Поэт, писатель, журналист. Родился в Харькове, где получил образование в Харьковском инженерно-строительном институте. В дальнейшем закончил факультет журналистики Ташкентского государственного института.
Автор трёх книг художественной прозы и четырёх сборников стихов. Публикации в периодической прессе, «толстых» и «тонких» журналах, антологиях, альманахах и сборниках – в России, Украине, Израиле, Германии, Австрии, Англии, США. Лауреат и призёр ряда международных литературных конкурсов. Победитель Международного Грушинского Интернет-конкурса 2023 года.
Живёт и работает в Нью-Йорке.
Содержание
Осень в Бруклине
Да что со мною? Разве все не спето?
Иль не бывало неба голубей?..
Индейское, по-русски бабье лето,
Пасёт на тротуаре голубей,
И, отражаясь в глянце парапета,
Идёт неспешно женщина в сабвей.
Как смирно жил я! В перестрелках не был,
Не падал с круч, не замерзал в лесу,
С похмелья тормозную жидкость не пил,
Не бил прилюдно рожу подлецу…
Зачем же эта прядь мне – соль и пепел, –
Летящая по женскому лицу?
Зачем октябрь в Бруклине – пожарище?
В лес забреди по снегу на заре,
К ней подойди — сам на себя пожалуйся,
Подонку врежь, сожги стихи в костре!
Решись хоть раз на что-нибудь, пожалуйста,
Сейчас, сегодня, в этом октябре…
Или смолчи. Молчанье тоже дело!
Все в первый раз, и все, как мир, старо:
И что во мне кипело и болело,
И злых ночей пещерное нутро,
И я, в толпе глядящий обалдело,
Как женщина спускается в метро.
Вишни
От закатных запахов дурея,
Говоря неженские слова,
Я рублю вишнёвые деревья…
Не «вишнёвый сад», а только два.
Старые, бесплодные, хромые…
Не рублю, а с хрипом хороню
Звук гитарный, песни хоровые,
Шёпот, смех и прочую херню.
Две бретельки по дороге к раю,
Всплеск реки, истерику сверчка…
Очевидцев рая убираю
По приказу личной ВЧК.
Не узнать, случайно или свыше:
Даты, встречи, судьбы, имена…
Что ж зрачками цвета спелой вишни
Смотришь ночь июньская в меня?
Блудный сын
Вернулся я. Спешил, как в Божий храм.
Во мне мой город ныл по вечерам
И столько лет под утро детство снилось!
Мотался я по джунглям и горам,
Монмартрам, брайтон бичам, северАм,
А здесь – ну, ни хрена не изменилось!
Ни кирпича, ни звука, ни гвоздя —
Вороний гвалт, цыганки, хрип шансона,
На площади вокзальной бюст вождя,
У почты лужа — в дождь и без дождя,
И голая скамейка у газона…
За стенкой бьёт подругу новый жлоб —
Дала на опохмелку, сука, чтоб,
На рынке беспредел барыг и кланов,
Удобство во дворе на восемь жоп
И мочеиспускательных каналов.
Я женщин не знаток, но не профан –
Глазам не верю: Зойка, это ты ли?!
Зачем же я всю жизнь шерше ля фам
С размером бюста минимум четыре?
Зачем же я по миру так давно
Мотаюсь, словно в проруби говно,
Как полтанкиста в обгоревшем танке…
Зачем сказал «люблю» американке?
И мне «O, yes!» ответило оно.
Уж лучше бы глядел на двор в окно,
И по субботам с другом на полянке
Пил пиво из пятилитровой банки,
И трахал всласть супругу Зойку, но
Бил крайне редко, разве что по пьянке,
И целовали б смачно, как в кино,
Меня в подъезде шустрые пацанки.
Но всем на эти мелочи начxать,
Как мне на геометрию Евклида,
Как Господу на факт, что Сталин гнида,
Как молодёжи (ей бы лишь бухать!),
Что дохнет барс и тает Антарктида…
Я снова здесь. Приехал подыхать
От скуки, передоза или СПИДа.
Белые птицы
Так давным-давно, что просто – быль,
Вехи исторических коллизий.
Втоптан в рыжий камень, в снег и пыль
Лязг на фронт шагающих дивизий.
Смыло время выраженье лиц,
Отсвет глаз – зелёных карих, синих…
На перронах трепет белых птиц –
Девичьих застиранных косынок.
Отзвуки, осколки, острова
Мёртвых гимнов и забытых песен…
Из дивизий выросла трава,
В блиндажах осыпавшихся – плесень.
Затерялся бабушкин коралл,
Сгнил в сарае старый графский столик,
А медали-ордена украл
Родственник, стукач и алкоголик.
Любовь и спецназ
Забудем мы. Забудут нас.
Глаза — Восток. Не излечиться…
Неужто вновь она стучится,
В последний, словно в первый раз,
Любовь-волна, любовь-волчица!
Глаз – бархат. Темно-сер окрас.
Сожмёт клыки, вопьётся в горло,
Прибоем рук всплеснёт покорно.
Забудем мы, забудут нас…
За стенкой снова крутят порно,
Мечтою пахнет ананас,
На кухне кран журчит минорно,
В Неваде смерч, футбол в Ливорно,
И с неба падает спецназ.
Глаза – закат. И ночь близка.
Гремит метро, дрожит посуда.
Неужто вновь – любовь-простуда,
Любовь-война, любовь-паскуда!
В настенном зеркале — тоска:
Небритый тип глядит оттуда
И вертит пальцем у виска.
Родные города
Был виден мне наискосок
Двора кусок, её висок,
И в прядке каждый волосок
С последней парты…
Записка – в клеточку листок,
И смех её, и мой басок,
И робость пальцев, и росток
Под снегом в марте…
«Вот ваш коньяк, лимон и сок.
Вы на меня, милок-дружок,
Как мусульманин на Восток,
Глаза не пяльте!
Мой бал закончен – вышел срок…
Я не кино, не образок,
Не море в Ялте».
О, да, мадам! Конечно, да!
Ни отпечатка, ни следа
На мокром от дождя асфальте…
Через пространства и года
Бурлила талая вода,
И в чахлом парке у пруда
За чередою череда
Хрипели барды.
Не заезжайте, господа,
В свои родные города…
Сотрите с карты.
Костёр
Во дворе за сараем сжигаю в костре все, что было:
уезжаю из этой страны, ее “винтик”, “предатель” и «быдло».
Все, что будет потом – в голубом заграничном конверте.
Уезжаю навечно. Навзрыд. Невозвратно. До смерти.
Жгу в костре письма, справки, рисунки и старые фото.
Что мне прежняя жизнь? Сыт по горло!
Да ну ее, стерву, в болото!
Жгу армейские лычки, ремень и альбом – одноклашек мордашки,
жгу записки от рыжей Наташки, из пятого «Б», на кусках промокашки…
Телеграммы, блокноты, квитанции и амулеты,
листопады, ночные звонки, стоны женщины Светы,
трели первых трамваев, студенческий бал и озёрные ночи,
жгу касание пальцев и губ под платаном сентябрьского Сочи,
грешный глянец «Плейбоя» – запретные бюсты, нездешние попки и ляжки,
кровь погибшего друга на выцветшей рваной тельняшке.
Ночь густа, как мазут — ни просвета, ни всхлипа, ни стука…
Ну на кой ты мне, память? Гори синим пламенем, сука!
Не вопьёшься в кадык, не коснёшься ни тенью, ни краем –
ты теперь сизый дым над пустым деревянным сараем.
Разве это не так? Разве нет? Над заросшими свалками лет,
над распутицей чувств непролазных
пепел тех ритуальных костров — непогасших, злорадных, напрасных,
все летит и летит, оседая в полях и сиротских кюветах окраин,
из страны, где рождаемся мы, в страны, где умираем…
Танцы у моря
1.
В Ллорет де Маре в прибрежном баре
Танцуют танго седые пары…
Сентябрь над миром, над морем полночь.
Когда-то был он для нас – ты помнишь? –
Не просто старым красивым танцем,
А звёздной вспышкой — протуберанцем!
Был танцем бунтов и укрощений,
Прощаний наших, твоих прощений…
Был танцем страсти, петлёй, ожогом
И женской власти твоей над Богом.
Красиво, право, танцуем… Браво!
Луна в треть неба над Коста Брава!
Но танец этот иного нрава,
Другого рода теперь и ранга:
Танцуем танец ухода – танго.
2.
Дул ветер с моря, медленный и влажный…
Под смех, аплодисменты и прибой
Мы танцевали танец бесшабашный –
Почти забытый, старый… Молодой.
Хмельной джаз-бэнд, певец – стальная глотка,
Минуты между счастьем и бедой…
Она – рыжеволосая красотка,
И я – худой, весёлый и седой.
Ни срочных дел, ни злых потерь, ни выгод!
Случайный выбор – решка и орёл…
Ее дебют и мой финальный выход –
Мы танцевали с внучкой рок-энд-ролл.
Узнаете, что нет меня, не плачьте,
А вспомните сквозь камнепад недель
Тот рок-н-ролл – девчонку в красном платье,
Меня в костюме белом, как метель.
Апрель в Одессе
Весна была запойна и звонка,
Томились почки, как соски под блузкой.
Один короткий, длинных три звонка –
Щербатый двор на Малой Арнаутской…
Ночь уходила в мёртвую петлю
И корчила луна смешные рожи…
Мне женщина сказала: «Не люблю…»
Я ухмыльнулся: «Здорово! Я тоже…»
Ещё сказал: «Но без тебя помру!».
Она вздохнула: «Что ж, всплакну у гроба…»
И продолжая древнюю игру,
Мы обнялись и рассмеялись оба.
Гудело море — ни границ, ни дна…
Любовь и смерть переплелись в том гуле:
Рождаясь в муках, корчилась война
В двух сантиметрах вверх по карте в Гугле.
Парил над степью серый крест — орёл,
Вздымались руки женщин: «Где ты, Боже?!»
А мы любили, зная, что умрём —
Я никогда, она на вечность позже.
Покинул порт круизный теплоход,
Последнего трамвая стихли трели…
Две тысячи четырнадцатый год.
Меня убили год спустя. В апреле.
Вдова-весна брела по ковылю,
Чернели почки обгоревших вишен…
И женщина шептала в ночь: «Люблю!»
Но я её сквозь вечность не услышал.
Тифозная эра
Как рваная рана, звезда надо лбом,
в распутице серой увязшие пушки…
Наследие века — чердачный альбом:
усы, портупеи — красавцы на мушке,
обмотки, приклад да солдатский ремень…
Как школьники перед большой переменой,
болеем надеждой больших перемен
в себе и погоде, в судьбе и Вселенной.
Барак не снесён — пригодится потом:
не выйдет для дела, так пусть для примера…
Мираж, паранойя, полночный фантом —
гуляет по жилам тифозная эра.
Затихнет к июню, к зиме оживёт.
В ней страсти трехгранны, решения кратки,
как штык пролетарский, проткнувший живот,
беременной контрой аристократки.
Что — век? Только залп, сонмы бликов-секунд…
Созвездья и жизни летят по спирали,
смеются младенцы и реки текут,
и в мутных потоках плодятся пираньи.
* * *
Был юн и нежен бог Карпат
И мы бессмертны…
В твоих зрачках по сто карат
Метались ветры.
Случайно или нам назло,
Как зверя мехом,
Под утро город занесло
Последним снегом.
А мы с тобой виной пьяны,
Святой и грешной,
За много вёсен до войны —
Чумной, кромешной.
И чёрен снег и мёртв наш бог,
И с ним распяты
Шальные ветры вдоль дорог
В твои Карпаты.
Был город тих и полдень бел,
И небо сине…
Тоскуют губы по тебе
Невыносимо.
* * *
Искрился снег, смеясь летел на лица,
Пел Азнавур, в кафе пекли блины…
Я в этот город прилетел проститься
За две недели до большой войны.
Проститься с тем, что в нем со мною было,
Проститься с нашей общею судьбой,
С тем, что меня любило, грело, било,
С оставшимся средь стен его собой…
С безбашенным — ни берегов, ни веры,
Без кандалов проблем-удач-обид,
С тем, кто через неделю на Таймс-сквере
Осколком Града был во мне убит.
Вдоль улиц вновь зима позёмку гонит…
Себе поклялся: не умру, пока
Не прилечу в тот безмятежный город,
Проститься с ним уже наверняка.
Я прилечу в искристость снегопадов,
Скользящих прядей с женского плеча,
В мир прежних песен, давних слов и взглядов
Под грудами стекла и кирпича.