Поэт, охотник, спортсмен, кандидат технических наук, заслуженный изобретатель Республики Карелия. Победитель многочисленных литературных конкурсов на литературном портале «Что хочет Автор». Публиковался в альманахах, сборниках, периодике. В 2018 году в московском издательстве «Культурный центр ‘Фелисион’» вышел авторский сборник стихов ‘Под знаком тишины’.
Член Международного Союза писателей «Новый Современник», призёр Международного Грушинского Интернет-конкурса 2014 года.
Живёт в Петрозаводске, Республика Карелия.
Содержание
«Карельские раздумья…»
стихотворения
Купанье красного коня (другу-охотнику)
Ты помнишь, огненное диво
купалось в Северной губе,
как плыл в волнах, сверкая гривой,
багровой масти жеребец,
как шумно фыркая прибоем,
в тумане розово-густом,
не чуя тверди под собою,
зарю он пил лиловым ртом?..
Но кто-то в сумрачное поле,
за плотный ёлок частокол,
не дав зари напиться вволю,
красавца красного увёл.
Увёл во мрак холодной ночи,
взнуздал невидимой рукой,
миров раскинув многоточье,
над нами млечною строкой.
Увы, но всё уходит в бездну.
И мы уйдём за радость дней
туда, где опытный наездник
седлает огненных коней…
И за каким-то поворотом,
оставив рай земных лесов,
умчимся мы к другим охотам:
к Стрельцу, к созвездью Гончих Псов.
Под знаком тишины
Ноябрь.
Под знаком тишины
сплетён венок из трав пожухлых,
светило сонное потухло,
и стылым отблеском луны
уже юродствует зима,
роняя тусклый свет в ладони.
Хрипят её седые кони —
дыханьем стелется туман.
Ноябрь.
Озябшая ольха,
к воде склоняясь полусонно,
стоит усталою мадонной —
чиста, смиренна и тиха.
И, погружаясь в блёклый свет,
грустит почти по-человечьи,
моля накинуть шаль на плечи…
А снега нет, а снега нет…
Форелевое
У тропки заветной есть Камень-колдун.
Здесь песней рассветной встречает падун*,
здесь речка неистово бьётся в плену,
здесь рыба пятнистая верит в блесну.
Поток воет-кружится — грозен и чист,
а в пальцах натруженных — спиннинга хлыст.
Пусть прячется солнышко в радуге брызг —
блажен я до донышка, вымокнув вдрызг.
Срастаюсь с природой и чувствую лишь,
как пахнет смородиной шумная тишь,
как явь серебристую ткут родники.
Я выведал быструю тайну реки…
Вся жизнь, что доселе — лишь сон наяву.
По речке форелевой к небу плыву.
__________________________________
*Падун (сев.) — водопад, речной порог.
Ноябрь в Заонежье
Где средь воды несут дозор
три валуна с моренной груды,
утих, закашлявшись, мотор.
Покой и гладь у рыбной луды*.
Молочен воздух.
Пеленой
с небес свисают гроздья снега,
а в дно кижанки** подо мной
скребётся сонное Онего.
В тиши весла унылый всплеск,
глухое звяканье уключин.
То ль чешуи зеркальный блеск
глаза слепит,
то ль снег колючий…
Плыву я будто в небесах,
попав под саван белоснежья.
Шуга шуршит ли,
голоса
ушедших душ из Заонежья.
Скатало небо в снежный ком
что есть и быть могло в начале:
хоть с предком не был я знаком,
но вместе нас волна качает.
Крещённые одной водой
мы грезим
в думах о Завете,
и Пётр, апостол молодой,
рукой нам машет, ставя сети.
__________________________________
*Луда (сев.) – каменистое, удалённое от берега мелководье.
**Кижанка – тип лодки жителей Заонежья.
Старое костровище
Налетели, скуля, ветра.
Одиноко. Тоскливо. Пусто.
Чёрным глазом глядит «вчера»,
голой веткой моргая грустно.
Паутинится дней быльё,
память нить в лабиринте ищет…
Я случайно нашёл своё
очень старое костровище.
Я увидел так ясно вдруг,
как потухшую сигаретку
мой навечно ушедший друг
зажигает костровой веткой…
Как смеётся, кормя собак,
а в ночи говорит о звёздах…
Шапку тискает в хруст кулак,
взгляд упёрся в ноябрь морозный.
Сыплет стужа снежком седым,
а я слышу, как друг, без злобы,
всё ворчит, отгоняя дым,
мол, здоровье отнял Чернобыль…
Вот и новый огонь дрожит,
лижет пламя снежинок стаю.
И снежинки летели жить,
а приходится просто таять.
Ох, не спится, а в путь с утра,
растревожила память чувства.
Как живое, глядит «вчера»,
огоньками моргая грустно.
Рождался день
День воскресал, дав передышку мгле.
Жил мой костёр…
Огню подставив спину,
я наблюдал, как вяжет паутину
древнейший ткач на матушке-земле.
Маячил сквозь сплетённое окно
берёзы силуэт полураздетой.
Шуршал наряд, и сыпались монеты
на тонкое паучье полотно.
Всему свой ритм в «процвесть и умереть»:
лес засыпал, устав над златом чахнуть.
А день светлел, и мудрая арахна*
на сонных мух раскидывала сеть.
И, как всегда, белели облака,
синела глубь небесного колодца,
тьма отступала, и играло солнце
мячом-росинкой в сетке паука…
____________________________
*Арахна – паук
Уголёк
Как живу? Знаешь, жизнь неторопкая.
Догораю под пеплом седым.
Но хожу ещё старыми тропками,
что протоптаны дедом моим.
На моторке к Студёному у́лову*
я иду, где буянит река:
две скалы там с замшелыми скулами
пьют звенящую стынь родника.
Там начало урочища дедова.
Ну а дальше, меж сопок, тропа.
В дебрях диких, для люда неведомых,
ждёт меня родовая изба.
К ней всегда приближаюсь в смятении:
вёрст на сотню лишь лес да вода.
Место силы там, власть притяжения,
словно в храм прихожу я туда.
У избы память щёлкнет капканом и
издалёка аукнется крик.
Вижу будто, сморённый урманами,
возвращается в избу старик.
Лезет в гору с тяжёлой понягою.
Тащит рыбу и дичь, и грибы.
А дойдёт, прирастает корягою
к неприметному пню у избы.
Топим печку с ним, делимся прожитым.
Дед не прочь поболтать с молодым.
Любо нам у огня подытоживать
сказы леса, камней и воды.
Говорит больше он, я же слушаю.
Для него я, понятно, малёк.
Вижу я, как рукою иссушенной
дед горящий берёт уголёк…
Божий свет постигал я мальчишкою.
Щедро сеялись зёрна добра.
Были лучшими детскими книжками —
тех неспешных бесед вечера…
С той поры и живу я участливо
к людям пришлым, зверью и реке.
Знаешь, видится сон добрый часто мне:
уголёк в загрубевшей руке.
____________________________
*Улово – участок реки, где образуется водоворот.
**Урман – тёмнохвойный лес.
***Поняга (охотн.) – устройство для переноски утвари и трофеев у охотников.
На льду Онего
Карельский март.
Заснеженный урман.
Несут меня к рыбацкой тайне лыжи.
Онежское безмолвие всё ближе
скользит ко мне сквозь утренний туман.
Угрюмый лес в надежде на весну
чуть слышно дышит под пушистым грузом…
Иду туда, где окунь толстопузый
берёт в заглот коварную блесну.
Спешу на лёд, в озёрную губу,
где след ночной оставили мне волки.
Ещё верста.
И вот, кроша осколки,
лакает воду хищный ледобур.
Снасть подо льдом, и от тугих рывков
подрагивает снежная планета…
Звенит струна.
Танцуют в искрах света
десятка два солидных окушков.
Ещё удар! Вот это дикобраз!
Корона игл!
Король!
Посланник радуг!
Он – цель моя, надежда и награда.
Он побеждён: могуч и лупоглаз.
Простор и тишь…
Стихает жар в крови.
В душе светло от солнышка и снега,
от щедрости холодного Онего.
Как славно жить!
Плыви, дружок, плыви.
Зверобой
Порой скитаюсь путником слепым,
ища давно остывшее кострище.
Вдруг память детства, чуткий следопыт,
толкнёт в плечо, шепнув: «Проснись, дружище».
И я иду охотничьей тропой
в таёжный край, где утро дарит запах
травы с названьем звонким «зверобой»,
где краснокож закат в еловых лапах.
Я постигаю певчих птиц молву,
следы зверей читаю в хмурой чаще.
Я капелькой природы здесь живу,
я часть её, а значит — настоящий.
Легка следов весёлая строка.
За строчкой строчка оживает книжка.
Последним из пропавших могикан
живёт во мне проснувшийся мальчишка.
Разбит бивак у пенистой реки,
текут, бурлят эпохи и народы.
Сквозь дым столетий пляшут огоньки,
и лунная пирога режет воду.
Врастаю в чудо, данное Творцом.
Прошу послать удач, тропы и брода…
И чьё-то улыбается лицо
в бесчисленных веснушках небосвода.
Глухариная весна
Где в мох болот сосняк уткнулся мысом,
где первая проклюнулась земля,
глухарь, раскинув крылья коромыслом,
магические чертит вензеля.
Глухой старик, от страсти снова юный,
забыв старуху нудную — пургу,
тугим пером рисует жизни руны
на розоватом утреннем снегу.
И, рассыпая чувственные звуки,
под бубна ритм ворча сквозь тишину,
он ловит в растопыренные руки
свою любовь — красавицу весну.
Он кличет духов, он зовёт Ярило,
моля скорей природу оживить,
он шёпотом поёт невесте милой
древнейшую мелодию любви.
И я, во власти чар, спешу напиться
пролитой в песне страстью неземной:
«Пой, ворожи, таинственная птица.
Я, как и ты сегодня, пьян весной».