитный, переполненный испуганными людьми город. Началось ужасное. В первый же день они согнали в Большую синагогу не успевших спрятаться евреев, заперли и подожгли её. Их там, внутри, было две тысячи, мужчин и мальчиков. Июнь, день безветренный. Едкий дым пожара пролезал в каждую щель. Это не просто дым, не просто. Он и сейчас в ноздрях — липкий и горький. А дальше долгие три года страха. Вспоминать об этом не хочется. Город-гетто Белосток, оставайся там, в прошлом. Слишком больно.
С Василием Тоня познакомилась совсем девчонкой, за месяц до того, как русские ушли. У них даже свидания нормального не было. Просто посмотрели друг другу в глаза и, видать, хватило. Он нашёл её в 44-м, в освобождённом от немцев Белостоке, когда комиссованным возвращался домой. Для него война закончилась. По крайней мере, тогда в это верилось. Так Антонина стала Казанцевой. В Перми, куда они приехали с мужем, родила сына. Поначалу говорила с акцентом, путала польские слова с русскими, но скоро речь сгладилась. Жили трудно, впроголодь, но в любви. Шло время, Василия с покалеченной рукой на хорошую зарплату не брали. Антонина видела, как он мучился от бессилия, поддерживала, но изменить ничего не могла. В конце концов, безнадёга взяла верх и мужа подломила. Он стал редко возвращаться домой засветло. Пил, буянил, продолжал воевать. Люди вместе до тех пор, пока оба этого хотят. Дошло до рукоприкладства, Тоня собрала пятилетнего сына и с одним узелком ушла куда глаза глядят. Вот уж хватила баба лиха. Везде чужая, странная, неподступная. Работала, где придётся, лишь бы какую копейку в дом. О другом и не помышляла, растила мальчишку. День ко дню, год за годом, к сорока пяти оказалась на Урале. Приняли на завод сборщицей, дали жильё. Всё вроде бы устоялось, улеглось, устроилось, и тут с сыном беда.
«Если бы не лес в те дни, если бы не лес…»
Антонина подняла глаза к вершинам подступивших со всех сторон деревьев. Казалось, те склонились над старой знакомой и решают, как ей помочь.
И действительно стало полегче. Она вдохнула глубже и улыбнулась своим мыслям. «Уборщица-барыга Казанцева Антонина Казимировна. Та самая, что из далёкого города Белостока у речки Бялы сидит под деревом на острове уральской реки Белой. Вот ведь судьба. Надо же было так накрутить.»
Совсем рядом хрустнула ветка, и из-за кустов показались двое подростков.
— Здравствуйте, тётенька. Тётенька Казань! — радостно закричал один. — Вы тоже заблудились?
— Нет, ребята. Если и заблудилась, то не здесь.
— А вы нам дорогу покажете?
— А вы мне грибы донести поможете?
Мальчишки согласно закивали и наперегонки бросились к корзине.
— Тю-тю-тю-тю-тю. Не подеритесь. Там дальше ещё одна будет.
Весь обратный путь заплутавшие мальчишки смеялись и наперебой рассказывали, как кружили на одном месте и чуть не поссорились. А приплыли они на той самой новенькой голубой лодчонке. Антонина не ошиблась.
Снова поют уключины. С каждым гребком берег ближе. Вода уже другая, дневная, трудная. И тропа на подъём, и камней с каждым шагом больше, и земля под ними скользкая. Так и в жизни — ветром подсушит сверху, а внутри сыро и зябко.
«Домой не пойду, сразу к магазину, иначе не поспеть.»
На почте воздух особый, пахнет сургучом и свежесколоченными фанерными ящиками. Перед самым закрытием на удивление никого. В окошке знакомая девчушка.
— Здравствуйте, Антонина Казимировна. Перевод? Как обычно, в третий детдом?
— Как обычно, Соня, как обычно.
13.04.2024г.
Примечания:
* Езтче цо — Ещё что (польск.)
* * Бяла (Белая) — река в восточной Польше в Подляском воеводстве.
* * * Пся крев — собачья, пёсья кровь (польск.)
***