Об авторе: 1976 г.р., образование: высшее финансово-экономическое, второе образование МВА ВШМБ АНХ при Правительстве РФ.
В 2020 г. в Издательстве Коми республиканская типография вышел художественный роман «Дорога к Белому берегу», в 2021 году роман выиграл конкурс Минцифры РК как социально-значимая литература для комплектации библиотечных фондов Республики Коми (дополнительный тираж был отпечатан в 2022 г.).
Публиковался в журналах «Нева», «Север» и ряде других изданий.
Живёт в Москве.
«Седьмая рыбка»
маленькая повесть
– Если ты не можешь проиграть, то это уже не игра, – сказал я сыну, глядя, как он в очередной раз расставляет белые шахматные фигуры по клеткам на своей стороне доски.
– Но ты всегда выигрываешь. Так скучно, – огорчённо произнёс отпрыск, ставя на доску ферзя.
– А ты хотел бы, чтобы я поддавался? Тогда бы ты заранее знал, что выиграешь. Тоже ведь было бы скучно? А так, кто его знает, – выиграешь или проиграешь. Это же игра. Вдруг я ошибусь…
– Ну да, вот ты и выигрываешь из-за моих ошибок. Если бы я не делал ошибок, ты бы никогда у меня не выиграл.
– Ничья – тоже результат.
– Плохой результат! Какой смысл играть, если никто не побеждает? Просто двигать фигурками по клеткам? Чтобы потом сложить обратно в ящик? Разве это весело? – возмутился мой семилетний спорщик.
– Так шахматы серьёзная игра, в ней думать требуется. Она не для веселья, – постарался объяснить я.
– Пап, а давай, лошадь будет ходить ещё и вот так, – и сын изобразил фигурой коня ход в большую букву «Г» из шести клеток.
– Нет. Так нельзя. У каждой фигуры в игре своя роль, и каждая ходит только по правилам, – пояснил я. – Разве что пешка, дойдя до конца доски, может стать любой фигурой, хоть королевой, и тогда она будет ходить уже по другим законам.
– Все равно скучно, – вздохнул мальчик. – Одни правила. А королева может стать обратно пешкой?
– В шахматах нет, – ответил я, усмехнувшись про себя: «В отличие от жизни…»
– Пап, а может лучше в шашки поиграем, этими же фигурками? И королева станет шашкой! Ах-ха-ха, – прыснул сын. – Вот умора! Давай, а? А ещё лучше в «уголки»! Давай, пап!?
– Ладно, – теперь, сдаваясь, вздохнул уже я и вспомнил вдруг слова своего дяди: «Так львы становятся мышами, а королевы – пешками».
***
Эта история началась поздним ноябрьским вечером, когда неожиданно на прикроватной тумбочке разразился трелью мой мобильник. На тёмном дисплее настольных часов светились зелёные цифры – 22:59. Звонил дядя Саша. Только он умел так точно выбирать момент – за минуту до того, когда нормальные люди уже могут оставить звонок без ответа. Дядя Саша, казалось, вообще никогда не делал лишних и неточных движений. Когда на даче назойливая муха покушалась на мамино варенье, он с невозмутимым видом, словно притаившийся в ветвях хамелеон, наблюдал за полётом нахалки и вдруг резким движением руки без промаха ловил ее на лету в кулак. Другие, пытавшиеся повторить этот трюк родственники, чаще всего оказывались либо без мухи, либо без варенья, опрокидывая чашку со сладкой массой на стол.
Дядя Саша предпочитал однотонную матовую кожаную обувь, которая у него была всегда тщательно ухожена, но при этом никогда не сверкала по-лакейски. Ложился и вставал он обычно рано.
– Доброго вечера, Олег!
– Доброго, дядь Саш!
– Не спишь?
– Нет ещё.
– Как сам? Как семья?
– Да все хорошо. Понемножку.
– Как дети? Не болеют? Говорят, грипп уже вовсю атакует.
– Слава Богу, все здоровы. Спасибо. Всё, как обычно – школа, садик, секции. А вы как?
– Давление иногда шалит, но, что поделать, – видимо, уже возраст. А так в норме. Дело к тебе есть. Важное. Заглянешь завтра?
Завтра была суббота – выходной.
– Я вас всегда повидать рад, а уж если важно, то без вопросов… Во сколько?
– Как сможешь. Хоть с утра. Я ж ранняя птица.
– Ещё бы! У вас и физзарядка, помнится, каждый день – без выходных… Если к десяти появлюсь, не поздно?
– Лады. Жду.
Трубка погасла. Я выключил звук мобильника и задумался: зачем это старому анахорету потребовался его современный племянник? Шкаф что ли передвинуть?..
***
… На следующее утро ровно в десять я звонил в обитую старомодным дерматином, но сверкающую хромом и никелем хитрых замочных скважин дверь. Дядя Саша открыл в темно-синем спортивном костюме. Расстёгнутая куртка приоткрывала белоснежную футболку, под которой угадывалось тренированное поджарое тело.
– Позавтракаешь? У меня омлет! Раздевайся и проходи, – быстро пожав мне руку, родственник скрылся на кухне.
– Не откажусь, – крикнул я вслед, стягивая стёганый утеплённый бомбер. Омлеты дяди Саши давно стали семейной легендой – готовил он их по-особенному: с лучком, томатами-черри и твёрдым сыром.
Свои замызганные московской уличной жижей кроссовки я снял и поставил рядом с дядиной аккуратно почищенной обувью к стене на полированную керамическую плитку. Выложенный ей – чёрной и белой попеременно – небольшой участок у двери напоминал шахматную доску. Словно фигуры в начале партии, его черные туфли и ботинки выстроились на плитках строго в ряд, и каждая пара занимала точно один квадрат. А может наоборот, это шахматные фигуры временно отлучились в перерыве игры, оставив свою обувь на предназначенных им клетках. После плитки в коридоре начинался добротный дубовый паркет, по которому я, не заморачиваясь тапочками, проследовал в носках на кухню.
– Кофе? – спросил дядя, не оборачиваясь и продолжая колдовать у плиты.
– Ваш фирменный?
– А то! У такого старого пня, как я, радостей всего ничего. Густой кофе да правильный омлет. Как в лучших домах Лондóна, а также, между прочим, и Парижу.
– Верю. Кому и знать, дядь Саш, как не вам.
Дядя Саша, или Александр Генрихович Кригер, приходился двоюродным братом моей маме. Он был старше ее на десять лет и недавно перешагнул порог семидесятилетия. Знал я о нем немного: кажется, он закончил военный институт иностранных языков, после служил переводчиком в разных европейских и экзотических странах, даже в Анголе пробыл какое-то время. Теперь уже несколько лет пенсионерствовал. В его манере поведения сквозило что-то «не наше», заграничное, особенное, невольно вызывавшее в обычном советском россиянине инстинктивное уважение. Говорил он нечасто и немного, но каждое его слово все – в том числе и я – всегда слушали с повышенным вниманием.
Может быть именно это стало причиной того, что семьи у дяди Саши не состоялось – не смогла бы с ним ужиться ни одна словоохотливая и суетливая тётка. А времени найти подходящую спутницу жизни за постоянными командировками видимо так и не нашлось.
Свободный от женских рук и амбиций, быт дяди Саши был оптимален для любящего себя и разумный комфорт холостяка. «Однушка», выделенная ему когда-то государством, располагалась на севере Москвы в стандартном семнадцатиэтажном панельном доме. Румынская стенка из серии советского дефицита была забита не посудой, а томами русской и зарубежной классики. С потускневшими переплётами диссонировала только немецкая двойка «Grundig» с кассетным видеомагнитофоном и телевизором. Напротив выпуклого экрана ожидаемо располагался диван-книжка, по-гостиничному накрытый бордовым жаккардовым покрывалом. У окна поблёскивал лаком письменный стол с настольной зелёной лампой того стиля, какой встречается чаще в старых библиотеках или номенклатурных кабинетах. На столе всегда присутствовал закрытый от посторонних глаз тонкий ноутбук и какой-нибудь потрёпанный томик стихов с вычурной закладкой. А вот чего в комнате никогда не было – это пыли.
Если бы обстановку в доме создавала женщина, дядин телевизор был бы скорее всего накрыт кружевной салфеткой – за малой востребованностью. Его почти не включали. На досуге дядя Саша перечитывал любимую классику или разгадывал на кухне (поближе к чаю) толстые сборники «судоку». Врач ведомственной поликлиники посоветовал их ему для поддержания тонуса мозговой деятельности. Отдельное место в стенке занимала полка с книгами на иностранных языках – преимущественно детективами. Потрёпанные корешки «pocket editions» свидетельствовали, что их перечитывали не реже, чем классиков в твёрдых переплётах.
В хорошую погоду дядя делал зарядку на спортивной площадке во дворе дома, а в ненастье и мороз – на акриловом коврике в комнате. Неприхотливость и размеренность быта отражались на всём, в том числе и на гастрономических вкусах пожилого человека. Порой казалось, что фирменный дядин омлет и кофе являются постоянными неизменными блюдами его завтраков, а может быть и обедов, а то и ужинов. Рецепту омлета, по словам дяди, его научил какой-то француз, хотя я всегда подозревал, что способ взбалтывать яйца с помидорчиками и сыром был подцеплен пожилым гурманом в каком-нибудь отеле на Лазурном берегу. Омлет, как-никак – не омары.
Раза четыре-пять в год дядя Саша пропадал на несколько недель – никто не знал, куда, а расспрашивать было бесполезно – в ответ звучало стандартное: «В Тамбове рыбку ловил». Обиды интересующихся пропадали втуне – характер дядя имел стойкий, нордический.
Я вошёл на кухню и сел за стол. Со стены напротив, на меня, будто судьи в судебном заседании, взирали пустыми узкими глазницами три африканские маски. Левая была смолисто-чёрной с удлинённым заострённым подбородком, продолговатым узким носом, тонкими прямыми губами и обширным лбом, разделённым на квадраты слегка потускневшей черно-белой «шахматной» клеткой. Центральная – медно-воронёного цвета – походила на лицо грозного демона-воина: нахмуренные размётанные брови, искривлённый вниз волевой рот, прямой нос римской формы. Правая была мертвенно бела, зооморфна, имела острые ушки и раздувшиеся ноздри, а из ощерившегося рта ее торчал нелепый безобразный клык. Казалось, вся эта жутковатая троица смотрит на сидящего, проникая в его душу, и видит его насквозь, таким, каков он есть на самом деле, со всеми его потрохами. Играть с ними в переглядки мне было неуютно – я смутился и опустил взгляд на свои руки, лежащие на тонкой, напоминающей настоящую скатерть клеёнке. Узор на ней тоже был в мелкую черно-белую клетку. Занятно, но я никогда не видел, чтобы дядя играл в шахматы.
Дядя Саша ловко подбросил со сковороды в воздух омлет, виртуозно поймал его уже сложившимся пополам на тарелку и поставил перед мной. После налил из медной резной турки только что сваренный дымящийся кофе в белоснежную фарфоровую чашку.
– Вуаля! Как в лучших домах Лиссабона.
– Почему Лиссабона?
– Потому, что мы, Олег, едем туда.
– Зачем?
– Тебе же нужны деньги?
– Нужны.
– Ну вот, заработаешь. Тысяч десять баксов тебе хватит?
Деньги были нужны. Ипотека, автокрелит. Оставалось узнать, за что. Сумма настораживала своей значительностью.
– Вы меня пугаете, дядь Саш!
– Не дрейфь! Я стар, давление то и дело шалит, мне нужен помощник. Поработаешь курьером пару дней – не более того. Ничего криминального-экстремального. Просто в нашем деле даже курьеры неплохо зарабатывают.
– Честно? Без подвоха? – я пытливо упёрся в его светло-серые глаза.
– А то! – выдержал он мой взгляд и с видимым удовольствием сделал большой глоток кофе из своей чашки, наслаждаясь обжигающим напитком. К своим годам дядя полностью поседел, но шевелюре его мог позавидовать и молодой. Седые волосы оставались по-прежнему густыми. Впрочем, густым и сильным оставался и дядин голос.
– Когда ехать-то? – спросил я.
– У тебя шенген есть?
– Есть.
– Тогда послезавтра. Готов?
Я чуть не поперхнулся. Кусок омлета не удержался на вилке и шлёпнулся на клетчатую скатерть. Маски смотрели на мою неряшливую растерянность с немым укором.
– Так быстро?!
– А как? Заработать хочешь?
– Да.
– Значит, летим в понедельник. Я все остальное организую. Сбрось мне на емейл свой паспорт. Страницу с визой тоже.
– Хорошо. А мы надолго? Мне ещё на работе отпроситься надо.
– Я же сказал – на несколько дней. Бери на всякий случай неделю.
– Окэй.
– Как омлет? Как кофе?
– Как всегда – супер! – ответил я, не понимая, что делать с упавшим куском омлета. Класть его обратно в тарелку я при дяде Саше стеснялся.
– Я тебе позвоню. Всё скажу – когда и где вылет.
– Хорошо, дядь Саш. Точно всё будет без проблем? Я же вам, как брату мамы, верю.
– Всё будет путём, мой дорогой племянник. Не думай даже! – взяв тряпку, он ловко подхватил ею обмякший кусок омлета со скатерти и выбросил его в ведро, стоявшее в шкафчике под раковиной.
***
В Лиссабон мы прилетели после обеда. После промозглой грязной Москвы оказаться в наполненном океанской свежестью старинном городе было почти праздником. Европу я любил нежной любовью советского гражданина, попадающего из дыма Отечества в прозрачный воздух цивилизации. Мне уже удалось повидать много её симпатичных городов и городков, но вот в столице Португалии я оказался впервые и предвкушал нескучное приключение. К тому же выгодное. Внутренний холодок приятно щекотал нервы.
Такси домчало нас в центр города к неприметному четырёхэтажному жёлтому дому с кованными витиеватыми балкончиками, спрятавшемуся в узком проулке. В двух верхних этажах дома располагалась маленькая частная гостиница, где дядей Сашей был забронирован для нас номер. В холле мини-отеля ждал гостей хозяин – импозантный португалец лет пятидесяти в коричневых вельветовых брюках и бархатном сиреневом пиджаке.
– Good evening, my dear friends![1] – приветствовал он нас по-английски.
– Boa noite![2] – ответил ему дядя Саша и неожиданно для меня бегло продолжил разговор на португальском.
_____________________________________
[1] Добрый вечер, мои дорогие друзья! (англ.)
[2] Добрый вечер! (порт.)
Хозяин удивлённо вскинул брови, с удовольствием перебросился с дядей несколькими фразами и, подмигнув мне, дружелюбно улыбнулся.
– А вы что – и на португальском можете? – поинтересовался я у дяди.
– Ну так я же переводчиком работал. Ангола, если помнишь. Там как раз португальский в ходу, – ответил дядя Ваня. – Давай паспорт.
В маленьком «ресепшн», разместившемся в небольшой комнате размером с кошачью конуру, португалец снял копию с моего документа и передал мне квиток, который, судя по всему, подтверждал оплату. Не зная языка, я все-таки разобрал, что заселение оформлено на меня. Имени дяди я на бумажке не увидел. «Наверное, так почему-то надо», – подумал я и лишние вопросы задавать постеснялся. На этом формальности закончились – хозяин лично помог отнести наши вещи и показал номер. То ли это означало повышенное его к нам уважение, то ли в штате маленького отеля должность портье отсутствовала.
Прямоугольная комната встретила нас оформлением в средиземноморском стиле. Белые, грубо оштукатуренные стены. На светлом потолке пять продольных деревянных балок коричневого цвета. С центральной из них свисал чёрный стальной шестигранный фонарь на три лампочки. Такие же фонари, но поменьше, располагались над двумя добротными деревянными кроватями. Стену украшала обязательная узкая золотистая рама, с картиной маслом. Стандартный для приморских городов морской сюжет изображал удирающую от марлина, взметнувшуюся в воздух стайку серебристых летучих рыбок с розовыми плавниками-крыльями. Водяные существа, а им летать охота. Меня всегда удивляли гибридные переходные формы. Впрочем, жить захочешь, полетишь. Но знают ли эти рыбки о хищных птицах?!
Всё прочее убранство номера вполне вписывалось в евростандарт маленьких гостиниц: внушительная тумба с телевизором и встроенным холодильником; там же — поднос с электрическим чайником, кружками, бокалами и приборами. Морёное прочное дерево. Как на морских галеонах. В стене у входа платяной шкаф. Его реечные дверцы напоминали внешние оконные створки местных домов. Тоже своего рода примета Европы: маленьким городкам мало места на улицах, и они проникают в комнаты. Даже столицы европейские и то больны этой манией расширения за счёт жизненного пространства. Они вползают внутрь домов и живущих там людей.
Порой по небольшой детали убранства одной-единственной комнаты можно составить представление о всем населении города, а то и страны. В нашем номере моё внимание привлекли декоративные деревянные рыбки разного цвета и размера, подвешенные за хвосты вниз головой на грубой бечёвке. Рыбок было семь штук, и они висели у стены над стеклянным столиком. Интересно – на что намёк? Может предостережение неплатёжеспособным постояльцам?
Если нет шеи, то цепляют за хвосты. Интересно, если вешать не за шею, а за ноги головой вниз, долго ли человек проживёт? В общем, комната была обставлена аутентично, чисто, со вкусом и смыслом.
Дядя Саша бросил свою пухлую дорожную сумку в шкаф и ушёл в ванну. Вскоре он вернулся и, вытирая умытое лицо полотенцем, сказал мне:
– Ну что, поплыли ужинать.
– Было бы неплохо, – согласился я. – А то уже подсасывать начало.
***
Солнце уже почти зашло, добавляя напоследок стенам зданий пастельного цвета закатные кроваво-красные оттенки. Было сравнительно тепло – около шестнадцати градусов по Цельсию. Дядя Саша шагал уверенно – было ясно, что город ему давно и хорошо знаком. Пропетляв немного по узким улочкам с неровной брусчаткой, мы вскоре выскочили на широкий оживлённый бульвар, утопающий в южной зелени, со множеством фонтанов и пешеходных дорожек. Чем-то похоже на нашу Одессу, но ветвистые платаны и каштаны соседствовали здесь с высокими пальмами.
– Avenida da Liberdade или проспект Свободы. Одна из главных улиц данного города, ну и самых дорогих, конечно, – пояснил дядя Саша.
В центре грубая брусчатка старых улочек сменилась ровной мозаично-мощёной мостовой, а изрисованные надписями и граффити стены домов – витринами дорогих магазинов известных брендов. Туда-сюда неспешно шли по своим делам люди. То и дело квакали клаксонами авто. Город менял дневную суету на вечернюю, желтея от подсветок домов, огней витрин и фонарей и пряча в сумраке охристые приметы осени и безжалостные следы времени.
Продвигаясь по бульвару, мы дошли до площади Реставраторов, пересекли ее и свернули на одну из боковых улочек. Из открытых кафе и ресторанов доносились музыка и оживлённый говор. Пахло жареными каштанами, кукурузным хлебом, сладким медовым сиропом и какими-то специями. Наверху, на балконах и верёвочных сушилках сигнальными флагами свисало разноцветное белье. Странная форма эксгибиционизма. Белье – домашнее и нижнее – многое может сказать о человеке и его бытии. Особенно трогательно бюстье, по форме и размерам не уступающее гроту на паруснике. Паноптикум, не иначе. Соотечественникам трудно это понять – мы не привыкли выносить трусы из избы.
Вскоре дядя Саша привёл нас к небольшому уютному ресторанчику, тёмным фасадом и белой вывеской над входом напоминавшему ирландский паб.
Внутри было людно. Большую и светлую часть заведения заполнила весёлая компания за длинным, накрытым белой скатертью, составным столом. Ужинали, похоже, по-семейному – среди сидящих были и дети, и старики. Остальные столики располагались в зоне приглушенного света – на них романтично мерцали маленькие зажжённые свечные фонарики. У стены, на высоком табурете, заменявшим сцену, перед микрофоном, хриплым, «простуженным» голосом протяжно пел под гитару длинноволосый худой парень – исполнитель фаду[3]. Мы заняли последний свободный столик у окна.
_____________________________________
[3] Фаду (порт. fado [ˈfadu]) — португальский музыкальный жанр. Буквально слово «фаду» означает «фатум», «судьба», доминантной эмоцией в произведениях является принятие горькой судьбы.
– Boa noite! – поприветствовал нас подошедший молодой официант и передал каждому по небольшому, сложенному пополам меню.
– Russos? – поинтересовался он.
В ответ дядя Саша кивнул и что-то сказал по-португальски.
Официант удивился, но, почтительно склонив голову, ушёл.
– Что будем есть? Вы же не заказали? Или как?
– Щас, подожди немного.
Из-за темной ширмы в дальнем углу к нам уже направлялся упитанный лысоватый мужичок лет шестидесяти в вязаном коричневом кардигане. Этакий Толстяк Мо из известного американского фильма. Он прищурился, присматриваясь, и, расплывшись на ходу в чеширской улыбке, заспешил к нашему столику.
– А вот и мой амиго Альфредо! Владелец этой таверны, – довольно произнёс дядя Саша. Поднявшись и выйдя из-за стола, он протянул в приветственном жесте руки навстречу хозяину заведения.
Знакомцы крепко обнялись и расцеловались. Альфредо слегка отстранил от себя дядю Сашу, придерживая того за плечи, и придирчиво оглядел приятеля – было понятно, что они давно не виделись. Внезапно португалец потрепал себя пальцами за мочку уха и задорно воскликнул «Fish!». В ответ дядя поднял вверх большой палец. Толстяк расхохотался, жестом подозвал официанта и, наклонившись к тому, что-то нашептал.
За столик мы в результате уселись уже втроём, и, пока дядя Саша о чем-то оживлённо беседовал с Альфредо, официант подкатил целую тележку, уставленную всяческими закусками и заедками. На отдельном лафете к столу была торжественно доставлена пыльная бутылка портвейна «Уор’с». В центре белой этикетки виднелись цифры 1982 – год урожая и, по странному совпадению, год моего рождения. Пока официант проводил почётный ритуал обтирания темно-зелёного стекла от пыли и колдовал с антикварным пробочником, я полюбопытствовал у дяди, что означало трепание мочки уха, сопровождавшееся возгласом «Fish!».
– Восхищение он так своё выражает. Приколы местных кулинаров, – ухмыльнулся дядя Саша и подмигнул мне: – Будем сегодня пить вино, рождённое в один год с тобой! Знак судьбы, не правда ли?
– Ну да, символично, – согласился я и «включил философа»: – Повод подумать о скоротечности нашей жизни.
В глазах дяди мелькнуло серьёзное, почти уважительное выражение. Официант разлил портвейн по бокалам, и дядя Саша, подняв фужер, произнёс тост:
– За долгую и счастливую жизнь! Por uma vida longa e feliz![4]
– Pela amizade![5] – добавил Альфредо, чокаясь.
_____________________________________
[4] За долгую и счастливую жизнь! (порт.)
[5] За дружбу! (порт.)
Длинноволосый певец затянул особенно надрывную фаду. Очень эмоционально. Казалось, ещё немного и он заплачет.
– О чем он поёт? – спросил я дядю Сашу.
– Он поёт о том, что когда-то он забыл о смерти, но она ему приснилась. И теперь его любовь к жизни разрушена, он живёт в тоске, зная, что всё в мире обратится в прах, всё бессмысленно, но он верит, что Бог его не покинет, и свет любви и мысли вырвется из объятий смерти, как ветер из глубоких штолен, потому, что это то, ради чего стоит жить.
– Откуда такая печаль?
– Лиссабон – это порт, место, где люди издавна знают, что такое боль утрат, горечь одиночества, тоска по родине, отчаяние, и живут надеждой, надеждой на удачу и возвращение. Что не всегда получается. Momento mori.
– Вам нравится Лиссабон?
– Это красивый город. Как бывает красив золотой осенью лес, перед тем как сбросить листву. Потерявшие яркость красок потёртые дома с бордовыми черепичными крышами. Чувствуешь здесь себя, как лист на осеннем дереве.
Через полчаса нам подали на чёрной доске тонкие розовые ломтики поджаренной свинины под каким-то необычным соусом с шампиньонами, фаршированными сыром, и зеленью. Видно было, что Альфредо старался угодить редкому гостю как мог. По завершении трапезы он достал ручку и написал на обратной стороне ресторанной визитки какой-то телефон, после чего передал её дяде Саше. «Valeu amigo![6]» – благодарно кивнул ему дядя. Я не видел, чтобы мы платили за ужин.
_____________________________________
[6] Спасибо друг! (порт.)
До отеля мы добирались гораздо дольше, чем шли от него до ресторана. Дядя Саша петлял по каким-то глухим безлюдным улочкам, то и дело останавливаясь, словно хотел перевести дух.
***
Наутро мы, позавтракав в небольшом кафе неподалёку от нашего отеля, двинулись в сторону площади Маркиза Помбала. Дядя Саша сказал, что от неё начинается самый крупный парк Лиссабона, и мы обязательно должны его посетить. По дороге он зашёл в небольшой продуктовый магазинчик, приобрёл бутылочку минеральной воды, а ещё взял там же зачем-то фирменный полиэтиленовый пакет.
По пути мы беседовали о всякой всячине, и я, больше чтобы поддержать общение, спросил дядю Сашу об истории его семьи. Он, иногда делая паузы, рассказал. Его отец и мать, как и мои дед с бабкой, были этническими немцами, жили в немецкой слободе Ансельмовка на Гомельщине в Белоруссии. Жили, пока в 1941 году их не вывезли сначала под Воронеж, а после в Новосибирскую область. Где-то на пересылках, на одной из узловых станций под Челябинском, он и родился. В январе 1942 года его отца, как и многих советских немцев, призвали в трудовые колонны, где предок бесследно и сгинул. Маму от мобилизации в так называемую «трудармию» спасло дядино рождение – с грудными детьми матерей все-таки не забирали. После окончания школы дядя Саша хотел поступить в институт на физмат – заниматься теоретической физикой, но его не приняли – помешало немецкое происхождение. Пришлось идти в армию. Благодаря своей прекрасной физической форме и природной поджарости, он попал в воздушно-десантные войска. Отрубив в ВДВ положенные в те времена три года службы, дядя с полагавшейся ему теперь льготой на поступление и отличным знанием немецкого языка смог поступить на факультет военных переводчиков. Так его национальность и билингвальность определили в конце концов и профессию, и судьбу.
За разговором мы оказались около отеля Florida. Перед входом в него на бежевой мостовой контрастной чёрной брусчаткой было выложено название отеля и год его открытия – 1941. Дядя Саша остановился, усмехнулся и показал пальцем:
– Год моего рождения. Символично, не так ли? Как твой вчерашний портвейн. Давай зайдём. Посмотрим, как там сейчас.
В фойе отеля пол был выложен в шахматном порядке чёрной и белой глянцевой плиткой, достаточной крупной, чтобы человек поместился на клетке целиком, будто шахматная фигура. Я вспомнил прихожую в московской квартире дяди и про себя усмехнулся: «чувствуйте себя ботинками, господа». Слева в зоне ожидания стояли изогнутые модерновые кресла, также контрастно черно-белые. Только клетки на них изгибались, превращая пространство в нечто фантастическое. Казалось, мы внезапно оказались в мире Зазеркалья Льюиса Кэрролла, и сами стали вдруг фигурами на шахматной доске. Я сказал об этом дяде.
Он странно отреагировал: неожиданно повернулся ко мне, приподнял руки вверх и, стоя одной ногой на белой плитке, а другой – на чёрной, торжественно, словно пастырь на проповеди, изрёк:
– И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
– Дядь Саш?! – поражённый, воскликнул я.
– Вот она, дорогой мой племянник, диалектика жизни, борьба и единство противоположностей, света и тьмы. Шалтай-болтай. Что наша жизнь? Игра! Мы не живём, а лишь играем роль, и раз за разом меняем маски. Чёрную на белую, белую на чёрную. Нет ничего на чёрном белом свете. А вот алмазы есть. Diamonds are forever![7] Смотрел это кино?
_____________________________________
[7] Алмазы навсегда! (англ.)
– Нет, дядь Саша!
– Эх ты! – махнул он рукой. – Пошли отсюда. В парк утраченной Свободы.
– Почему утраченной?
– Потому что их центральный парк раньше назывался Парком Свободы, а после того, как до португальцев снизошёл визитом очередной английский король, место переименовали в парк имени английского короля Эдуарда VII. Вот скажи, разве может независимая нация позволить себе переименовать центральный парк своей столицы имени своей Свободы в парк имени чужого короля?
Я не знал, что и ответить.
– Нечего сказать? То-то. Так нации становятся толпами, львы – мышами, а королевы – пешками!
***
В парке имени саксонского гостя дядя Саша некоторое время задумчиво стоял на каменной террасе смотровой площадки у балюстрады. От неё к площади Помбала, к возвышающемуся над ней на высоком светлом пьедестале тёмному памятнику маркизу, давшему площади своё имя, спускались геометрически строго посаженные и строго постриженные вечнозелёные кустарники, напоминавшие лабиринт. Лабиринты безопасней шахмат. Заблудиться в каждом можно только один раз.
Деревья боковых аллей уже подустали от осеннего золота. Подсохшие медово-огненные листья падали с них молча и неспешно. Цвета лета и осени, зелёное и жёлтое, живое и мёртвое. Прямо на лужайке напротив смотровой площадки спали, тесно прижавшись к друг другу, два оборванных бомжа.
– Какой интересный город, не правда ли?
– Дядь Саша, если честно, Рим мне нравится больше!
– Ну, это, как говорится, дело вкуса, – усмехнулся дядя, всматриваясь в красные черепичные крыши, теснящиеся к просторной реке, впадавшей в океан. Яркое солнце било лучами прямо ему в лицо, заставляя щуриться. Этот прищур напомнил мне об африканских масках на его кухне. Внезапно он продекламировал, не отводя взгляда от залитого солнцем города:
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьётся в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река…
Он прервался и замолчал, словно подзабыл слова.
– Чьи это? – спросил я.
– Это Бродский, – ответил он и продолжил:
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
Дядя повернулся ко мне и, надев наполовину затемнённые солнечные очки, висевшие до этого у него на вороте футболки, произнёс:
– Тут прекрасная панорама. Тебе надо непременно сфотографироваться. Быть в Лиссабоне и не запечатлеть себя на фоне такого открыточного вида города, это, как минимум, опрометчиво. Не по-нашему, не по-японски. Давай-ка мне свой телефон – буду тебя фоткать! Турист без фото на память – и не турист вовсе.
Мы прошлись немного по парку. Дядя Саша то и дело меня «щелкал» на фоне местных достопримечательностей. Потом мы спустились обратно к площади Помбала и вновь очутились на проспекте Свободы.
– Теперь надо зайти в банк. Там я заберу кое-что из сейфовой ячейки. Ты посидишь в зале, подождёшь меня, – негромко проинформировал на ходу дядя Саша, становясь вдруг серьёзным.
– Как скажете.
– Пошли, – скомандовал он.
Банк назывался Banco Espirito Santo, в переводе на русский – Банк Святого Духа. Странное название для банка. Мимикрия менял. Их в дверь — они в окно. Древнейшая профессия. Может даже древнее первой древнейшей. Нужное нам отделение оказалось рядом – на Rua Barata Salgueiro.
История в ресторанчике повторилась в банке – сначала дядя Саша поговорил с молодым клерком, и вскоре к нему вышел импозантный седой мужчина в дорогом коричневом костюме-тройке и ярко-бронзовом шёлковом галстуке. На крючковатом носу у банкира поблёскивали очки с оправой под драгоценный металл, а из кармана жилетки нарочито свисала цепочка карманных часов, слишком, впрочем, яркая, чтобы быть золотой. Не хватало только острой бородки. «Странный персонаж, – подумал я. – По одежке банкир, а по аксессуарам – торговец кайфом». Почтительно поздоровавшись с дядей Сашей, гибрид банковского клерка и наркодилера сделал пригласительный жест рукой в глубину зала, и оба скрылись за внушительной дверью с магнитным замком.
Дядя Саша вышел примерно через полчаса. Теперь на его плече появилась небольшая кожаная сумка-портмоне. Он сделал мне знак рукой, и мы двинулись на улицу. Наш путь лежал обратно к аллеям проспекта Свободы.
Там, проходя мимо монумента «Павшим в Первой мировой войне» – Monumento aos Mortos dа Grande Guerra, дядя Саша вдруг остановился и сказал мне:
– Начинается твоя работа, племянник. Запомни хорошо это место. Завтра ты должен будешь встретиться здесь с одним человеком. Кое-что ему передашь, и кое-что у него заберёшь. Что – я скажу тебе позже.
– Яволь, геноссе! – отчеканил я и огляделся, запоминая улицу.
Вскоре мы присели на свободную скамейку в тени сбрасывающего свою высохшую листву высокого платана. Дядя Саша повернулся ко мне и строго, словно отец сыну, сказал:
– Слушай внимательно. Сейчас ты отправишься в район Bairro Alto. Найдёшь вот эту улицу, – он передал мне маленький листок с названием. – Это недалеко отсюда – минут двадцать пешком. Навигатор подскажет тебе маршрут.
– Ок.
– Там найдёшь тату-салон Red Route. Тебе нужна Кармен. Вообще говоря, никакая она не Кармен, а всего-то Лейла, но это не важно. По-русски говорит. Спросишь ее, можно ли купить у неё золотых рыбок? Она тебе должна ответить: «смотря, чем будешь платить?» Если ответит иначе, извинись и сразу уходи. Если все будет нормально, покажешь ей вот это.
Он достал из кармана ветровки чёрный бархатный мешочек и незаметно передал его мне.
– Спрячь. Тут не огранённые алмазы. Она знает им цену. Отдай их ей – взамен она передаст тебе конверт с бумагами. Принесёшь его мне. Вот тебе пакет для него.
Дядя Саша вручил мне мелко сложенный непрозрачный пакет, купленный утром в продуктовом магазине.
– Это очень ценные бумаги?
– Только для тех, кто знает, что с ними делать. Для непосвящённого человека это просто обычные корпоративные документы.
– Мне надо их проверять?
– Нет, она отдаст все.
– Как я узнаю, что это точно она?
– Ну, ты вряд ли ошибёшься, но на всякий случай у неё на одном запястье тату с двумя золотыми рыбками, а на другом – чёрная летучая мышь со звёздами на крыльях.
– Она вас знает?
– Да. Но я не хочу с ней встречаться. Слишком много вопросов, но которые у меня нет ответов. Если спросит, где я – скажи в номере, спину прихватило. Спросит, где остановились – скажи, в отеле Флорида. Мы в него сегодня с тобой заходили. Будет спрашивать что-то ещё – сошлись, что тебе некогда, и уходи.
– Мне нужно быть осторожным?
– Веди себя спокойно, естественно. Ты турист, вот и наслаждайся красотами и достопримечательностями старинного города. Главное рот не разевай, тут полно карманников. Они на таких, как ты, туристов и охотятся.
– Ок.
– Тогда вперёд. С Богом. Я буду ждать тебя в отеле. Найдёшь к нему дорогу?
– Да, – кивнул я. – Навигатор, если что подскажет.
***
Тату-салон я отыскал быстро. На небольшой улочке его трудно было не заметить. С высокой прямоугольной витрины на прохожих пялился огромный белый стилизованный череп-аппликация. В его глазницах алели изображённые вместо зрачков огранённые кристаллы ярко-красного цвета. Над головой черепа витиеватыми буквами полукругом было выведено «Red Route Lisbon Tattoo», а внизу, под челюстью, толстой строгой готикой уточнялось – «point of no return»[8]. Кроме того, над фасадом салона нависал длинный световой рекламный короб, где, наверное, для слабовидящих на красном фоне лепились гигантские объёмные черные буквы «TATTOO». Стеклянная дверь в гостеприимное заведение была нараспашку.
_____________________________________
[8] Точка невозврата (англ.)
Зайдя внутрь, я оказался в небольшой комнате с красным потолком и лаймо-лимонными стенами, на которых словно картины в музее, теснились фотографии в разнокалиберных рамах. На снимках были запечатлены руки и другие части тела с нанесёнными на них различными татуировками. Похожие фото бывают в делах об убийствах. Особенно в тех, где речь идёт о расчленёнке.
Усиливая готичность стиля, с потолка свисала массивная чёрная кованая люстра с восемью лампами-свечками. Их свет отражался в стоящих по бокам высоких, обрамлённых золотом зеркалах, играл бликами на чёрной и белой квадратной глянцевой плитке, выложенной на полу в шахматном порядке – похожей на ту, что мы видели утром в отеле Флорида, но только поменьше. Черно-алые бархатные кресла барочного стиля, ютящиеся у стен, пустовали. Рядом с ними на чёрном журнальном столике громоздились стопки модных журналов и папок-каталогов. В воздухе витал сложный сладковатый букет из запаха чернил, мускусного парфюма, сандалового дерева и табачного дыма. Забудь себя, всяк сюда входящий.
В дальнем левом углу возвышалась высокая металлическая стойка администратора, за которой вальяжно сидела на барном стуле молодая девица в рваной белой майке, увлечённо тыкавшая указательным пальцем в смартфон. Уши, губы, нос и брови ее были изрядно увешаны разнообразным пирсингом, а бледные худые предплечья почти полностью покрывали цветные татуировки. На шее у офис-гёрл болтались несколько разномастных стальных цепей с невнятными подвесками. Драпированный красным бархатным пологом проход за ее спиной вёл в соседнее помещение, где сквозь проем просматривалось профессиональное косметическое оборудование – кресла, лампы, орудия истязаний. В правом углу комнаты воронёная, как маузер Махно, винтовая лестница вела на второй этаж.
С усилием оторвав взгляд от телефона, девица поздоровалась со мной и что-то сказала на местном диалекте. В ответ я гордо произнёс выученное «ola», а потом по-английски пояснил, что по-португальски ни бельмеса не понимаю, и спросил Кармен. Девица потеряла ко мне даже тот интерес, которого не было в начале нашего разговора, и, продолжая тыкать обгрызанным ногтем в экран смартфона, хрипло каркнула: «Carmen, tens uma visita!»[9]
«Já vou!»[10] – послышался со второго этажа сиплый женский голос. Спустя минуту сверху, внимательно на ходу осматривая меня с ног до головы, неспешно спустилась по лестнице высокая статная женщина лет шестидесяти. Алые, вьющиеся вверх словно языки пламени, узоры украшали ее длинное облегающее чёрное платье с коротким рукавом. Голову дамы туго обтягивала широкая бордовая бандана с белыми принтованными огурцами-пэйсли, дряблую шею опоясывали несколько ниток черных гранёных бусин, а мочки ушей прикрывали клипсы с крупными выпуклыми камнями – также весёлого чёрного цвета. На ногах – открытые туфли с высоким красным каблуком и красным рантом. Картонный образ Кармен. Красное и чёрное – цвета крови и смерти. Если играть в рулетку, ставя на «красное» или «чёрное», то все равно проиграешь, потому что есть «зеро».
_____________________________________
[9] Кармен, у тебя гость! (порт.)
[10] Иду! (порт.)
– Здравствуйте! Вы Кармен? – первым по-русски начал я, когда женщина подошла ко мне. Правильные черты ее лица, стройная фигура, сдержанные манеры и привычка держать осанку явно сохранились из прошлого – от видной, элегантной дамы.
– Добрый день! А кто меня спрашивает? – настороженно прищурилась дама. На запястье правой руки у неё распластала звёздные крылья зубастая ночная мышь.
– Говорят, у вас можно купить золотых рыбок?
– Рыбок? Золотых… – она гордо приподняла вверх голову, поправила левой рукой бандану, и я увидел на левом запястье знак бесконечности в виде встретившихся друг с другом двух золотых рыбок. – Смотря, чем будете платить!
– Я покажу.
– Ну, пойдёмте, покажете! – сказала Кармен и учтивым жестом из какой-то забытой эпохи пригласила меня в помещение с косметическим креслом.
Когда мы туда прошли, она лёгким изящным движением задёрнула за собой бархатный полог, властно указала мне на чёрный табурет и требовательно произнесла:
– Ну-с, молодой человек?
Я достал из внутреннего кармана куртки дядин чёрный мешочек, раскрыл его и аккуратно высыпал на стоящий у кресла стеклянный столик горсть полупрозрачных белых камней весом примерно в 1-2 карата каждый. Среди них неожиданно оказалась небольшая алмазная подвеска, стилизованная в виде золотой рыбки.
В выразительных крупных карих глазах Кармен на мгновенье что-то вспыхнуло и тут же погасло. Она медленно присела на краешек косметического кресла, сложила руки на коленях. Теперь испанско-португальская красавица превратилась вдруг в стареющую армянскую женщину, уставшую от вечного ожидания счастья.
– Он в Лиссабоне? – вопрос прозвучал утверждением.
– Да.
– Где именно?
– В отеле. Сам не смог прийти – спину прихватило.
– Filho da puta![11] Не захотел меня видеть. Ну да ладно. Теперь уже все равно. Жди тут. Сейчас вернусь.
_____________________________________
[11] Сукин сын! (порт.)
Кармен поднялась и проскользнула за полог. Вскоре она вернулась и протянула мне плотно запечатанный бежевый конверт, укутанный для сохранности полиэтиленовой плёнкой. Конверт был формата А4, без каких-либо надписей.
– Так все же – в какой гостинице поселились? – спросила она.
– Отель Флорида.
– Напомните, где это?
– В центре, недалеко от площади Помбала.
– Ах, да. Ну ещё бы. Прошлое его не отпускает, – Кармен немного склонила голову и, прикусив нижнюю губу, спросила: – Он знает, что я больна?
– Он мне ничего не говорил.
Женщина взяла со столика один из камней и, подняв его к лицу, осунувшемуся и землистому, посмотрела сначала алмаз на просвет, потом опустила глаза к полу и тихо проговорила:
– Мне немного осталось. Может месяц, может три. Химия не помогла, только волосы все выпали. И эти алмазы мне уже никак не помогут. Мы умрём, а они останутся… Diamonds are forever![12] Mierde![12] Я стала похожа на ведьму, не так ли?
_____________________________________
[12] Алмазы навсегда! (англ.)
[13] Дерьмо! (исп.)
Темные двойные мешки под глазами, пигментные пятна на обвисших щеках, красноватые белки глаз – старость и болезнь не щадят никого. Но собеседница по-прежнему не поднимала глаз, и я понадеялся, что моя маленькая ложь проскочит.
– Что вы! У вас благородный облик, можно сказать, королевский.
Она горько улыбнулась.
– Спасибо, юноша, за откровенную лесть! Давно такого не слышала. Вы часом не дипломат?
– Нет.
– Жаль. И не офицер? Увы-увы…
– Хотите, чтобы я ему что-нибудь от вас передал?
– Нет, берите конверт и уходите, – твёрдо сказала Кармен и поднялась, давая понять, что аудиенция окончена. – Хотя…Скажите ему, что голос совести в человеке никуда не девается, его просто перестают слышать.
– Хорошо. Я передам.
– Уходите.
Я спрятал конверт в пакет из магазина, встал и хотел попрощаться, но растерялся: сказать ей «до свидания» было бы неверно – мы вряд ли ещё увидимся, пожелать на прощанье здоровья было бы в ее ситуации лицемерием, сказать «прощайте» показалось мне каким-то бестактным и фамильярным. Нужные слова пришли вдруг сами собой:
– Не поминайте его лихом. Не держите зла.
Она, наконец, подняла глаза, пристально взглянула на меня, иронично усмехнулась, внезапно коснулась своей рукой моего плеча, потом щеки и с какой-то странной, почти материнской нежностью произнесла:
– Удачи вам, meu querido[14]! Берегите себя.
_____________________________________
[14] Мой дорогой (порт.)
На пороге у входной двери я вдруг вспомнил, что хотел спросить, и обернулся. Кармен стояла, прислонившись к стене у красного бархатного полога, скрестив руки на груди. В одной руке она держала зажатым в кулаке чёрный бархатный мешочек, а в другой – неизвестно откуда взявшуюся китайскую опиумную трубку с резными латунными накладками.
– Почему «точка невозврата»?
– Это предупреждение. Тем, кто решил себя и свою судьбу раз и навсегда обозначить клеймом.
***
Когда я вернулся в номер, то нашёл дядю Сашу, вальяжно сидящим нога на ногу в кресле в одних трусах. Рядом с ним, на столике, стояла початая уже на четверть бутылка элитного виски, пятнадцатилетнего Macallan, и лежала закуска – сырное ассорти в круглой пластиковой магазинной коробочке и открытая упаковка с листиками хамона.
– Как все прошло? – спросил он, делая маленький глоток из круглого бокала с толстым тяжёлым дном.
– Вот, – подошёл я к нему и протянул ему пакет.
Дядя Саша взял в руки пакет, небрежно достал из него конверт, аккуратно вскрыл его и вытащил бумаги. Это были какие-то отчёты, таблицы, дубликаты инвойсов с синими и красными печатями, банковские выписки и прочие документы. Слова «diamonds» и «Angola» в них встречались так часто, что невольно сразу обращали на себя внимание. Компромат всегда — часть игры. Большой игры. И я вдруг тоже стал ее частью. Теперь буду плохо спать? Меня передёрнуло. Дядя Саша усмехнулся, кивнул головой и взглянул на меня серыми проницательными глазами:
– Справился. Виски будешь?
– Не рановато ли, дядь Саш!
– Сегодня можно. Мне можно, а ты сам смотри. Нервы успокоит.
– Если только чуть-чуть, – из вежливости согласился я. – Вы ведь сказали, что у меня завтра встреча.
– Молодец, что помнишь. В полдень, у монумента Павшим войнам, который я тебе показывал сегодня, тебя будет ожидать человек. Мой старый знакомый. Ты его узнаешь: у него будет на поводке черно-серый бульдог, а в руке чёрная трость с золотым набалдашником. Он ещё немного хромает на правую ногу. Одет будет в терракотовом пальто. Вы прогуляетесь с ним вместе по аллее. Когда он попросит, отдашь ему документы и заберёшь у него кое-что для меня. Все просто. Запомнил?
– Да.
– Тогда тащи хайбол. Вон на тумбе, рядом с чайником.
Плеснув мне немного виски, он помолчал и спросил:
– Как она?
– Плохо, – ответил я.– Тяжело больна.
– Знаю, – буркнул дядя Саша. – Онкология. Ей недолго осталось.
– Вы поэтому не захотели ее видеть?
– Поэтому тоже. Воспоминания должны быть сладкими, а не горькими. Выпьем за ее здоровье. Хотя вряд ли ей это поможет.
Не чокаясь, он махом осушил свой бокал. Я тоже немного отпил. Кроме традиционных древесных ноток я вскоре ощутил во рту приятный привкус засахаренных апельсинов и каких-то сладких специй.
– Чудный эликсир забвения, не правда ли? – грустно обронил дядя Саша. – Правда слабее, чем опиум.
– Она просила вам передать, что голос совести в человеке никуда не девается, его просто перестают слышать.
– Нда? – дядя Саша утёрся взглядом в свои худые белёсые ноги, с сухой шелушащейся кожей на пальцах. Вдруг он повернулся ко мне и посмотрел в глаза, не мигая:
– А кому в этом мире есть дело до твоей совести? Кому она, нафиг, нужна? Тебе вот моя совесть нужна? Молчишь? Не кажется ли тебе странным, что обращение к твоей совести всегда соседствует с желанием что-то от тебя получить? Деньги, имущество, золото, бриллианты… и любовь… – он плеснул себе ещё виски и сделал большой глоток. – Алмазы и любовь… В одном ряду. При непременном участии совести. Алмазный треугольник. Diamonds. We’re beautiful like diamonds in the sky![15] Кто их придумал, скажи? Кто придумал менять время человеческой жизни на эти побрякушки? Лукавый? Точно, лукавый. Так и совесть получается от него? Нет?! Совесть ведь нам ничего не прощает! А вот Бог, он добрый, он всё простит и пострадает за нас. За все грехи наши тяжкие! А совесть беспощадна! Кайся – не кайся. Бесполезно. От себя – вернее от неё – не убежишь, не спрячешься. Согрешил – она будет ежедневно напоминать тебе о твоих прегрешениях, чтобы горел ты внутри адским пламенем до последнего вздоха, или очерствел настолько, что перестал любить себя и других. Стал вон как эти рыбки деревянные, висящие вниз головами, – он поднял руку и, не глядя, показал указательным пальцем наверх, над головой. – Висят и не трепещут. Останется только подставить деревянный ящик и перерезать бечёвку.
_____________________________________
[15] Мы прекрасны, как бриллианты в небесах! (англ.)
– Так ведь перерезать волосок, может лишь тот, кто ее подвесил. То есть Бог, – вспомнил я классика.
– Ха-ха! – нарочито громко хохотнул дядя Саша. – А кто сказал, что смерть не может наступить ещё при жизни, когда ты все ещё дышишь, ходишь, ешь, спишь и совокупляешься? Кто сказал, что ты вообще живёшь?!
Он взял ломтик хамона, запихал его себе в рот и кивнул мне:
– Хочешь свиньи вяленой? Гранд резерв! Пятнадцать месяцев в каком-то подвале дозревало, догнивало до нужной, так сказать, кондиции. И кто мы после этого? Падальшики?
– Дядь Саш! Ну, скажете тоже…
– А что?! – он взял кубик твёрдого сыра и ловко забросил себе в рот. – Знаешь, что такое «касу марцу»?
– Нет.
– Это сыр с червями, личинками мухи. В переводе с итальянского диалекта означает «гнилой сыр». Между прочим, национальное культурное достояние Сардинии. Сыр с опарышами! Стоит неизмеримо дороже, чем какой-нибудь «Рокфор». Нам, людям, настолько скучно, что нормальная еда нас уже не устраивает. Нам с плесенью и червями подавай.
– Тьфу, дядь Саш. Весь аппетит сейчас испортите. А нам бы еще поужинать.
– Дорогой, мы не только падальщики, – он наклонился ко мне, – мы ещё и в некотором смысле каннибалы – охотимся на себе подобных. Ради алмазов, например. Меняем жизни на камни, и за камни торгуем жизни! О как! Работорговцы, получается? Мы не рабы, рабы не мы – мы производная от них.
Я молчал. Он продолжил:
– А ведь, наверняка, есть и иная судьба для человека. Стоит только постараться выйти за границы возможного и полететь над волнами, как вон эти летучие рыбки, – дядя Саша уставился на картину, висящую над кроватями. – Кто сказал, что рождённый плавать, летать не может?! Может, если захочет. Стоит только начать мечтать, как умеют мечтать дети. Станьте, как дети, и откроется вам Царствие Небесное. Так вроде Он говорил…
Он, кряхтя, поднялся и ушёл в ванную. Когда он возвращался, я вдруг заметил на его правом плече небольшую чёрную татуировку «крестики-нолики» – в центре игрового поля три на три клетки стоял крестик, а в правом верхнем углу нолик, другие клетки пустовали.
– Я не знал, что у вас есть татуировка, – удивлённо произнёс я.
– Эта? – дядя приподнял плечо и скосил на тату глаза. – Было дело.
– Что она означает?
– Символ ничейной смерти и бессмысленности. Если ты умеешь играть, и твой противник тоже, то ничего кроме ничьей в такой игре быть не может. Только ошибка другого позволит тебе победить. Надеяться на чужую ошибку – так себе стратегия. А значит, игра изначально не имеет смысла. Пустая ненужная трата времени.
– Почему вы не хотите сами встретиться с вашим знакомым, а посылаете меня? – Неясная тревога охватила меня.
– Тебе точно надо выпить. Для душевного равновесия. Все будет хорошо. Верь мне, – дядя Саша добавил виски в мой, уже почти пустой, бокал. – Некоторые встречи в жизни опасны. Опасны, потому что придётся увидеться с прошлым, вспомнить то, что давно забыто, и разбередить старые раны. Но счета надо оплачивать и закрывать. Чувствую, пришло моё время собирать и раздавать камни, убрать за собой… Кстати, вот возьми сразу, как обещал.
Он поднял с пола лежащую рядом с его креслом сумку-портмоне из банка, достал из нее запечатанную банковскую пачку стодолларовых банкнот и положил перед мной на столик. Я взял ее в руки и пролистал купюры за уголки. Магически шуршащий звук перелистывания банкнот успокаивал, что бы ни говорил сейчас мой собеседник.
– Ну что, друг мой любезный? – цокнул языком дядя Саша. – Пошли искать место для ужина? Куплю тебе на ужин какого-нибудь сладкого вина… Шучу. После виски вино не комильфо. Это снова Бродский из меня лезет.
Он взял с кровати лежащие на ней джинсы и стал их надевать, мурлыча себе под нос:
– И хорошо, что ты никем не связан, и что любить тебя до смерти никто на свете не обязан…
***
– Если вы не можете проиграть, то это и не игра, – произнёс мой собеседник, немного склонив голову и иронично взглянув мне в глаза. – Если нет риска внезапно умереть, то разве это жизнь? Правда, Бутчер?
Черно-серый французский бульдог, услышав своё имя, поднял тёмные слезящиеся глаза на хозяина, спрятал свой широкий розовый язык, характерно хрипнул и отчётливо клацнул челюстями. На толстом кожаном ошейнике пса болтался прямоугольный стальной солдатский жетон.
– Бутчер? Мясник?! Почему так назвали? – удивился я.
– В память о боевом друге. Бесстрашный парень был. Отчаянный. Однажды автомат у него в рейде заклинило, так он не спасовал, троих бешеных афрокроликов с мачете своим кишкодёром враз положил. Молча. Как мясник. Так и заслужил это прозвище.
– Его что ли жетон? – высказал я догадку, кивнув на ошейник бульдога.
– Его, – вздохнул он и устремил взгляд в пронзительно голубое небо, каким оно бывает поздней прохладной осенью. – Нас «градами» накрыло. Один только жетон от него и остался. Вот оно как бывает… А ля гер ком а ля гер.
– А вы выиграли или проиграли?
– Проиграли. С того момента, когда в это ввязались. Мы все слишком поздно поняли, что ставкой в этой игре оказалась наша жизнь. Она прошла, как не бывала, и не оставила следа. А бал продолжается и без нас. Нынче там танцуют другие. Только вот один вопрос – зачем? Иногда мне кажется, что им просто скучно…
…Он появился ровно в двенадцать в аллее рядом с монументом Павшим воинам внезапно и как-то естественно, как будто гулял тут с собакой всегда. На вид – лет шестидесяти с лишним. Брюнет, с проседью на висках и на чёлке. Скуластое лицо гладко выбрито. В терракотовом кашемировом пальто, белой хлопковой водолазке и светло-коричневых брюках в мелкую шотландскую клетку. В руках элегантная черная трость. Рядом, на коротком поводке, черно-серый французский бульдог. В стройной сбитой фигуре скрытая сила и уверенность. Пальто расстёгнуто. Шёл он расслабленно, слегка прихрамывая на правую ногу, будто никуда не торопился. Истинный джентльмен. Свой среди чужих.
Когда он оказался подле монумента, я подошёл к нему и поздоровался, сказал, что меня послал Александр. Он поздоровался в ответ, придирчиво оглядел меня, задержав на мгновенье взгляд сначала на моей обуви, потом на магазинном пакете, который я небрежно, как авоську, держал в руках, снял с правой руки перчатку из тонкой коричневой кожи и протянул мне навстречу ладонь. Его рукопожатие оказалось лёгким, а рука – холодной. Он сказал, что нам нужно прогуляться и провести некоторое время вместе, просто общаясь. Его замшевые броги темно-бронзового оттенка, тщательно ухоженные, выдавали педантичное внимание к деталям.
– И что теперь? – спросил я.
– А теперь я наслаждаюсь осенью, – ответил незнакомец, неспешно поглаживая золотистый набалдашник чёрной трости. – Созерцаю, как слетает с древа лист. Всю свою короткую жизнь каждый лист готовится к такому полёту. Только вот не взлетает, а слетает. Вниз. К земле. Как и мы. И теперь нам, как и ему, осталась одна забава – шуршать по вековым аллеям и служить украшением старого города.
В его серых глазах не было ни печали, ни грусти.
– А завтра… Завтра дворники сметут опавшие листья сначала в кучки, потом утрамбуют в черные мусорные мешки, чтобы вывезти на свалку.
– Но люди ведь не листья? – возразил я.
– Люди такие же легкомысленные. Им кажется, что они будут жить вечно. Любят деньги, и себя в них… Вообще, человечество жило куда беззаботнее и даже, наверное, правильнее, пока ему не открылись алмазы. На алмазы в отличие от бумажек с цифрами клюют все. Кого пленяет отблеск сладкой жизни, кого острота обладания, а кого красота и гармония, заключённая в идеально огранённом камне. В одном кристалле преломляется вся Вселенная.
Поравнявшись со пустой скамейкой, он распахнул пальто и сделал мне знак присесть. Сам он сел рядом и уверенным властным жестом выставил перед собой на брусчатку вертикально трость, придерживая ее рукой.
– Когда я вас увидел в аллее, вы мне вдруг напомнили Воланда. Так внезапно вы возникли. Словно ниоткуда, – сказал ему я. – Только какого-то совсем уж европейского Воланда.
– Воланда? Хм… Все мы пленники собственных иллюзий и чужих клише. Но я не Воланд. Я обыкновенный пенсионер, который коротает свой век в одиночестве на окраине Европы, в городе у океана. В городе, который уже давно встречает свою осень. Глаза у меня одинаковые, и вместо кота собака. Все, что я хочу, это гулять со своим псом под этими каштанами, когда они зацветут, и слушать вечерами музыку Баха.
Бутчер словно услышал хозяина. Он недовольно фыркнул, пустил слюни и укоризненно взглянул на нас исподлобья. Незнакомец поднял левую руку и посмотрел на стальные часы. На бордовом циферблате минутная стрелка преодолела цифру шесть.
– Ну-с, молодой человек. Пора. Ваше подле вас на скамейке. А ваш фирменный пакет я, с вашего позволения, заберу.
На скамейке около моего бедра я увидел небольшой крафтовый пакетик с чем выпуклым внутри – размером с почтовую открытку. Когда и откуда он успел его достать, я не заметил.
Незнакомец встал, оперившись на трость.
– До свиданья. Спасибо за беседу, – порывисто и искренне поблагодарил я его.
– Прощайте! – бросил он и зашагал вверх по аллее проспекта Свободы, прихрамывая на правую ногу и слегка размахивая тростью. Рядом с ним послушно семенил на кривых лапах среди опавших сухих листьев черно-серый бульдог.
***
Вернувшись в гостиницу, я обнаружил дядю лежащим на кровати. Глаза его были широко открыты, безжизненны и пусты. Лицо перекошено. Рот приоткрыт. Последний, казалось, презрительный взгляд дяди Саши был устремлён на стену с деревянными разноцветными рыбками. Одной из них, ярко-красной, на стене не было – бечёвка была перерезана, а сама рыбка была крепко зажата в его левой руке. Семь рыбок решили пообедать. Он поперхнулся, их осталось шесть. Дядя Саша был мёртв. На постели рядом с ним стоял бокал с недопитым виски и лежала пара черно-белых фотографий.
На одной фотографии мой покойный родственник был заснят в военной камуфляжной форме с разгрузкой на груди и автоматом Калашникова в руках наперевес. Позади него стояла, положив правую руку ему на плечо и глядя куда-то в сторону, молодая девушка, также в полевой форме. Из-под ее мягкой форменной кепки с большим козырьком задорно торчали вьющиеся короткие тёмные волосы. Это была Кармен. Ее звали вроде Лейла, припомнил я слова дяди, но мне приятней было мысленно называть ее Кармен.
На другой фотографии дядя Саша и Кармен сидели вполоборота друг к другу на двухместном изящном диване с высокой спинкой и резным декором – такие украшают порой интерьеры дорогих гостиных. Дядя Саша был в нарядном чёрном фраке и чёрной бабочке, на двойных манжетах его белоснежной рубашки чернели запонки. Кармен – в тёмном облегающем платье-футляре с глубоким декольте и открытыми плечами, на руках атласные перчатки до локтя. Безупречно убранные назад вьющиеся волосы открывали ее красивые уши, на мочках которых блестели камнями длинные серёжки-висюльки. Левое плечо платья украшала знакомая мне алмазная подвеска в форме золотой рыбки, а на груди Кармен висел на тонкой цепочке элегантный кулон с крупным камнем каплевидной формы. За диваном виднелась высокая лаконично наряженная новогодняя ёлка. Фотографию сделал явно профессиональный фотограф, и, вероятно, на каком-нибудь торжественном приёме.
И вот окончен бал, оборваны концы. Он неподвижен и мёртв. И смерть уже поставила своё клеймо на бедную Кармен. Point of no return.
Я протёр лицо ладонью, словно смахивая все случившееся, как страшный сон, и постарался взять себя в руки. Достал из внутреннего кармана ветровки крафтовый пакетик от утреннего незнакомца, аккуратно вскрыл его и вытащил содержимое. В моей руке оказался тот самый кулон на тонкой белой золотой цепочке, что я разглядел на фото. Это был крупный, размером с миндальное семечко, искусно огранённый алмаз, чистый и прозрачный, как горькая правда, в обрамлении из белого золота. Бриллиант переливался, мерцал в моих руках, словно утренняя капля росы, но и в нем я заметил контраст светлых и темных пятен. Свет и тень всегда идут рядом. Кроме подвески, в пакетике я обнаружил документы на вывоз подвески из страны.
Внезапно раздался лёгкий стук в дверь, заставивший меня вздрогнуть. Входная дверь осторожно распахнулась, и в номер несмело шагнул хозяин гостиницы. В руках он держал стилизованный под шахматную доску поднос, где находилось нечто, прикрытое большим стальным колпаком.
– Oh! Senhor! – воскликнул растерянно португалец, не ожидавший, видимо, увидеть меня в номере, и, как бы извиняясь, продолжил: – I brought your friend’s order.[16]
– What’s it?[17] – спросил я.
– It’s an omelet! My best friend from the cafe nearby specially made it for your friend.[18]– португалец изящным отработанным движением снял колпак с блюда и, довольный, расплылся в чеширской улыбке. Ему не хватало только по-официантски шаркнуть ножкой, подумал я. Утешительный приз в студию.
_____________________________________
[16] Я принес заказ вашего друга. (англ.)
[17] Что это? (англ.)
[18] Это омлет! Мой лучший друг из кафе поблизости специально сделал его для вашего друга.(англ.)
На черно-белой клетке подноса на белоснежной круглой тарелке красовался свежеприготовленный омлет. Среди пышной жёлтой массы под запёкшейся стружкой твёрдого сыра краснели дольки томатов-черри.
– We prepared it the way your friend wanted,[19] – гордо произнёс хозяин гостиницы.
– Too late. He’s dead.[20] – сказал я и усмехнулся про себя, вспомнив: «Да, человек смертен, но фокус в том, что он иногда внезапно смертен».
_____________________________________
[19] Мы приготовили его так, как хотел ваш друг. (англ.)
[20] Слишком поздно. Он умер. (англ.)
Португалец перевёл взгляд на кровать, где безмолвно лежал дядя Саша. Глаза его медленно расширились, лицо окаменело, он резко побледнел и вдруг выронил поднос из рук.
Поднос рухнул на паркетный пол с оглушительным жестяным грохотом, запрыгал, задребезжал так, что его грохотание сначала напомнило мне звенящие перекаты весеннего грома, а после – громогласный сатанинский смех над странной, нелепо завершившейся судьбой человека. Стальной колпак укатился в дальний угол и, словно робкий, непричастный к случившемуся свидетель, тихо прислонился к стене. Тарелка треснула, разломилась на несколько крупных обломков. Омлет же разлетелся в ошмётки, запачкав входную дверь, пол, низ кровати, на которой покоился дядя, и сверкающие свежим восковым кремом ботинки хозяина гостиницы.
– When did this happen?[21] – растерянно воскликнул он.
– I don’t know. When I arrived he was dead already.[22] – пояснил я.
– Oh, merda![23] – вырвалось у португальца. – I’m so sorry![24]
_____________________________________
[21] Когда это случилось? (англ.)
[22] Я не знаю. Когда я пришел, он уже скончался (англ.)
[23] Ох, черт! (порт.)
[24] Мне так жаль! (англ.)
Он вздохнул, взъерошил пятерней свои волосы, присел на корточки и с потерянным видом стал собирать руками осколки тарелки и крупные куски омлета на поднос. Вскоре шахматное поле подноса накрыло странного вида жёлто-белое месиво. Ошмётки и осколки. Game over. Пора убрать за собой…
Я смотрел с высоты своего шестифутового роста на низкорослого португальца, который, сидя на корточках, казался в эту минуту совсем уж маленьким и неказистым. В бархатном сиреневом пиджаке с лакейским отливом и подкрашенными – с проседью у корней – волосами он был более похож на придворного шута, подбирающего остатки еды после окончания пирушки, нежели на хозяина европейской гостиницы. Интересно, а рост нации как-то коррелирует с утратой нацией своей значимости? Уменьшаются ли дети, если их отцы утрачивают величие? «Львы становятся мышами…»
Португалец поднял на меня глаза, хотел было что-то спросить, но в его карих зрачках внезапно блеснул тот странный огонёк, какой бывает у черноглазых ворон или цыганок на базарной площади. Он нервно облизнул губы.
– I can help you sell this quickly and profitably,[25] – хозяин гостиницы кивнул на мои руки, и я снова увидел перед собой знакомую маску на привычные черты физиономии. Прищурившись, голосом валютчика из 90-х, он доверительно добавил: – And safely! I know a proper man![26]
_____________________________________
[25] Я могу помочь вам продать это быстро и выгодно. (англ.)
[26] И безопасно! Я знаю правильного человека! (англ.)
«Вот дерьмо! Mierda! – подумал я, только сейчас вспомнив про кулон в своих руках. – Правильно сказал дядя Саша – падальщики! Когда уходят львы, их место занимают не мыши, а крысы. Колумбы уплыли, а крысы сошли на берег. «Нет ничего на чёрном белом свете». Алмазы только есть. Diamonds are forever!»
***