Уходящая натура
Несколько лет назад в прежней «Свежей газете. Культуре» мы с Михаилом Перепелкиным помимо прочего затеяли цикл, которые автор назвал «Записками музейной крысы». Прошёл год, записок прибыло. Нет прежней газеты, но они нашли достойное место в методических материалах Самарского университета. Однако, мне показалось, что множество читателей методичек практически не пересекается с множеством читателей и подписчиков моих блогов и потому я посчитал возможным – с любезного согласия Михаила Анатольевича опубликовать две из них. Сегодня – первая.
Виктор Долонько
Кошкин дом
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
В июле 2023 года в музей пришли посетители, от которых мы узнали, что их хороший знакомый, Александр Борисович Родкин, жил в одном из домов нынешней усадьбы вплоть до начала 1980-х и теперь тоже живёт в Самаре. Они же дали нам и его телефон, по которому мы связались и договорились о встрече. И вот Александр Борисович – гость нашего музея:
– Ну, это ещё как посмотреть, кто тут чей гость, – так начал Александр Борисович свой рассказ о годах, проведённых в одном из домов будущего музея, – и кто тут хозяин – это тоже большой вопрос! Дело в том, что наша семья прожила в этом вот доме, фасад которого выходит на улицу, даже не годы, а многие десятилетия. Приехав в Самару, мои прабабушка и прадедушка имели дело с так называемым Немецким домом, который был в Самаре ещё до революции. Прадедушка мой был представителем фирмы «Зингер», а прабабушка служила в букинистической фирме «Брокгауз и Ефрон», и вот через этот Немецкий дом они и купили этот особнячок у Бострома, в котором жили потом долгие годы. Поначалу, как рассказывали в нашей семье, у них было 27 комнат, а потом, уже во время войны, сначала забрали второй этаж, а потом и одно крыло на первом этаже. Поэтому после войны мои родные жили уже только в одном крыле дома на первом этаже – если смотреть на дом, то это правое крыло.
С другой стороны, рядом с нами, жили Закржевские, это была такая семья с польскими корнями. А вот на втором этаже во время войны жили известные карикатуристы Кукрыниксы, у нас потом ещё долго стоял их диван. Такие, знаете, профессорские диваны, как в московских квартирах, с высокими спинками. В эвакуацию ведь везли целые эшелоны, переезжали очень обстоятельно, а потом, когда возвращались обратно, что-то оставалось в Куйбышеве, наверное.
Во время войны в этом доме жили мой дед Семён Михайлович Миркин, который был прекрасным врачом-нейрохирургом и хорошим музыкантом. Дедушка прекрасно играл на скрипке и сам тоже делал скрипки, которые многие ему заказывали скрипки. А моя бабушка, Галина Борисовна Миркина, была музыкантом и педагогом, учила детей игре на фортепиано во Дворце пионеров. У нас в квартире стоял большой рояль «Густав Бейкер». А так как дедушка и бабушка были людьми интеллигентными и музыкантами, то и существовали они тоже в музыкальной среде. Поэтому во время войны, когда в Куйбышев приехали многие эвакуированные, у нас бывали большие музыканты, которые собирались и проводили в нашей квартире музыкальные вечера. Бывал, например, Эмиль Гилельс, музыкант и дирижёр. Ещё был такой скрипач Зак и его молоденький ученик, в очках, полненький такой, будущий профессор Петров, знаменитый потом пианист, который преподавал в музыкальном училище Гнесиных. Они приходили к дедушке и бабушке, играли на этом рояле в четыре руки, играли на скрипках. Это были такие дружеские посиделки, но всегда с музыкальным сопровождением, в которых участвовал весь музыкальный бомонд города. Ещё не однажды заходил такой знаменитый академик Заславский, с которым наша семья тоже подружилась во время войны, и потом ещё очень долго мы дружили и общались. Мы часто приезжали в Москву к его дочери Ирине Михайловне Заславской, она тоже была академиком, гостили у неё, ходили к Майе Плисецкой, Мироновой и Менакеру, ещё был старенький такой писатель, Каверин, с которым мы тоже встречались.
У нас дома хранилась целая коллекция скрипок, которые делал дедушка. Я, например, хорошо помню запах канифоли, которая применялась при их изготовлении. Помню я и ещё одну замечательную скрипку, Амати, которая была привезена из Москвы, но так потом и жила у нас. Дедушке подарил её Маршал Мерецков. Скрипка эта лежала у нас долгие годы, и я хорошо помню большой чехол с бархатом и львиные головы, которые её украшали. Потом её продали и купили, кажется, ВАЗ-21. Тогда как раз появились первые машины с фиатовскими двигателями, синего цвета, и мне кажется, мы приобрели тогда, продав скрипку, такую машину.
Дедушка умер в 1976 году, а перед этим он долгое время был лежачим больным. Хоронили его с салютом, ведь он был главным врачом ПРИВО, а во время войны — личным врачом маршала Мерецкова. Когда его не стало, пришли служащие из гарнизона, и мы им, по настоянию бабушки, несколько памятных вещей: рояль, который стоял в нашей квартире, и ещё некоторые другие вещи. Был даже такой генеральский пистолет системы Коровина, «последний шанс», как его называли, — его мы тоже отдали.
Фамилия моих предков по маминой линии — Миркины, это такая распространённая еврейско-белорусская фамилия. Когда евреи с Украины, фамилия обычно заканчивается на «ич», а из Белоруссии — на «ин». У меня и бабушка, и дедушка были Миркиными ещё до того, как они поженились. Семья наша, как я уже сказал, была врачебно-музыкальная. Моя мама пошла по пути дедушки и возглавляла потом санэпидстанцию Куйбышевской железной дороги, а её сестра пошла по пути бабушки, окончила консерваторию и была потом директором музыкального училища. К нам часто приходила в гости Нэточка Басс, такая юная девочка, ставшая потом директором Художественного музея.
У нас был гостеприимный дом, а рядом жило много наших родственников. И к нам очень часто заходили по пути из филармонии, из театра. Раньше ведь всё было без звонка, просто идут мимо — зашли в гости. Приходила родня, собирали большие столы. Окна летом всегда были открыты. Мама моя была очень активная, долго возглавляла фонд почётных ветеранов. В телефонной её книге буква «П» начиналась так: «Путин Владимир Владимирович. Городской, домашний, сотовый». Её не стало в 2012 году.
Я родился в 1968 году, и, когда подрос, мы жили в квартире впятером – бабушка, мама, отец и мы с братом, который чуть младше меня. Квартира была очень хорошей, уютной: летом прохладно, зимой тепло. Мне кажется, потолки были выше, потому что на стол ставили табуретку и едва дотягивались до лампочки. Вот здесь, под лестницей, у нас была кладовочка, а кухня находилась где-то дальше, ближе ко двору, выходя в который, мы попадали в небольшой палисадничек.
А на втором этаже в нашем же доме находился детский сад, в который я ходил. Просто выходил из нашей квартиры и поднимался по лестнице наверх. Детский сад занимал весь второй этаж. Хотя детский сад был вообще-то не очень большой, камерный, до сорока человек во всём саду. В нём было три группы, максимум четыре группы. Это же центр города, элитный район, и дети тоже были приличные, из хороших семей. Директора, кажется, звали Тамарой Витальевной, а вот повара — Марьей Ивановной. Сейчас здесь многое поменялось, а когда-то вот тут был коридор, какие-то группы, советский туалетик. Перегородки с большими дверями, вот эти ручки я помню. Здесь мы и играли, и отдыхали во время тихого часа. Кухня была где-то дальше, ближе ко двору, и там же чёрный ход, куда завозили продукты. Кстати, звукоизоляция была прекрасная, и если наверху играли и бесились дети, внизу ничего не было слышно, это не как в наших квартирах сегодня. Гуляли мы рядом во дворе, где находились две площадки, большая и маленькая. Одна площадка принадлежала детсаду, а другая – дворовая, для местных. Это было очень удобно для родителей: когда мы гуляли на площадке, всегда были под их присмотром. Я ходил я в этот детский сад с двухлетнего возраста до шести лет, значит это были примерно с 1970-го по 1973-й годы.
Вообще же бегали мы, ребятня, конечно, везде. Рядом с нами, где костёл, находился так называемый польский двор, бегали мы и туда тоже. А во дворе дома Курлиных в кустах стояла ржавая пушка, зениточка. Естественно, не в рабочем состоянии. И мы все бегали играть с ней. И были такие легенды, что польский двор, костёл и дом Курлиной все соединены под землёй, но всё, конечно, враньё, и на самом деле нет ничего подобного. Что мы делали ещё? Например, за две-три копейки, когда были демонстрации и вот здесь, на повороте с Красноармейской, всё перегораживали, то мы за мороженое проводили желающих на площадь. Вот там за нашим двором была такая поросль, которую называли «лесок» и там же была карусель, и мы этими дворовыми тропками выводили жаждущих на Чапаевскую, к самой площади. Разумеется, говорили «наш двор», «тот двор». Там, на «том дворе», жил такой Сева Уланов, мой ровесник. Ещё я помню старую филармонию. Помню, как её ломали, и мы бегали туда на раскопки. И, знаете, нашли такой деревянный ящик, а в нём дуэльные пистолеты! Наверное, они были не настоящие, но и их всё равно у нас отняли. Мы побежали хвастаться, и нам надавали пинков и отобрали их.
Наш дом, когда мы в нём жили, был совсем другим. Говорили, что его строили в своё время немцы — никакие не пленные, а просто немцы. Дом был очень красиво оштукатурен, а под штукатуркой были брёвна. Причём, брёвна интересной конфигурации — не кругляк, а как будто скважина от старинных внутренних замков. Эти брёвна стояли друг на друге, на деревянных клиньях, потом ещё были пакля, дранка, штукатурка и так далее. Поэтому когда обшивку дома стали убирать и зачем-то обшили его половыми досками, этого я не понял и потом лет тридцать обходил это место стороной, хотя и дом, и двор, я, конечно, прекрасно помню и буду помнить их всю жизнь. Помню, например, что здесь были тысячи голубей и много сов, которые летали и ухали ночами. В центре двора была колонка, а вот склон был немного более пологий.
Конечно, помню многих соседей. Скажем, в нашем же доме, но ближе ко двору, жили Ларичевы, и они же – Сальниковы. Это была большая семья. Кто-то из них был Сальников, а кто-то Ларичев. Сам Сальников, Вася, был прекрасный водитель, а жена его, Клава, такая базарная баба, диабетическая. Их сыновья, Женька и Вовка, были пьющие. Здесь вообще было много пьющих ребят, даже с высшим образованием. Был такой спившийся Юдин, который кандидат наук. Это была не то чтобы шпана, но какие-то потерявшиеся люди, и вот они в этом дворе часто сидели, разговаривали или просто молчали. Были такие Горожанкины, Кривошеевы, Хрулины… Бровик, поволжские немцы, жили на втором этаже в доме, который во дворе. Коробковы, Миша и Лена. А ещё жил такой злющий мужик, он был корреспондент какой-то газеты и вёл себя всегда очень вызывающе, говорил: «Я про вас напишу». И его все обходили стороной, потому что корреспондентов раньше боялись.
Ближе к задней части двора стоял общественный туалет, кирпичный. А вот там, на заднем дворе, был такой барак, сделанный из дранки, одноэтажный, и в нём жили Бобины, пьющие и ведущие соответствующий образ жизни, сестра и брат, Валя и Саша. А Настю Бобину этот Саша привёз откуда-то из лагерей. И вот когда они напивались, этот Саша Бобин с женой избивали Валю. Это у них было такое развлечение. А эта Валя сидела потом всегда возле дубочка, который рос у них возле окна, вся в синяках, и читала французские романы. И вот был такой случай: как-то меня положили в больницу удалять гланды, а когда я выписался, мне сказали, что эти Бобины выпили уксус, и двоих из них не стало. Осталась одна Настя, которая тронулась головой, и она ходила потом по двору и кормила тысячу кошек. Когда она была дома, дверь была припёрта на черенок лопаты, а когда её не было — на гвоздик. Форточка была в её жилище всегда была приоткрыта, и пахло оттуда просто жуть как. И вот как-то эта Настя вдруг пропала, перестала выходить из дома. Пришёл участковый и говорит мне: «Давай мы тебя, мальчик, в форточку кинем, а ты посмотри, что там». И меня закинули в форточку, и вот я увидел, что Настя эта умерла, а кошки… съели её. Я увидел её обглоданную, а на меня полезли эти помоечные кошки! Я с трудом пробрался к выходу, выдернул лопату и рассказал, что там открылось моим глазам.
А выселили нас в 1982-м. Тогда как раз строили Ленинский мемориал и ломали там частный сектор, и нас заодно тоже переселили на Коммунистическую к химчистке. Поэтому я начал учиться в 31-й школе, а заканчивал уже 12-ю. Нас, приезжавших из Мичуринского микрорайона, узнавали потому, что мы всегда были в грязных сапогах, так как в этом микрорайоне не было асфальта и был глинозём. Мои отец с матерью развелись, и нам дали две квартиры в одном доме. Когда мы уезжали, я отвинтил несколько дверных ручек и отдал их товарищу, коллекционеру. Ещё, помню, под нашим домом был винный подвал, и там в погребе на деревянной лаге висел такой большой железный барельеф Сталина, который я потом подарил друзьям. А вот советский массивный мельхиор остался – вилки с вензелями, ложки. Ещё сохранились фотографии бабушки и дедушки, семейные портреты и альбомы, хотя многое и растерялось во время переездов. Фотографий детского сада тоже никаких нет, так как нас в детском саду и не фотографировали. Но я и без фотографий помню всё так, как будто это было вчера.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея.