Писатель, поэт, литературный критик, эссеист и литературовед, член Союза писателей России. Родился в 1957 году в г. Ленинагорск (Риддер) Казахской ССР. После службы в армии окончил Иркутский государственный университет. Жил и трудился на Алтае, в Восточной Сибири, на Сахалине и Южном Урале.
Юрий Семёнович автор более десятка книг поэзии и прозы, лауреат и дипломант многих литературных премий. Публикации в журналах: «Молодая гвардия», «Братина», «Сибирь», «Алтай», «Сахалин», «Простор», «Нива».
По меткой характеристике Александра Леонидова: «Манаков – серьёзный, «увесистый» писатель от земли, от глубинки, так сказать, «из глубины сибирских руд».
Проживает в Подмосковье.
Содержание
«Дороги России», «Воробышек»
рассказы
Дороги России
Гостиница располагалась на втором этаже барнаульского вокзала. После бессонной ночи в автобусе, когда пришлось пройти две пограничных регистрации и два осмотра – казахстанский и российский, причём на первом пункте досмотр проводился более тщательно с перетаскиванием багажа в помещение, просвечиванием вещей рентгеном и обнюхиванием их же специально обученной собакой, а вот на российской баулы и рюкзаки только вытащили из багажного отделения и поставили рядом на помост, так вот, на всё про всё ушло около пяти часов.
После Змеиногорска небо начало светлеть, обозначились склоны сопок, а по обочинам, или по-местному — забокам, проступили заросли густого тальника, за которым в прогалинах виднелись пшеничные и гречишные поля. Вскоре по левую сторону автобуса горизонт зажелтел и показалось малиновое солнце. Забыться мне удалось лишь на подъезде к Барнаулу, да и то минут на пятнадцать. Тем не менее чувствовал я себя вполне сносно: ни голова, ни мышцы не болели и не ныли, хотя за ночь со своим неподъёмным, пятидесятикилограммовым, рюкзаком так натаскался, что в другой бы раз как-то это и обозначилось. Однако главная причина того, что я попёрся в гостиницу, заключалась отнюдь не в тяжести моего груза, а в том, что до поезда было двенадцать часов, и в зале ожидания с тесными и жёсткими сиденьями проводить это время как-то не хотелось – ни в уборную отойти, ни в город выйти…
Окно двухместной комнаты выходило на привокзальную площадь и было открыто. Стояла июльская жара, а здесь было свежо и уютно – у стен широкие, заправленные кровати, у двери холодильник и телевизор, с другой стороны платяной шкаф, столик и стулья. Посреди ковровая дорожка. Приняв душ и отхлебнув горячего чая, я, подбив ладонями подушку, блаженно растянулся поверх постели и тут же провалился в глубокий сон.
Трёх часов было достаточно, чтобы выспаться. Соседа пока так и не подселили, ну что ж, одному да в тишине тоже неплохо. Я подключил ноутбук, отыскал новостной сайт и, полулёжа на кровати, слушал вполуха всё, о чём вещали бойкие корреспонденты. Торкнули в дверь и, на пороге появился высокий сухощавый мужчина лет тридцати пяти; цветастая рубашка с короткими рукавами, летние брюки, спортивная сумка через плечо. Поздоровались. Он прошёл к своей кровати со словами:
— Сутки не спал, счас как вырублюсь – и до утра.
— Командировка?
— Да нет, комиссию проходил, — он как-то просто, по-деревенски, улыбнулся: — Доброволец…
— На войну? — не нашёлся я сказать чего другого…
— На её самую… — мужик помолчал. – Сам-то я со Староалейки. Автослесарь…
— А срочную где служил?
— Да не служил я вовсе, — он опять улыбнулся, но теперь уж виновато: — Как-то не вышло…
— С комиссией-то всё путём?
— Да если бы! Всё вроде прошёл, а какую-то справку найти не могут. Вот завтра с утра опять в военкомат, а там уж и домой.
— И куда вас потом – говорят?..
— В Кемерово на учебный полигон. Нас в команде сорок человек.
— И все добровольцы?
— А как же!
Между тем ноутбук мой всё продолжал выдавать, пусть и приглушённо, новости. Мужчина уже лёг и вытянулся под одеялом. Я сменил тему.
— Ноутбук не мешает? А то я выключу.
— Да нет. Дома у меня трое парнишек, мал мала меньше! Так с ними и не к такому привыкший, — сосед повернулся на бок в мою сторону и неожиданно сказал: — Мы с ребятами подсчитывали – каждые сто лет на Россию кто-нибудь да прёт: то поляки, то французы, то фашисты, а то — эти теперь… Вот и нам выпало идти туда, а что отсиживаться?..
И тут зазвонил его сотовый, сосед протянул к нему жилистую руку:
-Алё, Настенька? Здравствуй! Да, в Барнауле ещё. Завтра к вечеру буду. Вроде всё ладом. Одну бумажку надо донести… Я тоже люблю! Ребятишек обними. Скажи, гостинцы везу.
Спустя пять минут мужчина затих, спал он без храпа. Ноутбук я всё-таки выключил, полежал, глядя в потолок, потихоньку поднялся и неслышно прошёл к распахнутому окну. Лёгкие шторы были раздвинуты и едва колыхались, остужая слабые потоки жаркого воздуха, проникающего сюда с улицы.
Налево через площадь здание автостанции, дальше – многоэтажная почти достроенная гостиница. Прямо, за сквером виднелась мраморная стела мемориала и гранитные полукружья высоких стен, на которых изнутри было высечено несколько тысяч фамилий барнаульцев, павших на полях сражений Великой Отечественной. В прежние свои приезды я не раз посещал этот мемориал, отдавая дань памяти землякам, здесь были и фамилии, относящиеся к нашему роду. И сегодня ближе к поезду надо бы посетить мемориал.
А пока что моё внимание привлекли десятка полтора хоть и по-летнему, но празднично одетых людей внизу у фонтана. Здесь были и ребятишки, и взрослые. Видно было, что все они ждут чего-то. Может, встречают кого? Однако быстро выяснилось, что наоборот – провожают, и не просто близких в отпуск, а молодых ребят в армию.
Подъехали два автобуса, из открывшихся дверей на привокзальный тротуар высыпали одетые в новенькую военную форму парни, у каждого за спиной рюкзак, а у некоторых ещё и в руках прозрачные упаковки с бутылками с водой. Построились в колонну; родные, отделённые от новобранцев невидимой стеной, опорами которой были четверо бравых и строгих сержантов, взволнованно стояли метрах в десяти от строя и лишь изредка кое-кто из них помахивал рукой в сторону уходящей на перрон колонны.
Я сходил в город за продуктами в дорогу, посетил мемориал, поклонился павших воинам и в восемь вечера, стараясь не шуметь, потихоньку, чтобы невзначай не разбудить крепко спящего соседа, покинул комнату и через главные массивные двери вышел на многолюдный перрон. Наш поезд отправлялся с первого пути, и это было очень удобно – не надо шариться по жаре по разным виадукам и переходам. Вышел – и сразу в прохладный вагон. Однако мой пятый плацкартный находился в голове состава и идти до него было прилично и не так-то просто. Весь перрон был запружен новобранцами и провожающими. Балансируя между гомонящих толп и не столкнувшись ни с кем по пути, я добрался до своего вагона и усмехнулся про себя: — а наш поезд-то почти что военизированный! Вишь ты, сколь пришлось обойти солдатиков! И куда ж их повезут?
Место нижнее боковое, в вагон я зашёл одним из первых. С трудом взгромоздил свой рюкзак на третью, багажную полку, чтобы уже не беспокоить его до Москвы, разобрал постель и прилёг, дабы не мешать проходящим мимо пассажирам.
Люди шли по одному, по двое, искали свои места, располагались. И вдруг как прорвало: один боец, другой, третий, и вот он целый взвод, а то и больше. Ребята шумные, порывистые, бестолковые, нагруженные не только вещмешками, но и какими-то объёмными коробками, под мышками у некоторых упаковки с водой. Пройдут вперёд, вернутся, опять убегут, да и не по разу. И всё это продолжалось, пока невысокий майор в полевой форме не вошёл в вагон и не приказал им всем оставаться на месте, а он будет подходить и разбираться. И всё как-то разом наладилось.
И ко мне в соседи на верхнюю полку был определён ладно сложенный и смуглый солдат. Я уже и фамилию его знал благодаря майору, что, оказавшись в нашем купе, в очередной раз заглянул в бумагу и выкрикнул: — «Яковенко» и похлопал ладонью по матрасу надо мной. Парень подошёл, забросил свой рюкзак на полку и тут же зазвонил его сотовый, он метнулся в купе напротив к окну, благо никто пока туда не заселился. Как я понял, за окошком на перроне стояла его девушка и теперь он, присев на пустую лавку, глядел на неё и что-то вполголоса говорил. Интонации были ласковыми и тёплыми, а в смысл слов я и не думал вникать – не моё это… да и неловко как-то…
Поезд тронулся. Новобранцы, а у них, как я подметил, места всё больше верхние, лишь в соседнем купе одно нижнее боковое, скучились по так и не занятым лавкам напротив моей лежанки. Сейчас они остывали от горячих минут прощания и выглядели несколько растерянными – делать-то что дальше? Однако подошёл крепкий прапорщик и без лишних слов распорядился:
— На остановках курить на перрон без команды не выходить. И только составом не менее трёх бойцов, — он усмехнулся: — Сухпайки пока не трогать. Доедайте домашние припасы, чтоб не испортились. Начинайте пришивать на рукава шевроны. Возникнут вопросы – обращайтесь.
И он покинул вагона, видимо, в других местах тоже ждали его распоряжений.
Минуло больше сорока пяти лет, как и я был призван в армию. Глядя на ребят, многое вспоминалось и сравнивалось. Мы служили два года, теперь – всего один, солдатская форма изменилась до неузнаваемости: где сегодня тяжёлые кирзовые сапоги и обязательное умение правильно наворачивать портянки, чтобы не натереть кровяных мозолей, взамен лёгкие берцы и носки; наше пузырящееся х\б и ремень с увесистой пряжкой даже и не сравнить с нынешней пятнистой, облегающей фигуру экипировкой. Вместо пилоток какие-то круглые кепки с козырьками. За два года я ни разу не обувал тапочек – не положено, за это можно было спокойно схлопотать пару нарядов вне очереди, а то и угодить на губу! – здесь же у парней, у каждого, свои персональные шлёпанцы. И ещё бросилось в глаза: все новобранцы как один подтянуты, собраны, видно, что гибкие и подвижные, лишь парень с нижнего места за стенкой от меня несколько рыхлый, с небольшим брюшком. Но и за ним понаблюдал – вполне себе «пацан», как кстати, они и обращались друг к другу: пацаны — то, пацаны — это. Хотелось встрять и сказать: вы же парни уже, какие вы пацаны! Кое-кто из вас и на мужиков тянет. Но, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Я и помалкивал, занимаясь своими мелкими дорожными делами, пока не прислушался к разговору и не стали коробить ухо матерки, что обильно сыпались из соседнего купе. А там ведь среди них ехали девушка и мужчина примерно моих лет.
— Парни! Хватит лаяться! Не в казарме, хотя и там не место… — резко бросил я, чтобы привлечь внимание разошедшихся бойцов.
Они с некоторым недоумением повернулись в мою сторону: чего это, дескать, дедок раздухарился!
— А того, ребята, что кругом люди, а из вас как из помойки несёт… Девушки бы постеснялись!
Поймал на себе настороженные и даже злые взгляды.
— Вы же русские, видно, что не мажоры рафинированные, а наши, ухватистые и рукастые. Родной наш язык богат, можно же и без матов обойтись…
Парни примолкли на минутку, а потом возобновился разговор. Всё бы ничего, матов почти не слышно, лишь один, высокий, плечистый, нос чуть с горбинкой, новобранец нет-нет, да и влепит солёное словечко, а то и два. Посидел я, послушал, а уж когда он совсем потерял берега и кроме как «мать твою…» да и что ещё похлеще не понеслось от него, я не выдержал:
— Слушай-ка, мужик! Да-да именно ты, такой рыжий и борзой! Если ещё услышу лай от тебя, буду заниматься с тобой индивидуально изучением русского языка. Ехать нам ещё два дня, так что гарантирую – на выходе ты у меня Есенина наизусть цитировать станешь. Я — человек серьёзный.
Этот симпатяга вроде как встрепенулся, глаза дерзко сверкнули, будто бы пытался просверлить меня, но мой неподвижный и тяжёлый взгляд остудил его, успокоил. Видимо, и он увидел в моих глазах нечто такое, что всегда останавливало даже кидающихся на меня матёрых псов. Вот и ладушки. Значит, дальше поедем, как и надо – с комфортом и без лая.
Переночевали. Пока спал, купе напротив заняла семья: мать, отец и двое детишек. Утром увидел, что и новобранцы освоились: вели себя не очень шумно, на остановках покурить выходили всем взводом. Ещё обратил внимание, что подвёрнутые гачины пятнистых брюк перед выходом на перрон разворачивали, одевали гимнастёрки и обязательно – кепки, то есть воинскую дисциплину блюли. Ко мне, чувствовал, отношение было несколько напряжённым, ну да ладно, главное, чтоб не сквернословили…
Сходил, заварил чая, расположился завтракать. И в это время с верхней полки пружинисто спрыгивает на пол мой сосед Яковенко. Вчера после нашей стычки я перехватил его взгляд, что не предвещал мне ничего хорошего. И сейчас сделал вид, что не замечаю его.
— Доброе утро! Приятного вам аппетита, — неожиданно раздалось у меня над ухом.
— Спасибо, земляк! – как-то само собой вырвалось в ответ. – Присоединяйся…
— Да нет, я с ребятами…
Ближе к обеду я заметил некоторое движение среди солдат. Кто-то искал нитки, другие иголку, третьи, присев на свободное место и разместив на коленях гимнастёрки, пришивали на рукава шевроны. Не у всех получалось. В вагон зашёл уже знакомый майор. Те, как взъерошенные птенцы, обступили его.
— Товарищ майор! Посмотрите, правильно ли у меня…
— А у меня, товарищ майор?
— Здесь вот косо… А у тебя, бедолага, не на тот рукав пришит, — сказал офицер и быстро, словно ища кого-то, пробежал глазами по вагону и не увидев офицеров, продолжил: — Второй день вы солдаты, а в армии что ценится прежде всего? – Сноровка и находчивость! Вижу, что с иголкой вы не дружны, но это скоро пройдёт, а пока – видите проводницу? Включайте все свои чары, подарите шоколадку, но сделайте так, чтобы эта милая женщина помогла вам пришить шевроны, — майор усмехнулся: — И главное, бойцы, запомните: я вам этого не говорил!
Майор ушёл. Парни один за другим потянулись к купе проводников, но делали это грамотно, не толпились в очереди у двери, а последовательно, по одному, отнесут гимнастёрку, послоняются среди своих, возвращаются и забирают обратно уже с аккуратно вшитым шевроном. Потом следующий, и так по порядку. Молодцы, однако… Человек пять проделали это, когда вдруг посреди вагона возник давешний рослый прапорщик и потребовал от новобранцев, чтобы показали ему пришитые шевроны. Солдатики в пятнистых майках, а кто-то уже успел напялить впопыхах на себя и гимнастёрку, встали в проходе наглядно продемонстрировать, что у них получилось. Прапорщик придирчиво рассматривал выставленные перед ним гимнастёрки, и вот дошла очередь до рыжего, а у того пустые руки.
— А где гимнастёрка, рядовой?
— Да я, товарищ, прапорщик…
— Конечно же, ты, а то — кто же?..
— Да у меня…
— Что у тебя – украли что ли?
— Да нет.
— Не тяни резину, боец!
— Она не здесь…
— А где же? – чертыхнулся прапорщик.
— У проводницы, — выдавил из себя рыжий. – Попросил, пожалуйста, подшить…
— Хорошая новость. Не успели в армию призваться, а уже дедуете! Ну-ну… Марш за гимнастёркой! Кто ещё не сам подшивал? Кто вас надоумил?
В ответ гробовое молчание.
— Так, вернулись к шевронам, и чтоб я видел всех! Даю пятнадцать минут! И чтобы всё — своими руками!.. Каждого проверю лично!
Я поправил подушку у изголовья и усмехнулся: — «Вот оно, начало службы. Привыкайте, братцы, к нестандартным решениям поставленных задач… То ли ещё будет!».
После обеда завалился на постель, полистал журнал, отложил в уголок, а сам отвернулся к стене, думал вздремнуть, но сон что-то не шёл и, я лежал и монотонно считал вершины стволов, проплывающих за окном сосен и берёз. Почти весь вагон, как и я, отдыхал. Лишь из соседнего купе доносились обрывки разговора. Это неугомонный рыжий с соседом спорили о чём-то своём, но как мне послышалось, с ленцой. Однако вдруг он сказал нечто такое, что сосед встрепенулся и тона повысились.
— Ты вот с виду весь крутой… А почему, когда дед тебя шуганул, ты, рыжак, забыл все свои маты, и теперь как шёлковый?..
— Так, себе дороже. Вишь, какой он свирепый! Чуть в драку не полез… Ты бы тоже пятый угол искал.
— Не-а… Не искал бы.
— А почему?
— Я ведь по нормальному разговариваю, не то, что некоторые…
Значит, не зря накануне что-то в повадках этого рыжего мне показалось симпатичным. Я приподнялся с постели. Выглянул в окно. Проезжали какой-то городок в уже европейской части Уральских гор. Местность эта мне хорошо знакома. Сейчас вырвемся из городка и пойдут тоннели, целых четыре, а затем, что ещё интереснее, будем ехать мимо давно недействующих воздушных арочных мостов-виадуков, проброшенных между лесистыми сопками. Строения высокие, изящные в своём исполнении, мало того, словно летящие над ущельями. Дух захватывает смотреть на них. Сооружены они были изначально, в конце позапрошлого, 19-го века, а потом, в середине 20-го этот участок транссибирской магистрали спрямили, отсыпали новые пути, но хорошо хоть не разрушили эти великие мосты. Вот бы сделать здесь что-то наподобие исторически-туристического направления. Вернуть к жизни все эти изумительные и впечатляющие воображение мосты, пустить по ним старинные паровозы с уютными вагончиками. Построить и оборудовать станции и будки стрелочников так, как это было когда-то. Как было бы здорово!
— Пацаны, зырьте! Какая красотища! – из купе рядом раздалось восторженное – и это опять рыжий. Сейчас он продвинулся на лавке к проходу, чтобы лучше рассмотреть эти удивительные строения. – Сроду такого не видал!
— Да, прям как в кино про Турецкий, кажется, экспресс…
— Окажись там на верху и глянь вниз, бошку точно снесёт!
— Да кто тебя пустит! Поди охраняется…
— А потом пёхом, видел, сколь идти до первых домов. Я уж не говорю – сколь до города отсюдова топать…
Чисто дети малые – подумалось легко, — те примерно так же горячо обсуждают между собой какую-нибудь необычную игрушку. Серьёзно и рассудительно. А ведь эти ребята едут ни много ни мало, а в армию, тень легла на моё лицо – и служить-то им выпало в то тревожное время, когда на границах Родины идёт война. Не исключено, что кто-то из них и контракт подпишет, и уйдёт на передовую, или как осторожно, но с выспренностью твердят в СМИ «на линию соприкосновения».
Мимо меня в глубь вагона прошёл худой паренёк в шортах и тёмной футболке, в очках. У него нижнее место в первом от проводников купе, наискосок от моего. Невзрачный такой, больше похож на «ботаника», если использовать молодёжный сленг. Сел он ночью, долго отсыпался, да и теперь почти не высовывался со своего места. Таких, небось, и в армию-то не берут…
Как я понял из обрывков разговоров новобранцев их везли в разные места: часть в Арзамас, остальных под Москву в Балашиху. В какой род войск, они не говорили, да и я не спрашивал – может, это военная тайна, тогда они наверняка уже дали подписку о неразглашении. Сам служил в ракетных войсках, знаю…
Проходя в конец вагона выбросить мусор или умыться, у одного весёлого купе в серёдке иногда я вынужден был останавливаться, чтобы ребята расступились и дали пройти. Дело в том, что здесь ехали кроме новобранцев молодая мамаша с мальчишкой лет шести — семи. Эту статную женщину и курносого, в веснушках ребёнка с быстрыми глазами я запомнил по тому, как они на длительных стоянках в больших городах, когда другие жадно глотали сигаретный дым, торопясь накуриться, бегали вдвоём наперегонки до хвоста поезда и обратно, и это проделывали по нескольку раз. А теперь мальчонка, как я подметил, оказался душой компании в этой группе бойцов. Ребята задавали вопросы, а тот бойко и без запинки отвечал.
— Ты, Виталька, служить-то пойдёшь?..
— Как вырасту, так сразу запишусь в армию! – мальчишка дерзко глянул на солдат. – А вы не видели, что ли, как я тренируюсь с мамой?
— Где это? Не видали…
— А на остановках – мы бегаем кросс. Мама говорит, для выработки характера!
— Так ты поди и отжиматься умеешь?
— Пока всего только двадцать пять раз… Но мама сказала: надо пятьдесят, — мальчишка серьёзно так осмотрелся вокруг и выдал: — К зиме обещаю, что буду!
— Кто бы сомневался! – с тонкой иронией, но вместе с тем и уважительно откликнулись ребята, и, наверное, кто-то из них подумал в этот миг и о своих младших братишках и сестрёнках.
И я не удержался и подбросил свои пять копеек:
— Гляди-ка ты, не успели отъехать от дома, а уже и сыном полка обзавелись…
— Никак нет! – улыбнулись парни и пошутили: – Это он у нас за командира!
Польщённый парнишка стоял себе рядом, однако весь его вид показывал, что он чрезвычайно доволен своим положением, как, впрочем, и рассевшиеся по всему купе новобранцы.
В середине пути бойцам разрешили распечатать упакованные в коробки сухие пайки. Что тут началось! Ведь многие, как я понял из разговоров, были призваны из глубинок Алтайского края и такую роскошь видели впервые. Да я и сам с любопытством наблюдал как они вскрывают коробки и извлекают плотно рассортированные по отсекам пакетики с чаем и кофе, какие-то таблетки, обеззараживающие воду, шоколад, сухофрукты, обёрнутые в фольгу мисочки с мясными продуктами и гарнирами, немыслимые в годы моей молодости средства личной гигиены и даже особенные спички, которые не тухнут ни в снег, ни в дождь. И нам, бывало, на учения и боевые стрельбы выдавали сухие пайки: как правило, банка тушёнки, ещё одна с кашей с мясом, пачка галет или сухарей, реже попадался и плавленый сыр в блестящей запаянной крохотной тарелочке. А чтобы вот так продуманно, с учётом всех непредвиденных обстоятельств – это, безусловно, впечатляло!
Вечером, перед чувашской станцией Канаши неожиданно оживился сосед- «ботаник», несколько раз прошёл в конец вагона, выбросил пакеты с мусором, привёл себя в порядок, сдал проводницам бельё. Что он там у себя делал, мне видно не было, но то, что готовится к выходу, это ясно. А вот и вокзал. Стоянка тридцать минут. Бойцы и другие пассажиры гуськом потянулись на перрон. Я пропустил всех и не спеша направился следом. В первом купе с сумкой через плечо стоял этот очкарик. Однако от его вида я едва не оторопел. Куда делся пресловутый «ботаник»? Передо мной бравый старший сержант, в парадной экипировке, чёрный берет с эмблемой, золотистый аксельбант, на груди два боевых ордена, другие знаки воинского отличия. Форма с иголочки. Взгляд спокоен и сосредоточен. Я невольно провёл рукой, уступая дорогу и предлагая ему выходить первым. Он жестом отказался и улыбнулся. У ступеней в тамбуре я чуть задержался и окинул взглядом перрон. У стены вокзала сгрудилась большая, человек в двадцать, толпа встречающих, дети, взрослые и старики. Левее, разбившись на группы, курили наши новобранцы.
И вдруг весь этот взвод одновременно повернулся в сторону двери, из проёма которой я только что спрыгнул на перрон и, не сговариваясь, бойцы вознесли руки над собой и так энергично захлопали в ладоши, что проходящие мимо пассажиры и встречающие стали оборачиваться, и кое-кто даже присоединился к аплодисментам бойцов. Старший сержант, сходя из тамбура по ступенькам, кивком головы поблагодарил всех и скорым шагом направился к встречающей его родне, той самой, что числом в двадцать человек терпеливо ждала его у стены.
Позже, вечером, перед Арзамасом, собрал и я весь свой мусор, чтобы рано утром перед Москвой не заморачиваться, и понёс в контейнер. В предпоследнем купе на разобранном боковом месте сидели полностью одетые, в круглых кепках с кокардами, бойцы и среди них миловидная девушка. На коленях она придерживала объёмистый прозрачный пакет, из которого виднелись плитки шоколада, поблёскивала фольга упаковок, мерцали блестящие углы пачек с печеньем.
Как я догадался – этими гостинцами из своих сухих пайков поделились ребята, которым, судя по их внутренней собранности и внешнему виду, скоро выходить.
Ничего-то у нас, русских никуда не делось, ни отзывчивость, ни доверчивость наши, несмотря на то, что вот уже сколько времени недруги пытаются внушить, что, мол, и русских-то давно как народа вообще не осталось, и что, дескать, теперь каждый из них только сам за себя. Что ж, пусть себе пофантазируют, как говорится – мечтать не вредно… — усмехнулся я, засыпая под мерный и убаюкивающий стук колёс; и уже проваливаясь в сладкий и лёгкий сон, подумалось: – Утром Москва, а там, на Ярославском и дети с внуками встретят.
Воробышек
Кот Тасян сибирской породы, крупный и гибкий, шерсть богатая, с завитками, чёрно-белая, с отливом, глазища зелёные. Дочь с мужем почти всегда брали его с собой на дачу. Здесь он охотился на мышей, дрался с соседскими и бродячими котами; ночевал по обыкновению где-нибудь в кустах на свежем воздухе под звёздным ночным куполом. Утром объявлялся, иногда, правда, помятый и поцарапанный, но по настрою всегда чрезвычайно довольный и счастливый и в тенёчке дрых без задних ног до обеда.
Дачей за Сергиевым Посадом мы разжились пару лет назад – какого же русского не тянет к землице с цветочными клумбами, клубничными и овощными грядками да разлапистыми яблонями и колючими, с гирляндами сладчайших ягод, кустами малины вдоль забора!
Солнечный майский полдень. Перекопав участок под картошку, мы с зятем Александром направились перекусить и отдохнуть в прохладе дома. Площадку под веранду перед двухэтажным, оббитым сайдингом зданием зять выложил плитками еще в прошлом году, нынче дело осталось за навесом, но всё равно хорошо: всегда твёрдо и ровно под ногами и грязь в сени от порога уже не затащишь. Прямо перед площадкой цветник, где сейчас благоухают тюльпаны с разными оттенками, начиная с атласно-оранжевых и заканчивая тугими красно-жёлто-белыми бутонами; здесь же разноцветными взбитыми ковриками разбросаны солнечные нарциссы, кукушкины слёзки, небесные незабудки, примулы и другие весенние соцветия. За цветником на лужайке груша с воздушной белоснежной кроной, а позади нас отвесная семиметровая внешняя стена со стальной дверью по центру и аккуратным окошком второго этажа над ней. Венчает стену конёк двускатной крыши, откуда из застрехи с утра и до ночи разносится весёлое воробьиное чириканье. Две юркие серенькие птички, сменяя друг дружку, хлопотливо приземляются с мушками в клювиках, ныряют в застреху и тут же отлетают обратно на грядки за новой порцией корма.
Кот Тасян выходит из-за угла дома, вальяжно ложится на бок перед нами и томно вытягивается, показывая, что рад нашему появлению и неплохо бы получить за это кусочек жареной курицы.
— Сейчас, сейчас, — улыбается Саша, — дай только в дом зайти…
Зять ещё не закончил говорить, а кот уже пружинисто подпрыгнул и метнулся к стульям, что рядком стояли у стены. И здесь же что-то под одним из них пискнуло. Мы переглянулись.
— Наверно, мышь словил, — высказал догадку Саша.
А я тем временем раздвинул стулья, чтобы лучше рассмотреть кота с добычей.
— Однако не мышка это, — я разглядел в зубах у Тасяна птичье крылышко и, как показалось мне, скомканное тельце птенца. – Ну-ка, котяра, давай-ка его сюда, — рука моя потянулась к настороженно прижавшемуся к плитке коту.
Но не тут-то было, Тасян с птенцом в зубах крутнулся на месте и бросился по тропинке вдоль забора в глубь сада. В два прыжка я нагнал кота, поймал, пальцами разжал ему пасть и освободил птенца. Тот на моё удивление оказался жив и даже помят не очень. Я его разместил в лодочке своей ладони. Вполне оперившийся, две жёлтые едва приметные полоски вдоль клювика, испуганные глазки-бусинки, цепкие лапки и… я никогда не видел прежде, чтобы так мелко и обречённо дрожали частые крохотные серые пёрышки по всему птичьему тельцу.
Кот стоял у меня под ногами и подняв усатую мордочку с недоумённым напряжением глядел на мою ладонь, видно, ждал, что я, как более сильный зверь, поиграю с его добычей маленько и отдам её ему доигрывать, как они это любят делать с мышами, чтобы потом с аппетитом съесть. Цыкнув на Тасяна, я обернулся к зятю.
— Думать будем, как этого пушистого парнишонка вернуть родителям…
— Ни лестницы такой длинной, ни чего другого у нас нет, — Саша задрал голову вверх. – Может, встать на подоконник и как-то передать? Вроде должен дотянуться.
— Ты не сравнивай себя с невесомым воробышком, — усмехнулся я. – Это он с такой высоты шмякнулся на бетон, побывал в лапах у кота и – хоть бы что! А тебя, если сорвёшься, сколь потом соскабливать с плиток?.. Здесь бы надо что другое… Во! Придумал!
Я прошёл к сарайчику за домом, взял из штабеля плинтусную трёхметровую рейку, с рабочего стола прихватил нож и пустую литровую пластиковую бутылку, открутил крышку, обрезал горлышко и, расщепив один край доски, насадил на тонкую расщепину эту пластиковую «розочку». Получилось что-то наподобие полупрозрачного «гнёздышка». Поднялись с этим изделием на второй этаж. Саша распахнул створки окошка и, взяв переданную рейку, вытащил наружу и приопустил её вниз так, чтобы «гнёздышко» оказалось на уровне его груди. Я бережно переложил птенчика туда и, зять начал, перебирая рейку, поднимать её вверх. Окошко было узким и мне, даже если протиснуться, всё равно не выглянуть из него, поэтому за происходящим я наблюдал из комнаты. Но не прошло и минуты, как Саша, чертыхнувшись, принялся опускать рейку вниз.
— Тьфу ты! сорвался, бедняга… снова выпал… — и он отошёл от окна, давая и мне увидеть, что там внизу.
— Теперь-то уж точно разбился… — глянув на лежащий на плитке серенький комочек, я уже и не рад был, что отобрал воробышка у кота, вмешался, так сказать, в процесс выживания видов в природе, и теперь вот должен расхлёбывать своё грёбаное милосердие… Но это лишь мелькнуло раздосадовано на мгновенье, пока мы быстро спускались по лестнице вниз и пока меня снова не накрыло какой-то необъяснимой жалостью. Почему-то вспомнилось некстати, как мы с соседскими мальчишками и девчонками в несказанно далёком детстве, найдя где-нибудь мёртвую синицу или воробья, выкапывали в садике ямку и, предварительно устлав дно широкими листьями клёна, клали туда птичку и, накрыв такими же резными листьями, зарывали могилку. Некоторые наши умельцы даже выкладывали из прутиков или спичек на земляном бугорке пятиконечную звёздочку, чтобы всё было по правде.
Саша значительно моложе меня и энергичней, и вот он уже весёлый несёт в ладонях и показывает мне, выходящему из дома, нашего спасаемого. Как ни странно, опять живого и невредимого! Вот что значит муравьиная лёгкость и умение планировать.
— Я, когда поднёс его к застрехе, — между тем делится со мной зять, — надо было чуток наклонить горлышко – борта оказались высоковаты – а он возьми и вывались… Сейчас я ещё подрежу «розочку» по кругу, сделаю помельче, чтобы птенец смог легко перепрыгнуть к себе.
— А не вывалится опять?
— Посмотрим…
В этот раз пёрышки у воробышка не дрожали, или птичка привыкла, смирилась со своим положением, или тепло, исходящее от моей ладони как-то её успокаивало, потому что, когда Саша подставил «гнёздышко» и я попробовал легонько перенести птенца на пластику, тот попытался лапками вцепиться в мою ладонь, видимо, так пригрелся… А напоследок даже и серенькой своей головкой покрутил, поозирался на нас и, нахохлившись, притих.
Зять осторожно приступил к поднятию рейки вверх, а я неожиданно даже и для самого себя вдруг истово перекрестился, и этот порыв был настолько искренним, насколько и мгновенным: «Господи, сделай так, чтоб всё получилось!». Я ещё не остыл, а зять уже поворачивается ко мне и говорит:
— Готово!
— Что готово, — не понял я.
— Птенец в гнезде.
— Так быстро?
— А ему что? Только поднёс, он и перепрыгнул… Вон как расчирикались, счастливчики!
Мы спустились вниз и ещё минут пятнадцать постояли на плитках, понаблюдали, не десантируется ли наш подопечный снова. Но нет. Опять залетали челноками воробьиные родители, которых во время наших действий не было видно вообще, наверное, притаились где-то в ветках цветущей груши и ждали оттуда развязки этого происшествия.
Пообедали. Я сам лично выбрал жирный ломтик жареной курицы и подложил в миску Тасяну, чтобы хоть как-то восполнить тому потерю его законной добычи и сгладить возникшую шероховатость в наших отношениях. Кот жадно вцепился в кусок и довольнёхонький умчался куда-то в кусты пировать.
Отдохнув, мы вернулись докапывать участок и садить картошку. В какой-то момент меня привлекло звонкое чириканье, разносившееся откуда-то сверху. Я поднял голову. Напротив нас на протянутом между двумя столбами электрическом проводе сидел воробей и, поглядывая сверху вниз в нашу сторону, что есть мочи чирикал, будто слал нам свои благодарственные рулады, да так у него это ловко и самозабвенно получалось, что мы с зятем переглянулись и невольно оба улыбнулись прежде чем продолжили посадку.
* * *