Поэт, писатель. Стихи опубликованы в журналах «Новый мир», «Эмигрантская лира», «Нева», «Дальний Восток», «Артикль», «Дегуста», «Формаслов», «Prosodia», «Южное сияние», «День и ночь», «Плавучий мост», «Дети Ра», «Новая Юность», «Крещатик», «Зинзивер», «Аргамак», «Ковчег» и др. 2-е место в интернет-конкурсе «Эмигрантская лира» 2019 г. и 2021 года, 3-е – в 2023 году, диплом конкурса «Русский Гофман» 2019 и 2020 г., диплом премии «Антоновка 40+» 2020 г в номинации «Критика».
Проза публиковалась в «Неве», в «Дальнем Востоке», в «Южном Сиянии» (Одесса), в «Формаслове», в журнале Юрия Кувалдина «Наша улица», в «Поэтограде» Евгения Степанова.
Автор восьми поэтических сборников.
Живёт в Ростове-на-Дону.
Содержание
«Пёрышком не исчерпать»
стихотворения
***
Здесь не знают наречий моих,
здесь лопатой назвали весло,
горько-терпкий не пишется стих,
круг луны в грязноватом гало.
Город болен, сутул, близорук,
плоскостоп. Исцарапан, изрыт.
Где ты, дятел? Я слышу твой стук.
В травертинах Горячей горы
ветер пахнет парным молоком,
там зимы не случилось – опять.
А над нами пять дэ облаков
и поэтому хочется спать.
Не готовься к прошедшей войне.
Вынь наушник, сними капюшон.
Вардане ты моё, Вардане,
помнишь, как было нам хорошо?
***
По уникальным отпечаткам
в моём подопытном мозгу
найдут вербальную взрывчатку
и вырвиглазную пургу.
Не ставила такой задачи
я острому карандашу,
но если следствие надавит —
не стану спорить, соглашусь.
И что тут скажешь — им виднее,
о чём я думала тогда,
зачем лихую ахинею
несла без ложного стыда,
а приговоры невиновным —
что ночь хрустальная с утра.
А ты в сети, но не со мною.
Звон в голове, в груди дыра.
В начале мира были титры –
и я такое там прочла…
Бывает только два мотива:
любовь и страх – во всех делах.
Мою прабабку звали Евой,
и я ушла недалеко.
Проблема ведь не в том, чтоб ехать –
остановиться нелегко!
Знак свыше, или хоть дорожный:
то – обмирай, а то — спеши
альтернативно одарённый
по блажи собственной души
прочтёт всегда.
Мои крепиды
поизносились в виражах,
где пульс мне щупал с важным видом
тот, у кого вошла вожжа
под бампер.
Красное с квадратным
поссорить — что на ноль делить.
Расколдовать бы мир обратно —
сырой, поспешный, как верлибр.
***
Александру Соболеву
Искандер, эти реки
узки и горьки для того,
кто привык родниковой водой
утолять свою жажду.
Как ручьи ни чисты,
кто вступил в эту реку однажды –
не отмоется,
нет иорданской волны.
Бисер твой
рассыпается, не успеваешь сыграть, ни догнать,
ну их к чёрту, такие игрушки.
Немало народу
не заметили сами,
когда же лишились огня
в благородном стремлении
выйти на вольную воду.
Только там, за буйками,
всего лишь трясёт и тошнит,
ничего больше нет.
Те, кто плавает в мелкой посуде,
застолбили фарватер,
развесили всюду огни,
незаконнорождённых (как Фет)
даже слушать не будут.
Постоянно рублю
каждый сук, на котором сижу,
и пытаюсь взлететь,
отвергая позор притяженья.
Получается изредка –
неосторожным движеньем
приоткрыть над собой
чьей-то воли бездонную жуть.
Эту чашу медовую
пёрышком не исчерпать,
все, кто был,
лишь притронулись
к терпкому лунному краю.
Для Сизифа камней неподъёмных
повсюду хватает,
и нетленной солёной колонной
висит снегопад.
В каждой осени –
новый обет избежавших клише.
В каждом омуте –
тихие черти волшебной свободы.
Камень, брошенный в воду,
всегда попадает в мишень,
в самый центр кругов,
с трепыханьем по левому борту.
Леонардо
Ты из каких столетий попаданец?
Ты существуешь – значит, доживём,
не грохнем к чёрту наше мирозданье?
Из бифуркаций тянется червём
та ветка – узловатая, кривая,
не лажануть бы, не свернуть в тупик
под ноль сведённой пирамиды майя,
сожжённых первых христианских книг,
да не пролиться бы последней кровью
на алые рубахи палачей.
Упор и ворот, винт – вот вам устройство
выламывать решётки. Кто ты, чей
посланец? Нам твои незавершёнки –
как прописи, линейки букварей, —
дать алгоритм – из вечности, до шока,
а дальше сами, времени в обрез,
всего лишь жизнь, и тут не до пиара,
дрожь механизмов, фрески облаков,
и лютни грифы, и паденье шара
в листы твоих зеркальных дневников –
такой фулпруф. Ещё бы — оперенье
и лыжи для прогулок по воде,
и лиры боль, и точность построенья,
и шахматы, и далее везде,
к источнику идти, а не к кувшину –
и под конец прощения просил
у Бога – мало сделал! Медицину
всего на триста лет опередил,
сейсмограф из драконов и лягушек
ждал места на страницах вечных книг —
но гугеноты склеп его разрушат,
дневник рассыплет глупый ученик,
забудут назидание потомки –
приборы-то достроят, дорастут
до автобанов, роботов – а толку…
Но ты – оттуда! – оказался тут.
***
Дыры в ауре после меня зарастают плохо,
лихорадит, тревожно, и мысли идут по кругу.
если хрупким сознаньем пытаться сломить эпоху,
не умея сказать себя – потеряешь друга.
Отвлекись на свою поденщину. Бойся бога,
да тебе ли с куриным мозгом об этом думать,
сети страха падут и спутают – у любого
вон хватает смирения – что ж ты их рвёшь, как дура?
….А потом она вдруг полюбила свою работу,
полюбила тюрьму, позволяющую забыться,
полюбила софизмы смирившегося илота,
не бросала суровых взоров на колесницы.
***
Я видала Тура Хейердала-
к нам в Азов однажды приезжал,
тёплый свет оранжевых кораллов
на лице обветренном лежал,
день и ночь копали неустанно —
говорят, здесь жили короли,
к викингам потом из устья Таны
первые правители пришли,
да не кто-нибудь — а лично Один, —
на Дону, на левом берегу,
прямо тут, где заросли пионов –
много лет давал отпор врагу.
Там нашли три скандинавских пряжки
для плаща – музею передал.
…А потом назвали миф натяжкой
потому что умер Хейердал,
некому прочесть ландшафт трёхмерный,
золотые змейки быстрых рек,
нет ни в ком такого дара веры,
погрустнел сегодня человек.
***
Очевидно, он есть, да, и он, очевидно, не фраер,
мы порой — фраера, но смиряемся в собственных путах,
не хотим быть свободными, с вечностью в прятки играем,
даждь нам каждое утро – единственным, как первопуток.
Город жрёт моё время – вечернее, сплошь золотое,
превращает его в разный хлам, насыщает бензином,
так бездарно, безбожно, и в пробках стоит пол-Ростова,
а в глазах светофора – каскады снежинок-слезинок.
По стеклянной и скользкой дороге несу свою радость –
осторожно, иначе расплещешь закат между ставен,
заплетаю в косички лучей непокорные пряди,
изумляюсь, как Золушка, разве что в три раза старше,
и куда же мне деться от этого глупого рая,
от витальности, рвущейся в мир без причины и визы?
Как сквозь заросли дикого тёрна, сквозь жизнь продираюсь,
на дороге перчатка валяется – видимо, вызов,
очевидно, он есть, да, и он, очевидно, не фраер.
***
как пышно расцвели перед концом
искусства града, весей и окраин
династии неистовых жрецов
срывают маски и стирают грани
и молния мгновенье дня в ночи
прожектор бога у границ земного
вмести и помни этот слайд включи
когда немая тьма поймает снова
***
Брейгель Старший не верил лентяям
и смеялся над их чудесами –
птицы в рот отправляются сами,
крыты крыши домов пирогами,
горы каши представлены раем…
Обеспечивать нежную бренность –
дело женщины – дети, рассада,
сочетанья тонов перламутра
в занавесках, уют, запах плова…
И плоды на лиловых деревьях,
ромбы птиц в колебаньях заката
и защита от чёрного слова –
навсегда.
А когда в полшестого
кто-то грубо вторгается в утро —
…оплавляться в суровую вечность —
невозбранное право мужчины,
в почву вросшего простосердечно.
Жёсткий контур, крестьянские спины.
***
Всё так невинно, так наивно –
ритмичный шелест ивняка,
деревья, тропы, даль, река,
растущие наплывы гимна
ещё тихи, молчат пока,
и море всё ещё лениво,
и всё ещё тепла вода,
и в мире всё ещё счастливых
возможно встретить иногда,
цветёт в парах оранжереи
(боюсь, что пар сорвёт свисток)
моей загадочной психеи
совсем не каменный цветок.
Снаружи холодно, и слякоть.
Внутри – пока ещё цела
фиаско – питьевая фляга
венецианского стекла,
с изъяном – но с душой и хварной,
в корзинке цвета тростника,
и не страшит её вульгарный
с лиловым заревом закат.
…Кто вышел — правдой захлебнулся
и отвернулся, не смотрел,
как на просторах эволюций
идёт естественный отстрел.
Термин «фиаско» в значении «ошибка, неудача» пошёл от древних итальянских стеклодувов. Если при выдувании тонкой венецианской бутылки рабочий допускал ошибку, то бракованное изделие становилось обычной питьевой флягой, которая называлась по-итальянски fiasco.
***
Ни зимы, ни весны —
заливная унылая нежить.
Эти странные дни-
дни, которых практически нет.
Мы предельно честны-
не затеплится и не забрезжит
слабоумной надежды
надуманный приторный свет.
В заповедник страстей,
в мутноватую воду сюжета,
в этот город охрипший,
который согреть выхожу,
самых разных чертей
напустило прошедшее лето-
ничего не скажу,
и не трогай мою паранджу.
Приравняю к нулю
позабывший условности город.
Дождь простой и прямой,
как душа беспородного пса.
Равнодушно ловлю
нагловатый оскал светофора-
ну, красавец, гусар.
Ну и что мне красавец-гусар?
После нас – хоть пожар.
После – это ж не вследствие, верно?
Мы хотели как лучше —
поэтому шли босиком,
иногда – по ножам,
допускали, насилуя нервы,
роковые излишества
вроде картин и стихов.
У высокой зари
грифы ждут восходящих потоков.
Здесь заложат костры
инквизиции новых веков.
Пусть бумага сгорит,
а слова возвращаются к Богу,
и озоновый катарсис
милует еретиков.
***
После долгой ядерной зимы
в кинозале зародились мы.
На вокзале для двоих в дыму
осторожно выползли во тьму.
Поднимали головы кусты,
тротуар немного поостыл.
Можно мир расставить по местам.
Осознает лишь один из ста.
Дальше будем жить, нам хоть бы хны.
Только чтобы не было войны.
Если поделить
на всех страну —
каждому
достанется квартал.
Мы и тут
придумаем войну —
между тем, кто бел,
и тем, кто ал.
***
Ищу, на что бы опереться.
Всё рассыпается, как мел.
И потому впадаю в детство –
как в самый нижний свой предел
***
На предпоследнюю страницу
пришёлся максимум печали,
когда ещё чего-то ждали –
и разом помрачнели лица,
когда ещё не научились
отчаянью, как утешенью,
когда ещё не залечили
лица с «необщим выраженьем».
…Пора перевернуть страницу.
Теперь у нас похожи лица.