Писатель, поэт, член Российского союза писателей и Союза писателей Северной Америки. Родилась в Подмосковье, окончила Московский энергетический институт, по второму образованию медицинский «управленец». Многие годы работала в благотворительной сфере в Монголии, приграничье Афганистана и странах Центральной Азии, затем вернулась на родину. Автор шести книг.
Публикации в журналах «Форма слов», «Крым» (Россия), «Глаголъ» (Франция), «Метаморфозы» (Белоруссия), в газете «Бульварные новости» (США) и других. Победитель и лауреат различных международных и всероссийских конкурсов, в том числе и Международного Грушинского Интернет-конкурса 2023 года в номинации Проза.
Живёт в Москве.
Содержание
«Аршалуйс и Верочка…», «Дядя Ваня из Тегерана»
рассказы
Аршалуйс и Верочка
– Давай мальчиков навестим, Вера. Ты не всех знаешь, я познакомлю.
Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека:
– Это Серёжа Ломакин, Сергей Фёдорович, командир стрелкового батальона, он из моих женихов самый красивый. Глаза прозрачные, серые, будто вода в Чепси. Люблю в них смотреть, отражение своё искать. Смотрю и молчу. И Серёжа молчит. По вечерам спать его укладываю, как маленького, колыбельную армянскую пою, ему нравится, быстро засыпает. А это Стёпушка, джигяр. Белобрысенький, хорошенький, самый молодой здесь. Любит, когда полковые газеты вслух читаю. Сохранились штук пять, искрошились на сгибах. Уже наизусть могу – одно и то же по очереди. Мальчишке обе ноги выше колена оторвало, какой фронт? А так кажется Стёпке, что он сражается, а не лежит без дела, мамалыгу почём зря ест. Ваня Василенко, старший сержант; не смотри, что полноватый: бегает быстро, стреляет метко. Мыкола. Ранение в голову, зрение потерял. Коле письмо от жены читаю. Одно письмо пришло, больше не приносили; видать, неживая она. Кудрявый, черноволосый – Игорь Саркисян. Тяжёлый был, три недели его выхаживала, супом с ложки выкармливала, точно птичку. Не хотел есть. Иногда завлекал: поправлюсь – женюсь на тебе, Аршалуйс. Единственный из них знал, как моё имя переводится.
– Как? – спрашивает подруга.
– Рассвет. У тебя хорошее имя, военное. Для врача подходящее.
– Вера? Вера – военное имя?!
– Конечно. Нельзя на войне без веры. Тем более докторице. Мальчики все, кроме Игоря, Шурой кличут, а Шусей – только ты. Да и не случилось других подруг, сама знаешь, ты у меня разъединственная, разговариваю – наговориться не могу. Надоело, поди, про белого бычка слушать? Терпи, моя золотая, ведь никого на хуторе нет, одна векую. Кроме тебя, не с кем словом перекинуться. Брат и племяшка в Горячий Ключ звали: там электричество, телевизор, вода из крана. А как солдат оставить? Они просили – не бросай; клятву я дала, что не брошу, пока жива. Днём в колхозе работала, вечером к ним бежала – кому сказку рассказать, кого песенкой порадовать. Радио слушала, новости ребятам рассказывала. Так полвека и усвистало.
Ездила я в город. Красиво, не спорю, удобства всякие. Провода, как прыгалки, между столбами висят, на них птицы – чернавые, клювастые, что мой Игорёк. Ночью светло: фонари на улицах. Домой вернулась – скала нависает, Чепси шуршит по камням, убаюкивает, любимки спокойно спят. Вон там – братская могила, двести человек лично похоронила, чуток левее – ещё триста, а всего – почти две тысячи в Поднависле. Каждому камень приносила, отмечала, кто где упокоился. Под розовым большим камнем – командир. Запомни место.
Сколько за них перед скалой молилась! Храма нет, отсюда до ближайшего села – двенадцать километров. Помнишь бои в сорок втором, Вера-джан? Страшные какие бои… Гитлер здесь на Северный Кавказ хотел прорваться, в газете писали – главный удар: за нефтью шёл. В нескольких километрах от Поднавислы его остановили. Не вышло ничего у фрица. Папа и братья на войну ушли. Дедушка, царствие небесное, всем Ханжиянам наказал: русская земля нас приняла, кров дала, братья по вере армян от турок спасли, и теперь свою новую Родину мы защищать должны до последнего.
Сначала пять раненых в дом принесли. Потом ещё, ещё. Я не санитарка, никто и звать никак, никем и не числилась – доброволец. Ничего, всему научилась – уколы ставила, капельницы держала, разве что не оперировала. В одной комнате операционную сделали, в других – лазарет. Дома ступить негде, новеньких под деревья клали. Жара, осы, мухи роятся, зато фруктов много. Пациенты плакали, кричали, еле успевала от одного к другому бегать. Мы с хирургом спали по три часа. Потом тебя на помощь прислали, солнышко рыжее, конопушчатое. Вер, до чего же мы молодые были! По двадцать восемь, кажется?
Иду с ведром воды однажды, гляжу – сидит лейтенант носатый, длинный нос повесил совсем. Поздоровалась по-армянски – барев дзез. Не понял. Спросила – армянин? Нет, грек. Совсем расклеился: руку оторвало, кому калечный нужен? Я рявкнула: чего удумал – духом падать! На фронте нужен, одной рукой запросто стрелять можно! Меня и дед, и отец к оружию приучили: охотники. Ружьё одной правой схватила, в воздух пальнула, зыркнула построже. Наверное, жёстко, но так надо. Ожил парень.
В другой раз безногий Володя-тракторист скис. Вовке мягче сказала: после войны мужчин мало уцелеет, каждый наперечёт, женишься на доброй красивой девушке, детей нарожаете. Учись, мозги хорошие, образование получай! Обе руки на месте, одна нога имеется, необязательно трактором управлять. Владимир Петрович в восемьдесят пятом приезжал: Шурочка, помнишь меня? Молоком поила, жить учила – так выучился я, нынче сам учу – детей в школе.
В октябре хирург вызвал, сказал – все на фронт уходим, раненых подводами вывезем, тебя защищать некому, собирайся в эвакуацию. Отказалась. На кого могилы оставлю? Кто ходить за ними будет?
Так крепко ты на прощание меня обняла… на всю жизнь слово твоё запомнила, Верка, – что вернёшься. Твёрдо пообещала – вернёшься, глазищами намокла и к грузовику помчалась, а я стала ждать, пока довоюешь. Терпения, чай, не занимать. Слезу не подпускала: бойцы хныканья не любят, к чему их огорчать?
Шептала-журчала, перекатывалась на голышах год за годом Чепси, уносила тревоги, смывала горести.
Днём в колхозе, вечером с солдатами – так и сложилось. Женихов немало сваталось, да не вышла замуж: предназначение другое. Не рассказывала никому, открою историю давнюю. Лет пятнадцать мне было, через реку переправлялась – арба перевернулась, и понёс меня горный поток, притопил в холодной воде. Я за воловьи хвосты схватилась – дотащили волы до берега. Долго в горячке лежала, с неделю, родители не верили, что поправлюсь, глаза выплакали.
Где-то в других мирах оказалась. Сначала увидела лестницу с резными перилами, по ней поднялась – открылся сад, на местные не похожий. Беседки каменные в рядок выстроились, возле них – фруктовые деревья невиданные. Кипарис лианами навроде глицинии до верхушки опутан, а глициния – каких на земле не встретишь: ярко-синяя, сыплется сверху бархатным дождём, под исцарапанные босые ноги коврик стелет; до чего хорошо, до чего благостно на сердце! Полупрозрачный старик в белых одеждах наверху стоит, смотрит не на меня, а словно внутрь меня – и ни слова не произносит. Так захотелось в том саду поселиться! Прилечь на топчан, кожицу диковинного плода отшелушить, сладкую мякоть попробовать… Спросила – можно? Старец губами не шевельнул, но я услышала: нельзя, главное предназначение на земле не выполнено, а какое – узнаю, когда время придёт.
Спит моё предназначение под скалой. Смотри, оградки из ивы сплела, чтобы слаще спалось. Командиру куст посадила. Тощенький прутик за столько лет расщекастился, живым зонтом накрыл.
Привыкшими к работе руками в оплётке толстых сизых вен Аршалуйс ловко выдёргивает сорняки, переходит от могилы к могиле. Худая жилистая фигура закутана в тёмную самовязаную кофту, на седой стриженой голове – пёстрый платок. Подруга рядом, «роднулечка», так Аршалуйс её зовёт. Куда Шуся – туда и Вера, хвостиком всегдашним. В тысячный раз Шусин рассказ слушает; помочь не может, зато слушать – сколько угодно.
– Колхоз перестройкой растрепало. Растила кукурузу в огороде, держала несушек – прокормилась. Захотел местный буржуин дачу в урочище строить, бульдозер пригнал. Захолонула душа, Вер. Выскочила, растопырилась. Выглядывает паренёк – уйди, бабушка, у меня приказ, расчистить территорию надо. Не растерялась, отвечаю – у меня тоже приказ, покажу, только домой сбегаю, обожди! Тот вылез, прикурил, а я за ружьишком метнулась. Перед ковшом встала, осадила: убирайся отсюда, здесь святое место, солдаты спят, да не шуми: разбудишь. Передай своему начальству: захоронения военных времён, ничего перекапывать не позволю! Дурак молодой рассердился, своей гремучей железякой попёр, я первый выстрел – в воздух, упредила, второй – в лобовое стекло. Удрал на бульдозере.
Потом чиновница приехала. Понимающая баба оказалась: у самой деды в войну сгинули. Распорядилась богатеев не пускать, денег раздобыла на железные ограды. Мальчики довольны, и мне легче. Готовые оградки помыть быстрее, чем из лозы плести: силы-то не те уже, глаза подслепли. Умру скоро, чувствую. Умирать нестрашно, страшно с солдатиками разлучиться, вся жизнь моя – за их могилами ухаживать и тебя ждать. Ты же тогда, в сорок втором, обещала вернуться, с той поры и жду. Пятьдесят лет жду!
– Здесь я, с тобой всюду хожу, за плечом твоим, – успокаивает Верочка старуху, – просто ты меня не видишь. Хочешь, расскажу, что дальше случится?
– Хочу, матахгнэм.
– Ты потеряешь зрение. Когда умрёшь, племяшка твоя станет хранительницей. На поляне выстроят армянский храм, сможешь молиться не скале, а настоящей иконе. Местные жители соберут миллион рублей, представляешь, целый миллион! Хотя как ты представишь, если даже пенсию отродясь не получала… Вот здесь поставят большой памятник: немолодая женщина, опустив голову, сидит на скамье, справа от её руки – простреленная каска. У ног всегда живые цветы – гвоздики, ромашки. Шуся, это ты! Не бросила своих солдат, осталась при них.
По вечерам невидимая Вера подсаживается к бронзовой подруге, гладит родные морщинистые щёки. Скамейка длинная, места обеим хватает. Аршалуйс под шёпот любимой Чепси негромко и ласково напевает бойцам армянскую колыбельную.
Дядя Ваня из Тегерана
Перед поездкой я сфотографировалась на визу в платке, получила от фотографа сомнительный комплимент: «Вам идёт паранджа!» и купила просторное глухое платье с юбкой в пол и длинными рукавами. Огромный платок намотала на голову и распустила по плечам – задрапировалась, как умела. В зеркале меня напугала чёрная, как грач, баба на чайник. Приставленный русскоговорящий куратор, явно из спецслужб, внимательно осмотрел наряд и вынес вердикт:
– Так улица ходить нельзя, так шалява ходить, джёпа показать!
В чемодане нашлось пончо – безразмерная размахайка до колен, напялила сверху. Силовик одобрительно кивнул – утвердил дресс-код, и мы вышли к машине, возле которой дожидалась Эльвира, полуиранка-полурусская из Казахстана:
– Поехали в кондитерскую, тебе обязательно надо познать местные сладости! Они вкуснее любого мужчины!
Вислозадый автомобиль, напоминающий наше «зубило», под девчачий щебет бодро встроился в поток.
От иранского папы Эле достались только фамилия и брови. Клубневидный нос и круглые высокие щёчки – от русской мамы. То и дело оборачиваюсь назад – общаюсь. В какой-то момент платок приспускается и оголяет макушку. Водитель резко подаёт вправо, тормозит на обочине, перепуганно тычет пальцем в мою обнажённую причёску и отворачивается, демонстрируя, что он, типа, не со мной.
– Быстрее натяни платок, – шипит Эльвира. – Если полиция нравов увидит, у него будут проблемы. Ты хоть понимаешь, что сейчас с тебя упала юбка вместе с трусами?!
Оторопело поправляю хиджаб, извиняюсь, едем дальше.
В сладком ванильном запахе выбираем печеньки. Дверь распахивается, в проёме появляется высоченный знойный мужчина с грудной клеткой шириной ровно в проём и узким крепким задком – эдакий идеальный альфа-самец.
– Хоро-о-ош! – плотоядно тянет разведённая Эля. – Но на иранца не похож.
– А ничего так, глазастенький, – отзываюсь я. – Примерно ровесник. Давай ненавязчиво познакомлю?
Мужчина обжигает нас глазами в густой оторочке чёрных ресниц и в один молниеносный прыжок оказывается рядом:
– Здравствуйте. Алекс, – слегка поклонившись, галантно и сдержанно представляется по-английски; движения напоминают красивого дикого зверя. Элька робеет и прячется за мою спину – выходит из коммуникации. Знакомиться, значит, не хочет. Ну, было бы предложено.
– Найс ту мит ю, очень приятно. Олга, – по-восточному прижимаю ладошку к груди.
– Вы русские? Я узнал речь.
– Да…
– Прошу вас, окажите любезность! Мои родители тоже русские, папу зовут Ваня, – у него выходит «Ванья», – год назад умерла мама, и отцу стало совсем не с кем говорить на своём языке! Я не владею… Умоляю, зайдите к нам в гости вечером! Заберу в гостинице, потом лично отвезу обратно. Папа будет очень рад: ему так одиноко…
Растерянно моргаю. Алекс даже отдалённо не напоминает русского – ни экзотическим профилем, ни чернобуркой-шевелюрой, ни поведением. Его внешность настолько безупречна, что кажется опасной, хоть бери кисть и колдуна с него пиши. Страна, мягко говоря, специфическая; куратор начнёт нервничать, в дурном подозревать, и ладно ещё, если в свальном грехе, а если в шпионаже? Впрочем, камнями-палками и за то, и за другое забьют, здесь практикуется. Но ведь где-то на тегеранской улочке, в опустевшей, грустной тегеранской квартире сидит Ваня, которому не с кем больше разговаривать…
В лопатки втыкается взгляд Эльвиры, твёрдый, словно дуло:
– Не вздумай, – оглушительно тихо шепчет подруга.
– Заезжайте в шесть, – протягиваю визитку гостиницы, – я спущусь.
– Оль, ты сбрендила?! Это Иран! И-ран!!! Куда он тебя увезет, моджахед этот? Какой он, к чертям, русский? Абрек вылитый.
– Не кричи. Вдруг правда папа один остался…
– А вдруг неправда?
Бум-бум-бум-бум – сердце бьёт в набат, пальцы подрагивают, прячу их в карманы.
– Не пугай, сама боюсь.
Покупаю ещё одну коробку сладостей для незнакомого Вани: нельзя в гости с пустыми руками, не по-русски.
Готовлюсь прилежно: под струями почти кипяточной воды истребляю бритвой каждый волосок, пробившийся в укромных местах, царапаю тело скрабом, умасливаю кремом. Умирать надо красивой, чистенькой, накрашенной, в лучшем белье, а то перед патологоанатомом стыдно будет.
Что за идиотские мысли? Глупости, всё будет хорошо!
Куратор «смотрит искоса, низко голову наклоня», но не отпустить полномочий не имеет. Спускаюсь на десять минут раньше – оставляю время покурить, выровнять дыхание. Алекс уже на месте, возвышается над автомобилем-циклопом с неработающей фарой – прекрасный, как неизвестное зороастрийское божество, в белой отутюженной рубашке, расстёгнутой на груди.
Внутри тарантас облезлый, будто тысяча котов его драла и местами даже отгрызла обшивку. Элегантность Алекса диссонирует с убитым автомобилем.
– Недавно развёлся, всё жене оставил, кроме вот этого, – поясняет, зубки заговаривает; наверное, осознаёт, насколько мне не по себе.
Беру себя в руки, веду светскую беседу о майской жаре и местных достопримечательностях.
Белый трёхэтажный дом ничем не выделяется среди других, однотипных. Большие высокие окна. В одном из них, не в квартире, а на площадке между этажами, терпеливым сусликом застыла фигурка, которую не могу разглядеть; от исполненной кроткого ожидания позы щемит сердце.
– Большое спасибо, что приехали, я Ваня. Заходите, пожалуйста!
Чистейшая московская речь. Махонький щуплый старик лет семидесяти с огромными глазами печальной таксы, едва достающий мне до груди, бережно принимает моё душное пончо и осточертевший платок. Втянутые щёки покрыты коричневой старческой «гречкой» и резными морщинами; спереди на лице выделяется крупный «армянский паспорт» с колоритной горбинкой. Ах, вот оно что, армяне, никакие не моджахеды! Мышь родила гору? В кого сын-то богатырь такой?
– Здравствуйте, дядя Ваня, спасибо, что пригласили, – улыбаюсь я и протягиваю коробку с выпечкой.
Дядя Ваня довольно прижмуривает кожистые веки в ответной улыбке:
– А ведь это мы, русские, научили персов готовить сладости, – гордость в его голосе не предполагает возражений, да и не хочется возражать.
Квартира погружает меня в фильм «Покровские ворота»: крепконогая, основательная мебель пятидесятых годов, слегка разбавленная более поздней полированной стенкой. На низком комоде – две фотографии в деревянных рамках. Изучаю первую – усатый глазастый юноша в брюках с резинкой внизу и рослая, на две головы выше, девушка в чёрном платье, с толстыми чёрными косами и туго надутым мячом армянской попы. Сын в маму уродился, выходит… На второй, современной, – хозяин квартиры и грузная старуха в балахоне, в которой почти невозможно признать ту статную молодую девушку.
– Аня моя. Полвека между фотографиями… в институте познакомились, на первом курсе, сразу и поженились, как восемнадцать исполнилось. Она у меня отличница! С красным дипломом закончила, – Иван всё еще не привык говорить о покойнице в прошедшем времени. – А вот дети долго не получались, Александра в тридцать пять родили. Ласковый у нас сын, любящий.
Стол густо заставлен тарелками, еды человек на десять. Нарезки колбасы и сыра, жареная курица, тушёные баклажаны, картошка-пюре – всё по-мужски простое, сытное. Старик ждал…
– Анюта знала, что скоро уйдёт, учила меня готовить. Это я сам накулинарил! – усаживает в обитое бордовым плюшем кресло с исцарапанными деревянными ручками, на самое удобное место, угощает, добавки подкладывает.
В стране строжайший сухой закон. Алекс распахивает секретер. Блестящие бока бутылок с разноцветными этикетками прячутся в глубине вместо тетрадок. Дядя Ваня с интонациями заправского бармена уточняет:
– Что предпочитаете, Оленька, – вино, джин, ром, виски, водку?
– Ого! Где вы это взяли?
– Александр достаёт, он шустрик.
Я с наслаждением пью виски, Алекс – ром, дядя Ваня – красное вино мелкими глотками. Ему нужно слушать слова на родном языке, неважно, о чём, и я рассказываю о Москве – как изменился город, как застроился многоэтажками и разросся вширь, куда люди летом ездят отдыхать… Не задаю вопросов: что захочет, расскажет, остальное – не моё дело, хотя гложет любопытство: как в те давние годы он оказался в Иране?
По периметру комнаты расставлены многочисленные брюхатые кадки с цветами, каждый натёртый листок сияет свежестью. Сразу видно: за растениями трепетно ухаживают.
– Анютины, – перехватывает мой взгляд старик. – Ращу теперь. Берегу. Чтобы она не огорчалась.
В его словах уже нет острого горя, скорее, чувствуется огромная нежность, светлая и лёгкая. Счастливой женщиной была Аня, наверное. Имена созвучные – Аня и Ваня; говорят, это к гармонии в семье.
Пять часов пролетели мухой.
– Мне пора, дядя Ваня: куратора не хочу напрягать, строго здесь.
– Саша отвезёт.
– Он же выпил!
– А! – незаморочно отмахивается старик. – Ерунда. Сколько он там выпил?!
Неистребимое наше «авось»…
В тесном коридоре надеваю пончо, обматываюсь платком. Дядя Ваня поднимает на меня глаза печальной таксы, и я отчётливо понимаю: плачет. Совершенно сухими глазами – плачет. Доживёт ли он до следующего русского гостя? Да и случится ли тот русский гость в Тегеране? Мы оба замираем, у меня щиплет в носу, с ресниц подтекает тушь. Дед прощается с мягким кавказским достоинством:
– Поезжайте, милая, берегите себя, – прикасается к моим локтям.
Мы каждый день говорим на родном языке, не осознавая, какое это богатство, какая огромная ценность для тех, кто лишён такой возможности. Сыплем наперебой цитатами из старых фильмов, ощущая родственность душ и общность памяти; читаем книги и травим анекдоты, понятные только нам; ругаемся, миримся, радуемся и горюем по-русски… Разве может наш человек обойтись без этого всего, врасти корнями на чужбинушке? Русский язык полноценно не переведёшь ни на какой другой: столько в нём нюансов, прямых и переносных смыслов, полутонов. Попробуйте-ка найти точный английский синоним, к примеру, к слову «темноватенький»!
Наклоняюсь, бережно целую старика в тёплые мягкие щёки с провисшими брылями – троекратно, как принято.
Алекс заводит двигатель, трогается, деликатно молчит. Мне очень хочется в Москву: в гостях хорошо, а дома лучше. Эх, Персия-Персия, розы твои прелестны, дворцы богаты, поэты велики, почвы щедры, но не приживусь я, дитя другой земли, в твоей древней утробе…
В освещённом окне персидского города, на площадке между этажами, прощально машет человек, который и этой ночью, и завтра, и через год будет вспоминать сегодняшний вечер и засыпать счастливым просто потому, что целых пять часов слушал русскую речь.