Писатель, поэт, литературный критик, эссеист и литературовед, член Союза писателей России. Родился в 1957 году в г. Ленинагорск (Риддер) Казахской ССР. После службы в армии окончил Иркутский государственный университет. Жил и трудился на Алтае, в Восточной Сибири, на Сахалине и Южном Урале.
Юрий Семёнович Манаков автор более десятка книг поэзии и прозы, лауреат и дипломант многих литературных премий. Публикации в журналах: «Молодая гвардия», «Братина», «Сибирь», «Алтай», «Сахалин», «Простор», «Нива».
По меткой характеристике Александра Леонидова: «Манаков – серьёзный, «увесистый» писатель от земли, от глубинки, так сказать, «из глубины сибирских руд».
Проживает в Подмосковье.
Содержание
«Не кануть в лету» — о прозе Анатолия Подольского
Говорить о судьбе рассказа в России и легко, и сложно. Легко, потому что история его чётко просматривается едва ли не на полторы тысячи лет аж в фольклорную глубь; предтечей русскому рассказу были сказания, былины и жития, да и летописи – тоже из этого круга. Сложно, потому как в нынешние времена понятие рассказа кое в каких ситуациях и случаях разрослось, а то и просто расплылось сбежавшим тестом по столу литературных приготовлений. Чего только не озаглавливают термином «рассказ», какие словесные извержения не относят к этому понятию, причём некоторые пишущие держат в уме при этом скорее всего классическое определение рассказа как «произведения прозы маленького объёма», и активно применяя это, городят порой такой огород, что, как говорится – от чтива уши заворачиваются и глаза из орбит выпадают.
Натиск на подлинную традиционную русскую литературу идёт неимоверный, поскольку поголовная псевдо-грамотность плюс легкодоступные средства, вроде компьютера, формально делают каждого желающего «писателем». Сегодня не нужно подобно Льву Толстому, что переписывал шесть раз рукопись романа «Война и мир», корпеть днями и ночами с пером над страницей – отстучал сколько положено; пользуясь вездесущим интернетом, перебросил из одного источника на другой целые абзацы, а то и страницы, кое-что на своё усмотрение поправил, что-то ещё приворовал у классиков и, пожалуйста, очередная «нетленка» испечена. Не оттого ли таким непрерывным конвейером и катятся на читателя толстенные, по 800-1000 страниц каждый, разномастные «романы», в которых от этих самых романов лишь одно-единственное слово, да и то в подзаголовке, а дальше груды словесной чепухи и шелухи, иногда наукообразно, иной раз и не очень чтобы, и частенько при скудном словарном запасе автора, изготовленные…
Ладно бы романы, но уже и упомянутую выше «прозу маленького объёма» некоторые ушлые любители марать бумагу пытаются взять в крутой оборот, и благодаря их энергичным махинациям – на выходе имеем кучу неумелых поделок, обёрнутых в лукавый фантик якобы «потока сознания», которые сильно смахивают на школьные сочинения типа «Как я провёл лето», накарябанные двоечником, или что-то близкое к тому, и это в лучшем случае, а то и вообще нечто невообразимое и грязное, то есть то, от чего в прежние нормальные годы женщины краснели, а мужчины могли и в морду дать распоясавшемуся и окончательно потерявшему берега «пейсателю».
Однако наш сегодняшний разговор, конечно же, не об этих хронических отклонениях. Это просто своеобразное введение в тему, пояснение к нашему дальнейшему разговору. Сегодня мы о другом, о настоящем и здоровом. Слава Богу, не перевелись на Руси, да и по моему глубокому убеждению и впредь никогда не переведутся, истинные мастера слова, великолепные рассказчики, погружаться в творчество которых уже само по себе событие из разряда счастливых, и название этому – праздник души.
Анатолий Подольский яркий представитель как раз этой отечественной плеяды. И непревзойдённый самобытный рассказчик.
«Лужинский Вадим среди деревенских мальчишек был лидером. Во-первых, в силу того, что он был старшим по возрасту, во-вторых, ему самому нравилась эта роль, и, в-третьих, он обладал определёнными качествами, благодаря которым мальчишки тянулись к нему. Вадим был пареньком роста среднего, крепкого телосложения, светловолосый». Так просто и незамысловато, без всяких там ошарашивающих накруток и наворотов, начинается рассказ Анатолия Подольского «Амнезия». Повествование автором и далее ведётся доверительно; верно и узнаваемо выписываются деревенские обычаи и уклад, что особенно близко для тех, кто жил в шестидесятых и семидесятых, потому что многие эпизоды просто фотографически передают атмосферу того благословенного времени. И это конечно же подкупает читателя, вызывает в душе волны добрых воспоминаний.
Например, когда я начал читать о сколоченном деревенскими мужиками плоте – миниатюрном пароме, чтобы жители могли переплывать на другой берег, перебирая руками натянутый канат, то невольно вспомнил и своё алтайское детство. И у нас на белопенной горной Журавлихе тоже была такая канатная переправа, и мы тоже вытворяли на ней всякие рискованные дела, о которых сейчас лучше и не вспоминать – как живыми-то смогли остаться!
Вот и главный герой рассказа, сорвиголова, что удумал: «Однажды Вадька с пацанами на плоту приплыл на середину реки. Там он разделся, прыгнул в воду, подплыл к краю плота, нырнул под него и вынырнул с противоположной стороны. Влез на плот и крикнул:
– Кто ещё так может?
Мальчишки по очереди прыгали в реку и подныривали под плот. Когда очередной участник скрылся под плотом, Вадим потянул трос и крикнул остальным, чтобы помогали ему. Плот двинулся в сторону, куда нырнул мальчишка. Скорость движения плота и движения мальчишки под водой примерно была одинакова. Тот вряд ли мог обогнать плот, чтобы вынырнуть. Но вода была очень чистая, а деревенский хлопец быстро соображал. Он на секунду остановился, увидел, что плот движется, и вынырнул с другой стороны. После этого случая мальчишки перестали слепо доверяться всем призывам Вадима, но он по-прежнему оставался заводилой».
По прочтении этих строк у меня возникло некоторое отторжение по отношению к Вадиму, ведь он по мальчишеским понятиям совершил некую подлянку к своему младшему другу. И я уж подумал, что теперь пути этих ребят разойдутся. Однако прогадал – Вадим и Алёша стали закадычными друзьями на всю жизнь, а приём этот проверочный Вадим сделал, будучи крепко уверенным в том, что сообразительный Алексей быстро сориентируется под водой и выплывет где надо. А на непредвиденный случай вожак был готов сам прыгнуть в воду и спасти друга. Этим он поделился с Алексеем, когда они уже стали взрослыми.
Несмотря на четырёхлетнюю разницу в возрасте ребята по-настоящему подружились. После окончания школы Вадим поступил в Ленинградское высшее зенитно-артиллерийское училище, а Алёша, который за свою любовь к чтению от старшего друга еще в детстве получил прозвище «писатель», продолжал учёбу. «Иногда Вадим присылал Алёшке короткие письма, на которые тот, в свою очередь, отвечал подробными посланиями. Друзья встречались в родной деревне во время зимних и летних каникул. Вадим всегда нравился девушкам своей распахнутостью и чудачествами, он легко знакомился с ними и быстро расставался. Алексей же был нерешителен по отношению к девушкам. Поэтому Вадим обязывал своих девушек приходить на свидания с подругами, желательно помоложе, чтобы знакомить их со своим другом».
Но этот период, как пишет автор, у Вадима скоро закончился. Когда он учился в школе, ему нравилась девочка Тоня из соседней деревни. У скромной и очень симпатичной девушки были большие выразительные глаза и длинные чёрные волосы. «Она знала, что нравится Вадиму, сама была в него влюблена, и когда он, будучи курсантом, стал регулярно писать ей письма из Ленинграда, а приезжая на каникулы, старался видеть её как можно чаще, то все в округе решили, что это хорошая пара, и свадьба не за горами. Теперь, если они шли куда-либо вместе, Вадим на виду у всех держал Тоню за руку, а это, по деревенским меркам того времени, мог делать только жених. Вадим жениться не отказывался, но попросил Тоню подождать, пока он закончит училище». По окончании Вадим получил назначение в Южный военный округ и перед отъездом ему дали отпуск домой. Все полагали, что теперь самое время для свадьбы. Но и здесь он не спешил свататься.
«– Ты представляешь, я еду в воинскую часть, в степь, где нет условий для семейной жизни. И потом в предписании, выданном училищем, написано, что прибуду один, как несемейный. Тем, кто обзавёлся семьёй и едет к месту службы с женой, дают другие направления. Подожди немного, начну служить, через год – поженимся.
– Вадим, я ждала тебя четыре года. Мои подруги все замуж повыходили, а ты мне предлагаешь ещё подождать? Надо мной люди смеяться будут. Я тебя люблю, но мы должны определиться, как дальше, вместе или нет».
У меня как читателя создалось впечатление, что Вадим в общем-то отлынивает, тем более в нерешительности его упрекнуть никак нельзя – всё-таки «первый парень на деревне». И опять что-то царапнуло душу и, образ героя слегка поблёк. Не совсем, так сказать, положительный… Зато повествование заметно ожило, пустила ростки некая интрига. Не дождавшись предложения от Вадима, Тоня выходит замуж за другого, а он то ли от отчаянья – ведь как оказалось, он и всю дальнейшую жизнь любил только Тоню, – но ещё и по складу характера с головой окунается в воинскую и боевую службу, дерётся с врагами почти во всех горячих точках. Приходит время – женится, и вновь воюет, пока в одном из боёв его ни контузит, и Вадим теряет память, причём происходит необычайная вещь: что было до амнезии, всё помнится чётко, до малейших подробностей, а то, что после ранения, – мигом забывается. Занятная деталь: однажды во время встречи Алексей, а он действительно стал писателем, подарил другу сборник своих стихотворений. Через несколько лет, в другой свой приезд, Алексей обратил внимание на лежащую на тумбочке рядом с кроватью Вадима книжку. Это была та самая, что он подарил, однако вся зачитанная. Как пояснила жена Вадима, тот каждое утро открывает и заново читает стихи Алексея, просто потому что прочитанное накануне он не помнит. И так почти каждый день в течение нескольких лет.
У Вадима хорошая пенсия, звание полковника, заслуги перед Родиной оценены достойно, однако он нет-нет да опять рвётся в бой, но везде получает отказ, потому что инвалид. И вот однажды заходит он в свой двор в Наро-Фоминске, а у подъезда трое парней пристают к молоденькому соседу. Мужчина заступается. В драке, когда он разбросал хулиганов, один исподтишка бьёт его сзади по затылку чем-то тяжёлым. Бдительные соседи вызвали полицию, парней скручивают и забирают. Соседский паренёк спасён. А к Вадиму от сокрушительного удара, что бы вы думали, – полностью вернулась память! И он почти сразу через связи с бывшими сослуживцами едет в Донбасс защищать Родину, потому что, имея такой как у него боевой опыт, отсиживаться в тылу не по-офицерски. В зоне СВО, выполняя очередное боевое задание, Вадим гибнет.
Рассказ неординарный, со многими неожиданными поворотами; как было отмечено некоторыми комментаторами после его публикации на сайте «Дня литературы» – сюжетного запаса в этом произведении на целый роман. И я с этим, безусловно, согласен. Но тем рассказ ценен, тем и привлекателен, что Анатолию Подольскому удалось скупыми красками и мазками на ограниченном рамками жанра пространстве создать впечатляющую картину целой эпохи, с выписанными ярко и сочно поступками и характерами персонажей.
Рассказ «Вася-Матаня» читается на одном дыхании. Что-то в главном герое есть узнаваемо-нашенское, корневое и от юродивого, и от шукшинского чудика, словом, по всем повадкам русского в доску, которого жизнь так и не сумела причесать…
«Вася-Матаня слыл в округе мужиком чудаковатым, но добродушным. Жил он в доме, доставшемся ему от отца, вместе со своей женой Федорой, которая была старше его лет на десять, а может и больше. В ближайших деревнях Васю знали все, он любил побалагурить, а если выпьет, то обязательно брал свою потрёпанную тальянку, играл на ней незамысловатые мелодии и пел частушки. Петь Вася мог и без музыкального сопровождения, когда шёл на конюшню за лошадью или ехал в поле, летом – на телеге, зимой – на санях. Исполнял он не только всем известные деревенские частушки, но и песни, сочиняемые на ходу, из серии: «лесом еду – лес пою».
Ещё в юности Вася каждую миловидную девушку называл матаня, то есть – «подружка моя». И как-то прозвище это закрепилось за ним, и он охотно на него откликался, тем более, что парень «вообще охоч был до женского пола». В молодости на игрищах Вася всегда норовил потрогать грудь потерявшей бдительность оказавшейся рядом девушки. И было непонятно, придуряется ли парень или говорит серьёзно, когда, бывало, вечером встретившие его односельчане спрашивали: «Это ты куда, Вася, на ночь глядя собрался?», а он отвечал: «Девкам титьки мять». Отец его погиб на войне, мать хоть и была женщиной набожной, на его шалости особо не реагировала, а потому вырос Василий этаким бабником и распутником, но скорее бабником по репутации, потому как все девки в округе знали о его повадках и не жаловали его своим вниманием».
А вот в деревенских драках и потасовках Матаня не участвовал, «становился почти незаметным, а то и вовсе тихо исчезал». Видимо, слабоват в коленках оказался парень. Однако этот вроде бы незначительный штрих придаёт живую подвижность характеру героя. А если сюда добавить еще и забавный случай, как Вася откосил от армии, сам о том не помышляя, и проделал это пусть и невольно, но как бы сейчас сказали – в высшей степени классно.
В районном центре на призывном пункте с Василием случилась не совсем приличная история: «Когда Василий зашёл в очередной кабинет, где принимала одна из специалистов, врач, молодая женщина с пышным бюстом, то Василий, который, кстати, был в одних трусах, онемел, увидев её грудь. Грудь выпирала из белоснежного халата и буквально манила его к себе. Он не смог назвать даже имя и фамилию, когда врач спросила его об этом.
– Вы меня слышите? – участливо спросила она.
Вася молчал и только сопел носом. Женщина встала из-за стола, подошла к парню и помахала ладонью перед его глазами:
– Аллё, гараж?
И здесь произошло то, что в медицинских кругах называют мудреными терминами, но доктора могут объяснить и просто – переклинило. Василий рывком, всей потной ладонью влез в бюстгальтер, прикрывающий, но не закрывающий вожделенный объект, и жадно начал тискать его. Он не чувствовал, как врач отбивалась, как пыталась молотить ладошками по его лицу. Он победно одной рукой держал её за талию, прижимая к себе, а другой заласкивал нежное тело под бюстиком. Женщина закричала, в кабинет влетели стоявшие в коридоре призывники. Они силой вырвали Василия в коридор.
– Он же больной, ненормальный! Псих, маньяк! Его лечить надо!
Одним словом, весь этот переполох закончился тем, что молодца признали негодным к воинской службе или, как говорили тогда, «выдали белый билет». В милицию заявлять никто не стал, так как Василий ничего кроме грудей у молодой женщины не трогал и ни на что больше не посягал».
Вот уж действительно: и смех, и грех. И здесь, на мой взгляд, вина не только Матани, но отчасти и самой докторши. Призывники, парни молодые, кровь играет, а она или не учла этого, или намеренно выказала себя во всей неуместной в данной ситуации красе. И поплатилась. Примерно таким же образом отвадил Василий и прилипчивых цыганок, когда одну из них, попросившую сена для лошадей, привёл в хлев и облапив, повалил на пол, предложив так оплатить за тюк сена. Та вырвалась и убежала, зато теперь эти попрошайки обходили его двор за три версты. Какой самобытный и не придуманный характер и какие рядом типажи!
Но, случалось, доставалось и ему. «Однажды, на дальнем сенокосе Володька Лапшин, заводила среди мальчишек, пообещал, что в обед устроит Васе Матане «концерт». Бабы и мужики расположились на обед в тенёчке… Володька Лапшин, готовясь к «концерту», заранее изловил лягушку… Как только Василий уселся рядом со своей корзиной со съестным, готовясь к обеду, Володька подкрался к нему со спины и отпустил лягушку тому за шиворот. Рубаха у Василия была заправлена в брюки, перетянутые ремнём, и лягушка никак не могла оттуда выбраться, несмотря на дикие крики перепуганного Василия, его подпрыгивания и метания во все стороны. Он не понимал, что ему запустили за шиворот – ящерицу, змею? – но это было что-то шевелящееся, мерзкое и липкое. Наконец, он смог расстегнуть ремень и вытряхнуть лягушку. Пока испуганный Василий пытался освободиться от прикосновений чего-то мерзкого, никто из присутствующих не смеялся, что поставило шутника в тупик. Он рассчитывал на хохот и шутки. А номер не прошёл.
Лапшин осознал, что всё идёт не по плану, – и на всякий случай отошёл подальше. Василий с криком, но уже другим по смыслу и значению, схватил воткнутые в землю деревянные вилы-трезубцы и бросился за Володькой, который, удирая от разъярённого мужика, перемахнул одним прыжком через речку и скрылся в лесу». Казалось бы, Вася-Матаня теперь просто обязан мстить, однако всё вышло с точностью до наоборот. Он по широте души своей вскоре, когда дежуривший на ферме Володька проспал, сам запряг лошадь и отвёз фляги с молоком на центральную усадьбу, не став будить паренька, который за это отвечал. И это ещё ничего. Этим же летом он вывез на самодельных волокушах из лесу и доставил в больницу сломавшего ногу всё того же Володьку.
Любопытна история и со своеобразным двоежёнством Василия. Федора, что намного старше его, постарела, одряхлела, ей и управляться по дому уже стало в тягость, и тогда Матаня привёл из соседней деревни к себе на постоянное жительство свою пассию Аннушку. И стали они жить втроём. Но деревня, вопреки старинным устоям, порицать за это Василия не стала, тем более Аннушка привела с собой корову и оказалась такой работящей и покладистой, что позавидуешь.
Володя Лапшин вырос, пошёл по военной службе и уже в звании подполковника приехал в отпуск в родную деревню. Пришёл в гости к Василию, выпили, и он попросил сыграть на гармошке. Однако оказалось, что гармошки нет, давно рассыпалась от старости. Концовка рассказа пронзительна и, я её не буду пересказывать, потому что только скомкаю и испорчу впечатление:
«Переночевав в своём доме подполковник Лапшин уехал. Вернулся он снова через два года. Теперь он был в погонах полковника, а в руках держал новую тальянку.
– Для Василия купил. Специально ездил в Суздаль, только там договорился. Редкий инструмент по нынешним временам, – рассказывал он старикам-соседям, которые вышли по старой доброй традиции поздороваться с гостем.
– Так помер Матаня-то, ещё в прошлом году помер. А следом за ним и Аннушку похоронили.
…Полковник Лапшин сидел на кладбище у двух могильных холмиков с деревянными крестами, рядом со зданием обветшавшей церкви. Он облокотился на стоявшую рядом с ним тальянку и вдруг так ясно вспомнил слова из самодеятельных частушек Матани, что неожиданно для себя тихо пропел:
Выхожу с утра из дома,
А снежок-то свежий.
Вот и жизнь моя прошла,
Словно я и не жил».
Кому как, а мне лично глянулся Вася-Матаня и своей судьбой и какой-то житейской незлобивой безоглядностью. Образ, несомненно, живой и притягательный, не лишённый чувства юмора, такие ребята на жизненных дорогах попадаются часто, и я больше чем уверен – и сейчас их на просторах нашей Родины встретить легко, здесь главное уметь рассмотреть и прочувствовать, как это замечательно получилось у Анатолия Подольского.
Название рассказа о строителях «Труба», на мой взгляд, несёт в себе несколько смыслов. Первое – это собственно сама полиэтиленовая труба, второе значение – это когда говорят: дело – труба, то есть безнадёжное, – проступает во время чтения этой почти что детективной истории. Но по порядку…
«Вся жизнь Дворцова была связана со строительством. Он пришёл в эту сферу после окончания техникума, потом учился заочно в институте, но так и не закончил его. Среди молодых современных высокообразованных коллег менеджеров он мог бы казаться этаким динозавром в строительном сообществе города, но нет. Его уважали за профессионализм и умение находить простые решения в сложных вопросах».
Вот и день, описываемый в рассказе, у Николая Васильевича начался с летучки, проводимой, как сейчас принято говорить, – онлайн. Отдельно задержал своё внимание Дворцов на докладе мастера одного из строительных участков.
– Роман, сегодня труба должна лежать по всей траншее, – требовательно говорил Куропаткину по телефону седовласый предприниматель. – А завтра – засыпай этот последний участок грунтом. Колодцы все смонтированы?
– С колодцами закончили. Всё по проекту. Но у меня двух монтажников сегодня не будет.
– Это ещё почему?
– Они, согласно утверждённого вами графика, сегодня проходят вакцинацию от ковида.
– Так возьми на базе других рабочих, скажи, я распорядился.
– Не могу, Николай Васильевич. Нельзя на трубу людей неопытных ставить.
– Ты ошалел? – не сдержался руководитель. – Там труба полиэтиленовая, диаметр 250 миллиметров, что может быть проще? Объяснишь – справятся.
– Не в этом дело. Мы из-за этой спешки работаем внутри траншеи без деревянных щитов и без распорок. Ладно, когда высота траншеи была два метра, а на этом участке, из-за рельефа местности, она – четыре метра. Холмики здесь нешутейные. Не могу я неподготовленных людей на такой участок ставить. Опасно просто».
По внешним приметам перед нами очередная производственная ситуация, однако в плотном и насыщенном тексте есть место побудительным и психологическим моментам; художественными методами убедительно вскрыта причинно-следственная связь тех или иных поступков персонажей.
«Куропаткин сам спустился в траншею, за ним один из монтажников. Двое рабочих остались наверху. Экскаваторщик тоже был рядом. Его огромная машина, напичканная электроникой, стояла неподалёку. Через несколько часов работы Роман предложил напарнику:
– Давай наверх… Я сейчас с этим стыком закончу и тоже поднимусь. Перекусим и через пару часов завершим».
Монтажник первым по стремянке выбрался наверх, и как-то неловко ступил на край траншеи. Грунт на верхней части траншеи сначала медленно стал осыпаться, а затем огромная земляная масса оторвалась и устремилась вниз, увлекая за собой незадачливого мужчину. Но тот в последний момент успел ухватиться за стремянку, которая не рухнула вниз, а, засыпанная со всех сторон грунтом, осталась в вертикальном положении. Когда он выкарабкался с помощью напарников из обвалившейся наполовину траншеи, то даже не сразу осознал, что там, внизу, остался Куропаткин. Все схватились за лопаты и принялись разгребать траншею, хотя надежды на то, что мастер всё еще жив, было мало. Да и лопатами много ли наработаешь с такой толщей грунта. Подъехал Дворцов и приказал выгребать землю экскаватором, только осторожно…
«Роман был жив. Он лежал, придавленный и зажатый со всех сторон землёй. Грунт стал осыпаться так стремительно, что ничего сделать было нельзя. Единственное, что он успел: сунуть голову между двух труб, которые он намеривался соединить между собой. Так его и засыпало в позе эмбриона. Но если младенец в утробе матери получает всё необходимое через пуповину, то Роман получал самое важное для него сейчас – воздух – через полиэтиленовую трубу. Спасительная труба краем своим упиралась ему в правое ухо – было очень больно, но он был жив».
Строители сработали слаженно, без суеты, да и сам мастер, пусть и обездвиженный, но не сломленный, не сдался, и в итоге всё разрешилось благополучно. Автором верно и убедительно передан настрой Романа на жизнь, его уверенность в том, что «мужики откопают, лишь бы я выдюжил», и даже сомнения с примесью минутного отчаянья уместны в своей правдивости:
«А если всё? Светлана, Кира? Хотели с женой с сегодняшнего дня жить на радость друг другу. Вот её и «обрадуют». Господи, если ты слышишь меня, дай мне немного жизни. Даже не ради меня. Ради жены и дочки. Надо не паниковать. Глаза не открывать, руками, ногами даже не пытаться двигать. И молиться. Почему даже толком ни одной молитвы не знаю? Значит, надо просить у Бога как могу».
Скупо, но ярко показана в рассказе роль главного инженера Крюкова, именно по его распоряжению не были установлены распорки и щиты, якобы сроки поджимали, и вот теперь он вёл себя как уж на сковородке: «Спасательная операция еще продолжалась, хотя шансов было немного, это понимали все, и тут Крюков подошел к Дворцову и начал быстро говорить:
– Николай Васильевич, увольте меня задним числом. За объект я отвечал. А если я уволился и несчастный случай без меня, то обойдётся, думаю. Иначе меня – в тюрьму.
– Уймись, дешёвка.
Николай Васильевич даже сам удивился, откуда у него такая фраза. Но очень уместная. И добавил:
– Не до тебя сейчас. Но каждый получит по заслугам. Ты – в первую очередь».
Этот небольшой, но ёмкий по смыслу и накалу рассказ о наших современниках хорош уже тем, что он наполнен живыми людьми с их проблемами и поступками, а не ходульными манекенами, представляющими так называемую «элитку» с загородными аляповатыми дворцами и высосанными из пальца бурями в стакане, когда смазливая обслуга вдруг да становится барыней или когда на протяжении сотен страниц не всегда качественного текста делят наследство, а то и просто мочат родственников, ну, прям по-американски!
На мой взгляд, в прозе Анатолия Подольского неподдельного, живоносного – как цветов на весеннем лугу, причём каждый цветок отменен и ароматен по-своему. Если упомянутые выше первые два рассказа без натяжки можно отнести к деревенским, то «Труба» – это уже о стройке в городе, а те два, что рассмотрим ниже, на мой взгляд, вообще урбанистические, персонажи и герои здесь – люди статусные и остепенённые, вероятно, занимающие определённое положение в обществе. Общее же у всех рассказов то, что чем закончится тот или иной из них тут не только невозможно предугадать, но завершение сюжета, как правило, и неожиданно, и непредсказуемо. И это несомненная удача Анатолия Подольского именно как рассказчика, умеющего держать читателя в тонусе постоянного сопереживания.
Итак, продолжим. «Синдром Киссинджера». Название на первый взгляд мудрёное, однако отнюдь… Герой рассказа Анатолий Аркадьевич Никольский, известный не только в городе и области, но и в Москве писатель и деятель культуры, пишет отчасти биографическую повесть, и по странному стечению обстоятельств события, которые в развитии повествования были им художественно придуманы и внесены, вдруг начинают самостоятельно работать, сбываться в жизни. Он любит жену Анну и прожил с ней не один десяток лет; это ей он, кстати, признавался, что при написании повести некоторые персонажи вопреки замыслу, почему-то выходили из-под авторского контроля и начинали жить по-своему, и почти приказывали ему уходить от заранее обдуманных и намеченных действий и коллизий сюжета и делать только то, что они пожелают. И ничего якобы с этим не поделать. Вынужден, мол, идти у них на поводу. Помнится, Анна Леонидовна тогда ещё пошутила, сказав, что «лишь бы те к нам домой в гости не зачастили, а то ведь нам и вдвоём без посторонних ой как хорошо».
И надо же такому случиться, что на одной встрече в театре (почти как в сюжете повести) Анатолий Аркадьевич знакомится и близко сходится с красивой, сравнительно молодой женщиной Мариной Эдуардовной, балетмейстером, и здесь на героя обрушивается не только каскад любовных переживаний, но и лавина душевных мук, потому что он всё также продолжает любить свою жену. И теперь сердце его разрывается, как принято говорить – на два фронта, и бедный любовник уже ничему не рад, а просто мечется по жизни, пытаясь найти выход из этой ситуации. В своих спутанных и лихорадочных мыслях он уже нет-нет да и пеняет на судьбу. Наконец, устав от всего этого, Никольский обращается за советом к своему старинному и верному другу Борису Васильеву (который, кстати, однажды по-своему предсказал Анатолию Аркадьевичу нечто подобное – «настанет время, похоть клюнет в темя»), выкладывает всё, и тот предлагает нашему герою съездить в пустынь к старцу Никодиму. Тот, мол, если человек приходит с искренними намерениями, всегда поможет. Примерно так всё и вышло. Провидец, выслушав исповедь Никольского, сказал:
«– Изменить судьбу извне – невозможно, даже если ты предполагаешь или знаешь, как будут развиваться события. Это называется синдром Киссинджера. Был такой государственный секретарь в США. От него зависела не только внешняя политика Соединенных Штатов, но и других государств. Когда он отошёл от дел, к нему долгое время приезжали государственные мужи за советами. Он в силу уникального опыта и долголетия в политике обладает даром предвидения. Но если двадцать-тридцать лет назад он действительно мог что-то изменить или повлиять на текущий ход событий, так как занимал ключевые правительственные посты, то ныне он предсказать может, но реальных рычагов изменить что-либо у него нет. Получается – знает, но повлиять не может. Это твой случай, синдром Киссинджера. Согласно текста своей повести, ты знаешь, что последует дальше, но изменить это очень проблематично. Рубить с плеча здесь нельзя. Лишь усугубишь ситуацию. Нужен тонкий и неразрушающий подход. Только соединяясь с судьбой и гармонично расставляя приоритеты, можно спасти ценности не только своей души, но и отношения с близкими людьми. Однако, как это сделать конкретно – решать тебе. Должно прийти озарение, тогда у тебя будет новый код судьбы и ты спасёшь себя от нахлынувшей страсти-напасти и не принесёшь страданий жене. Помни одно – своими похождениями ты не только жену предал, но самого себя. Сможешь переформатировать себя, значит, и нить судьбы будет спокойная и надёжная».
Рассказ «Синдром Киссинджера», как и многие другие произведения Анатолия Подольского, психологически выверен, смысловых натяжек, каких-то менторских нравоучений и спесивого верхоглядства, пренебрежения по отношению к читателю в нём нет, а есть мудрое повествование человека опытного, пережившего и повидавшего в жизни немало. Я не берусь судить о том, использованы ли здесь моменты личной биографии или перед нами талантливые плоды писательского вдохновения, но могу сказать одно – раскрытие нюансов писательской мастерской, достоверный показ творческого процесса на примере написания героем повести «У черты» вылеплены отменно и от того выглядят по-настоящему убедительно. И кроме прочего это рассказ о любви и страсти не киношно-показной с театральным заламыванием рук, а такой, что оставляет у героя борозды морщин не только на лице, но и на измученной и запутавшейся душе.
С «Синдромом Киссинджера» перекликается и рассказ «Ты погулять хотел».
«Эдуард Христофорович действительно не знал, что делать. На его жизненном пути было немало сложных препятствий и запутанных развилок, но такой ситуации предвидеть и разрешить он не мог. Он сидел на новой, не очень удобной скамейке, одной из многих, что были поставлены вдоль Аллеи здоровья и не замечал никого вокруг… Сегодня Эдуард Христофорович понял, что дальше жить так нельзя, а как жить по-другому, он не знал. Он долго сидел на скамейке и всё пытался найти в своей памяти тот момент, когда изменились их с женой отношения. А как всё замечательно начиналось…». И далее разворачивается, как можно воспринимать по тексту, семейная драма. Кандидат наук, доцент престижного вуза, старший научный сотрудник ведущей лаборатории прикладной математики Эдуард Христофорович женился, хоть и поздно, но по любви, правда, жена его, Ольга Сергеевна, была чуть ли не вдвое моложе. Энергичная, предприимчивая, она в лихие девяностые не просто позволила им удержаться на плаву, но вошла легко в так называемые «рыночные отношения» и даже пристроила на хлебные заработки (написание научных диссертаций новоявленной элите) мужа. Его самолюбию это несколько претило, но такое было время, многие тогда ломались, тем не менее вскоре Знаменский нашёл в себе силы и бросил подобные занятия, вернувшись в науку. Однако не это повлияло на их отчуждённость. Получилось так, что в последние годы жена отдыхать на юг и в заграницу ездила всё больше с подругами, а Эдуард Христофорович то был занят работой, то ещё чем, и оставался дома. Постепенно в его душу закралось ревнивое подозрение, что жена неверна. Всё-таки большая разница в возрасте, она молода, ей хочется приключений и развлечений, а он, как ни крути, теперь, как говорится – «сбитый лётчик». И всё в их семейной жизни потихоньку, но неизбежно подкатывается к тяжёлому выяснению отношений и разводу, – думалось ему. Но… помните, выше я отмечал одну из коронных особенностей рассказов Анатолия Подольского? Завершение сюжета у него почти всегда удивляет неожиданностью и по-своему впечатляет и радует оригинальностью. И еще подчеркну – у автора абсолютно нет и малейшей щёлочки для нытья и уныния, тексты полны жизнелюбия и оптимизма, что, согласитесь, в сегодняшних непростых обстоятельствах при постоянном и чрезмерном нагнетании всевозможного негатива и подталкивания людей к мыслям о грядущем конце света, дорогого стоит! Вот и любопытные коллизии, само развитие сюжета рассказа «Ты погулять хотел», не только заставляют сопереживать, но и обнадёживают, вселяют уверенность, что у героев всё будет хорошо, да и нам, читателям, ни в коем случае нельзя опускать руки, а добиваться поставленных целей, упрямо идти к победе, если даже на это понадобится много усилий и времени.
Ещё одна из граней творческой деятельности Анатолия Подольского – это добротная и широкая по охвату публицистика. Здесь и путевые заметки, очерки, аналитические материалы с театральных фестивалей, хотя сам автор пишет: «я не являюсь театральным критиком, но театр люблю, и вся моя жизнь определённым образом связана с ним». Стоит прочитать его горячие и развёрнутые отклики, например, такие, как ««Мост дружбы» – фестиваль успеха» или «Заметки с театрального фестиваля в Йошкар-Оле», как сразу станет понятно, что Анатолий Подольский явно скромничает. Грамотный и профессиональный разбор творческих перспектив, режиссёрских находок и особенностей тех или иных спектаклей, справедливая оценка актёрской игры, верные акценты и направления при рассмотрении различных постановок, подчёркивание вдумчивой или наоборот откровенно слабой организации театральных мероприятий и многое другое – всё это говорит о глубокой вовлеченности писателя и общественного деятеля в культурную жизнь не только Республики Мари-Эл, но и всей нашей огромной Родины. И чувствуется, что здоровый и динамичный потенциал в этом направлении у юбиляра далеко не исчерпан.
Произведение «На берегах Юга и Шарженьги», которое по жанру я склонен отнести к чему-то среднему и пограничному между историческим рассказом и бытовым очерком, имеет подзаголовок «Из истории нашего рода». Здесь прослеживается не только генеалогия одного из разветвлённых крестьянских родов Вологодчины, начиная с 16 века, но и даётся, я бы назвал его духоподъёмным, с элементами художественности, подробное, пропитанное сыновней любовью описание народных традиций, сельского уклада и неповторимых нравов русской деревни в свете четырёхсотлетних событий на Северной Руси. Чем-то это произведение Анатолия Подольского по-доброму перекликается с фундаментальным «Ладом» великого земляка Василия Белова.
Живой, насыщенный местными диалектами, образный и никак не сухой язык, повествование с более чем уместными забавными и не очень случаями, ценная этнографическая информация заставляют читателя не отрываясь, что называется – на одном духу, – прочитать эту вещь. Чтобы не быть голословным, в качестве примера приведу пару эпизодов:
«Пахотных земель в то время не хватало, а они были необходимы, так как поголовье скота в распоряжении семьи увеличивалось. Расширить земельные угодья для использования можно было лишь одним способом: сначала на выбранном и согласованном с деревенской общиной участке леса (других просто не было) вырубали молодняк и вековые деревья, обрубали сучья, на лошадях вывозили хлысты, собирали и сжигали сучья и корни. Затем предстояла самая трудная работа – корчевание пней. Это делалось вручную. Из инструментов – топоры, лопаты, лом и лаги.
Например, известен такой случай: два брата Кондрашонковы, из нашей деревни, целый день корчевали пни на участке, который должен впоследствии стать новой пашней, то есть новыми сотками пахотной земли. Мужики так умаялись на работе, что, умывшись на реке, они сразу пошли в избу – обоим очень хотелось есть. Дома никого не было. Старший брат привычно вынул ухватом из печи вместительный чугун, деревянной половёшкой положил в большое глиняное блюдо «шти» из овсяной крупы с мясом, и поставил его на широкий крепкий стол. Нарезал хлеб, положил рядом деревянные ложки, и они с братом за милую душу стали уплетать похлёбку. Когда плошка была ополовинена, младший брат заметил:
– А что матка мясо-то не положила?
На это старшой ему ответил:
– Давай уже доедим, а мясо на добавку из чугунка достану.
Но когда они уже почти опорожнили всю миску, то наконец заметили, что это не «шти» вовсе, а щёлок, который хозяйки в те времена варили из обычной золы и воды в больших чугунах в печи. Щёлок использовался для стирки белья (этакий предок нынешних стиральных порошков). Старший брат перепутал чугуны и вместо «штей» достал из печки щёлок». Это ж как надо вымотаться на корчёвке, чтобы не понять, что в твоей глиняной миске! Или ещё такой вот случай, предельно ясно характеризующий людей тех лет, их бережное отношение к своим вещам:
«Молодые девушки, которым родители строго наказывали беречь дорогие сапожки, обычно шли на Праздник в другую деревню в лаптях, а сапожки несли в узелке. Не доходя до деревни, где предстояло гулянье, они надевали сапожки, а лапти прятали в стогу сена или в кустах. После Праздника, возвращаясь домой, они снова надевали лапти, а сапожки несли в руках. Эта традиция сохранялась до 40-х годов XX столетия.
Мама рассказывала, как однажды в предвоенные годы она вместе со своей подружкой Манькой Ираидкиной пошла на Праздник в Оксилово. Они, как обычно, переобулись у деревни, а лапти спрятали в стогу соломы. На Празднике они гуляли со знакомыми парнями, которые явно проявляли к ним интерес. Вместе они плясали, водили хороводы, а когда девушкам пришла пора возвращаться домой, ребята напросились провожать их. Девушкам парни тоже нравились, да и знакомы они были давно, поэтому поначалу очень были рады, что их провожают. Проходя мимо стога, подружки переглянулись, но при парнях признаваться, что они пришли в лаптях, конечно, не захотели. От Оксилова до Подольской километров шесть. Так и шли они вчетвером, разбившись парами, до самой деревни. На опушке, у деревни, девушки попрощались с провожатыми и пожелали им счастливого пути. Когда парни скрылись, подружки несколько минут беспрерывно хохотали, а потом отправились обратно до Оксилова за лаптями».
Прочитаешь такое, и как-то теплеет на сердце, настолько это всё родное, наше, корневое. И гордость берёт от мыслей – какие люди жили и продолжают жить на русской земле! И это просто замечательно, что есть среди нас такие писатели как Анатолий Подольский, которые своим творчеством не позволяют, чтобы память нашего народа замело и затянуло равнодушной пылью забвения, чтобы самобытность и самодостаточность русских (под этим широким словом и понятием я подразумеваю все народности и нации, для кого Россия – дом родной) не канула в Лету.
«Золото годовых колец» — о стихах Никиты Брагина
1
Не мной подмечено, что истинную поэзию, содержание стихотворения просто словами не пересказать. Поэтому, наверное, опытные и мудрые наши предшественники и ограничивались в своих определениях: это, мол, стихотворение о любви, то пейзажное, а третье гражданское, и далее по списку. Понятно, что всё это не более чем условности, некая общая данность, хотя настоящее стихотворение, оно не в плоскости привычного и узнаваемого, а каждое – является благотворным и часто неожиданным путешествием в удивительную, как звёздное небо в горах, страну, где в распахнутой читательской душе открываются и прорастают скрытые до времени под спудом обыденности такие образы и откровения, что от ощущения полёта и невесомости кружится голова и слоистые пространства растворяются в золотистых лучах, исходящих от чего-то будто бы и неземного, но почему-то такого родного и, на счастливую встречу с которым смутное чаяние теплится в тебе с тех сокровенных, до краёв наполненных искренней непосредственностью дней, что ты переживал в далёком детстве.
Солнышко мутовки на сосновом спиле
Светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее брёвна, чем древней венец,
Тем светлее золото годовых колец.
Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
Прорастём любовью, прорастём любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
Для тебя заплачу я и с тобой умру.
Приведённые строки – о чём? Попробуйте переложить их на прозаический лад, пересказать… Лично я – не смогу, а если и удастся, то сколько слов понадобится? Думаю – под сотню. И условно классифицировать это стихотворение как? Оно о любви? – Естественно. Философские мотивы есть? – Несомненно. В строчках сквозит и пейзаж, и ещё многое из того, что словами не определить, но от чего душа разворачивается, как гармонь от прикосновения к кнопкам чутких пальцев исполнителя, приводящего в движение затаённые меха и тогда звучат божественные мелодии, и они будят, бередят в наших сердцах, поднимают такие пласты любви и проникновенности, что другой раз и слеза прошибает.
Представляете – «солнышко… светом прорастает из ушедшей были…»! Казалось бы, хоть и быль, да ушедшая, вполне возможно и растворившаяся во времени, и здесь более уместными были бы полутона, приглушённость восприятия, а нам – солнышко, да ещё и прорастающее, и между прочим связывающее своими живыми лучами былое и сегодняшнее, хотя и «на сосновом спиле». Мутовки – это ветви у сосны, они растут вкруговую и очень напоминают диск солнца с расходящимися лучами.
А сколько наблюдательности и житейского опыта во внешне будто бы парадоксальных, но глубоких и чрезвычайно ёмких словах – «… чем седее брёвна, чем древней венец, тем светлее золото годовых колец…». Невольно возникает образная параллель, что отсылает нас к сравнению этого мистического действа с настаивающимся вином где-то в бочках старинного погребка, ведь чем дольше оно стоит, тем меньше в нём примесей, зато больше золотистой и прозрачной крепости. И чистоты.
«… Смолкой золотою в солнечном бору, для тебя заплачу я и с тобой умру». – Потрясающе космический прорыв! Первый раз прочитал и как будто бы оторвался от земли и воспарил среди насыщенного хвойными ароматами бора, который и вправду насквозь пронизан лучами и весь светится бронзовой корой с проступившей кое-где янтарной живицей, солнечной и зовущей, как и само это изумительное стихотворение.
Поэт Никита Брагин – потомственный москвич, горожанин не в первом поколении, казалось бы, никакого отношения не имеющий к корневой России, которая у нас почти всегда ассоциируется с деревней, с родником под шелковистой берёзкой и разлапистой сосной среди колосящейся спелой пшеницы или провинциальным, с каменными двухэтажными домами городком на высоком речном берегу. Однако думать так – это, на мой взгляд, в лучшем случае заблуждение, потому что и в Златоглавой при желании всегда можно отыскать и заветные переулки, и пруды в зелёном обрамлении лужаек и дубрав, и многое другое, что греет сердце русского человека.
Когда коснётся одиночество
изломом высохших ветвей
и отзовётся только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты всё увидишь заново,
как в детском радужном стекле,
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.
Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешёвых сигарет
ни муравы прохлада дивная,
ни тёмных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонки у окна.
Разве это не образец традиционного русского стихосложения? И обратите внимание на заключительные две строки, они словно живым лучом фонарика не только высвечивают, но и преображают весь смысл произведения, делают его и завершённым, и пронзительно родным.
Выше я уже размышлял о корневой России. Кому-то может подуматься, что это если и касается Никиты Брагина, человека, как говаривали в незабвенные советские годы, умственного труда, учёного (он – доктор геолого-минералогических наук, главный научный сотрудник Геологического института РАН), то лишь по касательной. Однако отнюдь… И подтверждением этому стихотворение «Видение Руси»:
Она осталась как вчера,
но, спрятана от глаз,
в ночи ползёт из-под ковра
и воду пьёт из ваз,
ютится в старых зеркалах,
скрипит в петлях дверей,
бредёт по улицам впотьмах
и шепчет – обогрей!
Не отвернёшься, не смолчишь,
стемнело – тут как тут,
скребётся в душу, словно мышь
за ячменём в сосуд…
Каково? Или это поэтическая метаморфоза лермонтовского «люблю отчизну я, но странною любовью…», проброшенная к нам почти через двести лет? Отчасти – про странность – да, но у нашего современника Никиты Брагина своё, подчёркиваю, оригинальное, общинное – и города, и деревни — вИдение не просто нашей Родины, но именно Святой заповедной Руси:
Но если не боишься ты,
к себе её впусти,
цветком забытой красоты
дозволь ей прорасти:
и будут вечер, и альков,
и скатерть, и графин,
и нежность пухлых локотков,
и томный жар перин,
шеренга слоников, хрусталь,
и трав лечебный сбор,
в шкафу – церковный календарь
(Елоховский собор),
лампады осторожный свет,
герани у окна,
и сотню дней, и тыщу лет
покой и тишина…
На первый взгляд – перед нами не нынешняя, вновь стоящая на тревожном распутье Россия (а когда в нашей истории было иначе? Видимо, безоблачность и благостный покой – это мимо нас…), а та, патриархальная, и царская, и советская страна; но это только на первый, отчуждённый взгляд, а мы-то знаем, что поток времени, в который вовлечена и наша Родина, он победителен и непрерывен, и нам доподлинно известно, что без Святой Руси поток этот иссякнет и остановится, станет всего-навсего вонючей лужей с гнилой водицей, что, к сожалению, нынче всё явственней просматривается на пресловутом Западе! А поэт, на то он и поэт, чтобы прозревать будущее:
Что правда здесь, а что мираж,
попробуй угадай!
Пылает меч, крылатый страж
встаёт у входа в рай,
стеклом становится бетон,
текучим воском сталь,
сквозь стены к нам со всех сторон
распахнутая даль,
Руси малиновый покров,
рассветный окоём
над ветхой плесенью миров,
в которых мы живём.
И я тоже вслед за автором искренне верю и в «распахнутую даль», и в «рассветный окоём», потому что именно в этом глубинная сущность нашей Руси и нас, её насельников.
Стихия цифр и выверенность строк… Физики и лирики… Поиск гармонии и опоры в бездне хаоса…
Не лови потаённые смыслы
полуночного скрипа дверей,
не считай окаянные числа
паспортов, телефонов, зверей
и не путай Ван Гога с Магогом,
на подсолнухе кровь не ищи –
смерть сама просвистит за порогом,
словно каменный шар из пращи,
и уверенно скатится в лузу,
и легко увлечёт за собой
мастерство, вдохновение, музу,
контрабас, фортепьяно, гобой…
Здесь нам представлено явное торжество реального, осязаемого над метафизическим, то есть над той непостижимой субстанцией, что обитает за пределами утверждённого в нашем мире трёхмерного измерения и пространства. Идёт активное неприятие и окаянного числа зверя, и тщетность потаённых смыслов, однако в последних строках, вернее между ними, уже начинает проступать нечто мистическое, то, что «легко увлечёт за собой…». Вот оно то самое время, чтобы принять «…эзотерику и гороскопы, лабиринты и звёздный огонь…», но сделать шаг в эти зыбкие врата не даёт сам автор, предостерегая читателя: «всё уйдёт без войны и потопа, всё развеется в пыль, только тронь». Впереди, по всей вероятности, тупик и осевшая вселенская пыль… но поэт не допускает этого, виртуозно выписывая завершающее четверостишье, в котором мне почему-то ясно видится поленовский летний московский дворик с дощатой голубятней в углу:
И останутся только – простая,
повседневная зелень травы,
пёсий лай, голубиные стаи
и сквозь серое – взгляд синевы.
И этот «взгляд синевы», он обнадёживает и дарит веру в то, что еще и солнышко выглянет, и обогреет, оживит нашу жизнь.
Поздним вечером в августе прошлого года сидели мы с Никитой Брагиным в зале ожидания старинного вокзала Вологды, возвращаясь из Белозерска с юбилейных торжеств замечательного русского поэта Сергея Викулова. До поезда еще было время и мы беседовали. Оказалось, что поэт-геолог исходил когда-то в молодости почти весь Сахалин. Был даже на мысе Крильон, самой южной оконечности острова, а уж про остальные города и поселения этого неповторимого уголка России и говорить нечего. Подсчитали, и вышло, что мы с ним могли и пересечься, столкнуться и разойтись на улицах Южно-Сахалинска, где в те годы я жил и работал. А когда позже Никита подарил мне два авторских поэтических сборника «Ночное паломничество» и «Дикий мёд» и я начал читать, то понял, что Сахалин – это лишь одна географическая точка, и таких в его геолого-минералогической биографии не счесть:
Дыханье Берингова моря
касается лица и вскоре
слезами по щекам течёт…
Июль, а снега по колено,
и холод синевой по венам,
но сердцу горячо.
……………………………
Тяжёлых туч седая пена
и тундры мамонтово сено,
такое дальнее… такое
любимое, совсем родное
прощается со мной.
Или вот этот сдержанный пейзаж, мне хорошо знакомый, потому что виденный когда-то в сопках близь порта Ванино:
…Сколько вокруг не смотри – ни креста, ни часовни,
сопки да скалы подёрнуты тундрой бескровной…
Здесь и природа сама так безжизненна, словно
старая кожа змеи на иссохшей земле,
здесь холодна и безвидна планета пустая,
рдяным лишайником шрамы её зарастают,
боль и бессонница тлеют, как уголь в золе.
(Советская Гавань)
«Старая кожа змеи на иссохшей земле» — лучше не скажешь про эти прибрежные сопки и лога, в которых, кстати, в сороковых-пятидесятых годах располагалось до 15 пересыльных лагерей для заключённых, узников, поочерёдно отправляемых в трюмах океанских лайнеров в магаданский порт, находящийся в бухте Ногаево, и «планета пустая» — это ведь опосредованная отсылка к популярной в середине прошлого века песне, где есть и какие слова, как «… будь прокляты ты, Колыма, что названа чудной планетой…». И у поэта не об этом ли, хоть и вскользь:
Скрещением Чукотки с Колымой,
что издавна рифмуется с тюрьмой,
рождаются пласты сухого снега.
2
Есть у Никиты Брагина и циклы сонетов, которые я отношу к интеллектуальным, в самом прямом и подлинном значении этого слова. В эпоху всеобщего ёрничания записных хохотунов и гнусных пересмешников, когда глумление, подмена и передёргивание повсюду правят бал, а нечистоты англицизмов, канцеляризмов, подзаборных сленгов, прочей словесной плесени и жижи наползают и растекаются во все уголки нашей жизни, поэзия Брагина является образцом и той крепостной стеной Русского слова, о которую разбивается и утекает обратно в свои преисподние застрехи вся эта нынешняя пандемия скудоумной так называемой «культурки».
В поленнице узнать иконостас,
розарием увидеть лепрозорий,
вкусить упокоение в позоре
и арфу слышать, словно трубный глас…
Найти слова – как нищему атлас,
слепому – перламутровые зори,
калеке – предводительство в дозоре,
разбойнику – Нерукотворный Спас!
И не нужны ни крылья, ни просторы,
ни золото морей, ни гор гранит,
но только чудо любящего взора.
И слышит Бог с немыслимых орбит,
как чашечка цветка из кучи сора
растёт, и со вселенной говорит.
(Фантазия на тему Блейка)
Череда живописных контрастов, казалось бы, абсолютная несовместимость понятий (помните, у Франсуа Вийона : «От жажды умираю над ручьём»), царящая в двух первых четверостишьях – это всего лишь метафорический пролог к тому главному, что нежно прописано как «чудо любящего взора», а далее следует и вовсе неожиданное, но такое трогательное и распахнутое, точно как восторженные глаза ребёнка, впервые оказавшегося в солнечный день на ромашковом лугу среди бабочек, шмелей и стрекоз. Ведь и малыш в эти мгновения тоже ни больше, ни меньше, как «со вселенной говорит».
И ещё один сонет, но он суров и несколько натуралистичен, поэтическое пространство здесь преломляется, я бы даже сказал, с гиперболическим хрустом:
Твоя любовь как лепесток на шраме
израненной земли, чьи мегатонны
лежат пушинкой на руке Мадонны,
нетленной над костями и кострами.
Твоя любовь – калиновые грозди,
алеющие, как бутон стигмата
в ладони мира, пригвождённой болью.
Твой белый ангел зажигает звёзды
и, пролетая над земной юдолью,
слезу роняет на лицо солдата.
(Твоя любовь)
Вот и пахнуло горьким дымком войны… той самой, что имеет особенность никогда не заканчиваться, а все эти так называемые мирные времена, если пристально вглядеться, всего лишь банальные передышки и периоды сосредоточения и перевооружения… Что мы и видим сегодня.
Вся образная составляющая поэтики Никиты Брагина по природе своей чутко настроена на гармоничное восприятие нашей «земной юдоли», и потому-то поэт не может отмолчаться, отсидеться в башне из слоновой кости, когда рядом происходит то страшное, чего бы вчера ещё не приснилось даже в самом кошмарном сне: падкий на дармовое и чрезвычайно завистливый брат схватился не на жизнь, а насмерть с другим, более терпеливым братом…
Хоть рыдай не рыдай, хоть кричи не кричи,
по притихшей Одессе идут палачи,
против них не пройти, ни проехать,
против них ни речей, ни горящих очей,
ни железных дверей, ни заветных ключей –
им убийство всего лишь потеха.
Не поймёшь, не проймёшь, не раздавишь как вошь,
ибо каждый из них и пригож, и хорош –
сам затопчет, кого пожелает;
будут кости хрустеть как во рту леденец,
и прольётся свинец, и наступит конец –
аж вода помертвеет живая…
В этих жёстких и безжалостных строках кроме обличения сквозит неподдельная горечь и недоумение – как же такое могло случиться, когда вроде бы «каждый из них и пригож, и хорош»? Но и это ещё не всё, далее автор обнажает и подводит сюжет к правдивому, хотя и для кого-то может быть и непредсказуемому и ошеломляющему концу:
…Стало горе горчее, война – горячей,
в медсанбат на носилках внесли палачей,
за погибших поставили свечи;
уцелевший на землю кладёт автомат –
он без памяти рад, что он русскому брат,
а Россия и кормит, и лечит.
Чего же здесь больше – горького сарказма или обречённости вечно по-библейски прощать…
В другом своём стихотворении поэт размышляет над соблазнительной и лукавой сентенцией «Украина – це Европа», не называя её вслух, но внятно подразумевая:
Как хочется стать европейцем,
быть признанным, принятым в клуб,
однако же, сколько не бейся
израненным темечком в дуб,
тебя всё равно отодвинут
и скорчат спесивую мину
болгарин, румын и поляк.
Что толку в мечтах и талантах?
В Париже ты нищий в опанках,
в Берлине презренный селяк.
Но этого может оказаться недостаточно для вразумления наших раздружившихся с головой соседей и, Никита Брагин разворачивает исчерпывающую и чуждую каждому, кто исповедует и придерживается традиционных ценностей, перспективу:
Но стоит ли быть европейцем
на капище модных божков
и жить в однополом семействе
среди шестицветных флажков?
Музейная нынче эпоха –
господствуют алчность и похоть,
и скоро не будет детей.
Хотя, повторюсь, что эта омерзительная большинству человечества картина, для тех, кому сама ненормальность давно уже стала вожделенной «нормальностью» и обыденностью, вполне себе может быть весьма умилительной и привлекательной. Бр-р!..
Никита Брагин — автор и человек позитивный, нытьё и уныние не его стезя, поэтому он и заканчивает стихотворение своеобразным, где-то, может быть, и наивным (но поэтам это простительно…) обращением к заблудшим:
Не лучше ли собственной жизнью
свободно и честно прожить,
в своей богоданной отчизне
воды родниковой испить…
(По совести)
Грустно будет, если и этот искренний призыв окажется всего лишь очередным гласом вопиющего в пустыне. К сожалению, и сегодня ожесточение пока только ширится и, наши бедные соседи так и продолжают биться «израненным темечком в дуб» и лезут из кожи вон, чтобы понравиться каким-то там пресыщенным и отупевшим от своей безнаказанности европейцам.
Наверное, уже цветёт сирень
у Выдубицкого монастыря,
наверное, вздыхая и горя,
она наполнила весенний день
румянцем, сливками и синевой,
задумчивой и помнящей печаль…
но день так ясен, и над головой
такая кипень и такая даль…
Лучистая поэтическая зарисовка, так живо напоминающая кадры из классического фильма «Весна на Заречной улице», что непроизвольно начинаешь про себя напевать знаменитую песню из этой киноленты; шедевр, кстати, снимался на Донбассе. Однако следующие скупые строки бросают тебя с небес, и не просто на землю, а в самое пекло:
А мне всё видятся скелеты тополей,
изодранные остовы машин,
и чёрный дым с истерзанных полей,
и слёзы с кровью на щеках мужчин.
Пронзительные, рвущие душу образы… «слёзы с кровью на щеках мужчин» — это всё, предел, за которым пощады врагам не ждать, и ярость воинов отныне будет не только решительной и благородной, но и победительной.
Как истинный поэт Никита Брагин интуитивно прозревает будущее. Свидетельством — это стихотворение – молитва, написанное им в 2014 году:
Принеси же из стольного Киева
крестик медный, крупинку святыни,
и судьбиной своей обреки его
на дороги, просторы, пустыни,
и на север, в леса заповедные,
отправляясь путём всей земли,
сохрани, как молитву заветную,
и печали свои утоли.
Раздольный зачин, схожий с запевом былины пока будто бы и не предвещает ничего страшного и непоправимого, но вот оно — первое предзнаменование:
И когда совершится неправое
расторжение крови и веры,
и когда над Печорскою Лаврою
в грозной хмари завоют химеры…
Что мы сегодня и наблюдаем – вакханалия вокруг русских православных храмов, пляски изуверов по всей Малороссии только ширятся как пример вопиющего «расторжения крови и веры», что с тяжёлым сердцем и предвидел автор более восьми лет назад. Однако второе его предзнаменование таит в себе и «крупинку святыни», и надежду на то, что лучи православной веры ни за что не иссякнут, просто потому что они несут Господний свет:
… — ничего не добьются преступники
в чёрном аде костров и костей,
потому что душа неприступнее
всех утёсов и всех крепостей.
Потому что ни кровью, ни копотью
не замазать пресветлого лика,
и, бесовскому свисту и топоту,
не прервать литургии великой –
не бывает Господь поругаемым,
и во тьме не смеркается свет…
Помолись за спасенье УкрАины,
Даже если спасения нет.
(Из стольного Киева)
Нет, наверное, в России, да и не только у нас, а и в остальном здравом мире человека, который бы не переживал и не молился за скорейшее освобождение земель Новороссии и Малороссии, когда с бандеровскими молодчиками будет покончено окончательно и бесповоротно и начнётся восстановление этого многострадального края и возвращения людей к обычной жизни. Тема эта волнует и Никиту Брагина, и вот как она откликается в творчестве поэта:
Через многие-многие годы наступит весна –
в час последнего грома и первого вздоха сирени
внучка тихо попросит, забравшись к тебе на колени –
расскажи, что такое война.
И тогда на мгновение ты онемеешь,
и промчатся сквозь память жестокие майские дни,
где в крови лепестки, где встают смоляные дымы,
извиваясь по небу, как змеи.
Но затем ты расскажешь о том, что любил и мечтал…
…………………………………………………
И о том, как алеет заря над золой террикона,
как проснулись подсолнухи и серебрится река,
и война умирает слезой на щеке старика,
и Азовское море смеётся на детской ладони.
(В час последнего грома)
3
Я уже упоминал о Белозерске, северном русском городке, который по преданию основал брат Рюрика Синеус в 862 году. В свободный час после выступления в местном Доме культуры бродили мы с Никитой Юрьевичем по старинным, достославным улочкам и пришли в ограду церкви Успенья. Пятиглавый храм, первая каменная постройка в Белозерске, и самый старый из сохранившихся здесь, был возведён в 1553 году. И скорее всего не без участия царя Ивана Грозного, потому что рядом, в Вологде примерно в эти же годы набожный государь руководил делами при строительстве несказанного Софийского собора. Попутно замечу, что и в подмосковном Сергиевом Посаде, в Троице-Сергиевой Лавре великолепный, купающий в синем небе свои купола, Успенский храм возводили под бдительным оком этого, оклеветанного подлыми иезуитами и предателями-боярами, первого русского царя. Ещё несколько лет назад на внешней стене у входа висела массивная мемориальная доска, повествующая о горячем участии царя-благодетеля в возведении этого храма. К сожалению, после ремонта она куда-то исчезла. Будучи там, я полюбопытствовал у одного пожилого батюшки:
— А что же случилось с этой, усеянной старинной буквенной вязью, гранитной плитой?
— Находится на реставрации, — неохотно ответил он.
— Так лет-то прошло уже сколько, как сняли?
— Не могу знать, — и священник, пожав плечами, удалился.
Неужели и сюда запустил свои липкие щупальца махровый либерализм, подумалось мне тогда, коль плита, провисевшая здесь не одно столетие, вдруг да была унесена куда-то, и хорошо, если она еще не разбита, а лишь хранится где-то в запасниках Лавры…
И об этом тоже говорили мы с Никитой Юрьевичем, осматривая северное чудо русского зодчества и любуясь каменными стенами, узорными карнизами и пилонами белозерской церкви. Я обратил внимание на расположенные метрах в трёх над землёй тесные оконца, напоминающие узкие вертикальные бойницы.
— Прямо как крепость. Такие же я видел около Третьяковки в Лаврушенском переулке в каменных палатах стрелецкого сотника.
— Православные храмы примерно до середины шестнадцатого века отчасти и были небольшими крепостями, где спасались люди при набегах кочевников и других завоевателей, — поэт помолчал, и потом будто вспомнив о чём-то дорогом, сказал: — Здесь мы наблюдаем особенности нашего русского храма, а в Сербии я бывал в одной церкви, где собрано очень много оружия и других свидетельств, причём подлинных, военной доблести. Тогда же и написалось:
То не золото горит,
не мерцает серебро,
то не отсветы зари,
не жар-птицыно перо –
это светлая свеча,
это грозная печаль,
это блещет, горяча,
сабельная сталь.
Там горит патронов медь
с высоты паникадил,
и угрюмо дремлет смерть
возле воинских могил:
в медь одет иконостас,
жаркой сталью обрамлён,
и сурово смотрит Спас
с бархата знамён.
(Воинский храм)
Осенью, в одной из поэтических подборок Никиты Брагина, опубликованных на сайте «День литературы» я прочитал другое стихотворение, опосредовано перекликающееся с приведённым выше, и это дало мне возможность окончательно уяснить для себя, что христианская тема, и в частности, жизнь и судьба нашего православия, автору близка и дорога именно как простому прихожанину, а не как утончённому интеллектуалу, который поинтересуется, по изучает, продемонстрирует таким же как он свою продвинутость и изыскано переключится на что-нибудь более остро трепещущее. Здесь другое, здесь всё пропущено через сердце, а потому и настоящее, сокровенное.
Во многих странах закрывают церкви
затем, что паствы нет, и вера меркнет,
меж тем жилплощадь – страшный дефицит.
И вот вам, словно клоун на параде,
доходный дом в готическом наряде,
и радужный значок на нём висит.
Но есть державы, где святые храмы
и ныне строят, на скупясь на мрамор,
и золотят кресты и купола.
……………………………………
И вижу я великих два собора –
один весь в белокаменном уборе,
другой — как будто в танковой броне,
один в Белграде над священным пеплом,
другой – на месте фронтового пекла
в привольной подмосковной стороне.
(Два храма)
Но это было позже, а тем августовским вечером возвращаясь в гостиницу, мы шли по старинной широкой улице вниз к Белому озеру и неспешно беседовали. Жара, что стояла в те дни, спала, гасли последние лучи солнца и перистые облака были багряными, а небо нежно голубым. Оказалось, что Никита Брагин бывал в Сербии не раз и даже какое-то время жил там, прекрасно говорит по-сербски и влюблён в эту братскую нам балканскую страну. Я тоже люблю сербов за их несгибаемость и открытость, душа болит за их трагическую судьбу; сербы, как и русские – разделённый народ. Но глубина той сердечной боли, тех горестных чувств, что пережил поэт не сравнима с моими ощущениями, и не приведи Господь испытать когда-нибудь нечто подобное!
…У древних белых стен всегда мне одиноко –
молчит моя душа, как будто сквозь бинокль
она глядит во тьму, где не видать ни зги,
где не уйти от бед, не скрыться от тоски.
Тоски, что рождена землёй, где кость на кости,
где лилии цветут на плахе и погосте,
где прошлое – зола, грядущее – туман,
а нынешнее – кровь неисцелимых ран.
Только вдумайтесь, и представьте себе многострадальную «землю, где кость на кости» и «где лилии цветут на плахе и погосте» — это какой просто кричащий пример многовекового противостояния наших южнославянских православных братьев и османам, и крестоносцам, и прочему европейскому разбойному сброду!
Страна моя! Весна, распятая на кольях,
могильный чернозём, где травы дышат болью!
В тебе горит уран и кроется тротил,
в тебе кресты церквей и тишина могил.
И слава, что навек повенчана с печалью,
и стебелёк лозы, обнявшийся со сталью,
и сила вольных рек, и гор твоих краса,
и на земле – ярмо, и царство – в небесах!
(Закат над Белградом)
Вызывает огромную симпатию и та непоколебимая вера Никита Брагина в Сербию, что не только осеняет многие его стихотворения, но и придаёт им набатное, боевое звучание:
Белый камень древних крепостей,
выветренный, выщербленный, рыхлый –
пали царства и сраженья стихли,
хлынул шум пустейших новостей,
болтовня расхристанной Европы,
позабывшей самоё себя…
…………………………………
Сербия, ты здесь совсем одна
посреди содома и гоморры,
в мусорных потоках речи вздорной,
пузырями вздувшейся со дна!
Сербия, ты нам теперь Европа –
белый камень над волной потока,
белый город над слияньем рек,
белый храм и двадцать первый век.
(Белая крепость)
Как точен поэт в описании нынешней «расхристанной Гейропы», как праведен его гнев и едкий сарказм по отношению к «содому и гоморре», с её «мусорными потоками речи вздорной»!
К счастью, история нашей цивилизации непредсказуема, и она заканчивается далеко не сегодня и даже не завтра, и потом, на мой взгляд, человечество еще не исчерпало и половины своих ресурсов, и его здоровая часть, к которой я имею смелость и дерзость относить и большинство из нас, славян, в будущем не только возродится, но и покажет легионам нечисти, которые вот уже много лет настырно лезут из всех отхожих мест и преисподних дыр, где раки зимуют.
4
Никита Брагин – поэт, знающий цену каждой своей строчке, у него нет случайных проходных и необязательных слов, ну, к примеру, таких, какими некоторые наловчившиеся версификаторы умеют заполнять ритмические пустоты стиха. Да, он может обогатить строфу необычными рифмами: «одиноко – бинокль», «Киева – обреки его», но, подчеркну – это не самоцель автора. По моему глубокому убеждению, Брагин пишет стихи потому что не писать он просто не может, как не в состоянии любой из нас не дышать, словом, это тот самый случай, когда от избытка сердца не молчат уста.
Выше были рассмотрены в основном стихотворения гражданского звучания, то это лишь одна из граней творчества поэта. Никита Брагин тонкий, особого настроя лирик, многие его стихи настолько мелодичны, что при чтении их можно тихонько напевать. Как я понял по тематике произведений автора, он объездил и облетал почти весь мир, и о каждом посещённом им уголке земли у поэта есть проникновенные строки признательности и лирические впечатления.
Чистейшее, лазурное, коралловое море
на все четыре стороны с рассвета до заката;
тропические ракушки на каменном заборе
да свежий ветер, веющий откуда-то куда-то.
Как просто всё устроено – гамак похож на сети,
а пальмы к морю тянутся упругими корнями,
и кажется, что сотни лет живёшь на белом свете,
а это лишь короткий вздох до первого цунами…
Всего-то восемь строчек, а сколько смыслового пространства! Сначала через выпуклость «тропических ракушек на каменном заборе» мы видим будто бы основательность и прочность местности, скорее всего крохотного островка в океане, здесь неявно подразумевается и каменный же, надёжный дом внутри, однако «свежий ветер, веющий откуда-то куда-то», вкупе с гамаком, похожим на сети, тут же привносят некую колеблющуюся зыбкость. И потерю равновесия и устойчивости уже не могут вернуть даже пальмы с упругими корнями, зато этот великолепный образ подталкивает к лежащему, правда, в другой плоскости выводу: кто и когда вообще-то смог бы утолить жажду солёной водой?.. Выходит, что и корни пальм тянутся к чему-то призрачному и неосуществимому… Заканчивается же стихотворение потрясающей и мудрой метафорой о человеческой самонадеянности перед бренностью бытия.
Не заёмная, а приобретённая насыщенной и полнокровной жизнью учёного и поэта мудрость высвечивает и следующие трогательные строфы; такие пишутся, а вернее, складываются только душой и сердцем:
Сок тростника, зелёный, пенный
и сладкий, словно детский сон,
и холод сердца постепенно
куда-то в полночь унесён…
Ах, это лакомство слоновье,
так радостно и так тепло –
наверно, под руку с любовью
оно в наш горький мир пришло.
Вот и мне кажется, перефразируя самого автора, что светлая поэзия Никиты Брагина пришла в наш неспокойный и яростный мир «под руку с любовью».
И это по-настоящему – здорово!
