Перейти к содержимому

МИХАИЛ СМИРНОВ

Смирнов Михаил Иванович родился в Башкирии в 1958 году. Печатался: «Литературная газета», «Литературная Россия», «День литературы», «Молодая гвардия»,  «Работница», «Сибирские огни», «Литературный Крым», «Казань», «Белая скала», «Балтика», «Родная Кубань», «Бельские просторы», «Литературный Азербайджан», «Южная звезда», «Огни над Бией», «Отчий край», «Петровский мост», «Приокские зори», «Жемчужина» и многих других.
Лауреат ряда литературных премий, в том числе Лауреат    международной премии «Филантроп»; всероссийской литературной премии «ЛЕВША»      имени Н. С. Лескова; международного конкурса детской и юношеской художественной  и научно-популярной литературы им. А.Н. Толстого;  международного литературного конкурса на соискание премии им. А. И. Куприна.
Автор  книг: «Поиски графских сокровищ», «Тайна старого подземелья», «По следам Ворона», «Исчезновение в ночи, или Долгий путь домой».
Живёт в городе Салават.

«Брат»

рассказ

Алёшка, сутулый из-за большого горба, и, поэтому всегда смотревший на мир искоса и исподлобья, в синем трико, в серой застиранной рубахе, в вороте виднелась чёрная нить и простенький крестик, отложил книгу и прислушался. В подъезде послышался шум. Кто-то неторопливо поднимался по лестнице. Потом по двери громыхнули раз, следом другой и донёсся громкий голос. Услышав стук, Алёшка пожал плечами. Он никого не ждал, тем более ранним утром. Опять прислушался. Может, кто ошибся, проходя мимо двери, и стукнул случайно, но тут снова ударили по двери. Алёшка поднялся с дивана, где сидел и читал книжку и, скособочившись, подволакивая ногу, подошёл к двери и распахнул.

— Дверь сломаете, — буркнул Алёшка. В полутёмном подъезде стоял крепкий мужчина, одетый в дорогой костюм, белую рубашку с галстуком и в блестящих узконосых туфлях, который, надвинув простенькую кепку на глаза, держал в руках большую дорожную сумку и несколько пакетов. — Что надо? Слушаю…

Мужик хохотнул, толкнул Алёшку в грудь, он пошатнулся и, не удержавшись, отступил в сторону. Незнакомец шагнул в прихожую, бросил сумку и пакеты на пол, щелчком отправил кепку на затылок и заорал. Не сказал, а именно заорал.

— Крючок, здорово! — мужик облапил Алёшку и принялся хлопать его по спине. — Черт горбатый, это же я приехал! — он отстранил Алёшку от себя, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Эй, крючок, не узнаешь меня? — громко хохотнул, и снова принялся хлопать ручищами по спине. — Сколько лет, сколько зим! Не ждали, а я приехал!

Алёшка поморщился от боли и шагнул в сторону, вырвавшись из крепких объятий или тычков, которыми награждал незнакомец. Нахмурившись, Алёшка с удивлением посмотрел на приезжего, подтянул сползающее трико, поправил рубаху, качнул взлохмаченной головой и недоверчиво отмахнулся.

— Да ну, не может быть! — и снова пристально вгляделся в полутёмной прихожей в гостя. — Васька, неужели приехал? — недоверчиво сказал он, потирая небритую щеку. — И как же ты надумал? Столько лет не был, а тут, как снег на голову. Мы тебя ждали на похороны, а ты… — Алёшка нахмурился. — Ты опоздал, брат. На этой неделе уже сорок дней будет, как мамки не стало, а ты… — Алёшка махнул рукой, и не удержался, съязвил. — Видать, пешком добирался. Ладно, сейчас объявился, а то вообще про нас забыл. Проходи, Васька, не стой на пороге, — и, покачивая головой, скрылся за старенькой портьерой. — Уж сорок дней будет, как схоронили, а он только лишь надумал…

Васька, не слушая младшего брата, рассказывал что-то своё. Оставил сумку и пакеты возле порога. Кепку забросил на вешалку и она, зацепившись за крючок, качнулась. На вешалке куртка, коричневый выгоревший плащ из болоньи, безрукавка и почему-то старая зимняя шапка, хотя на улице было лето. Васька, мельком окинув взглядом прихожую, как был в туфлях, прошёл в полутёмный зал с занавешенными окнами, плюхнулся на продавленный диван и вздохнул, раскинув руки на спинке, посматривая на солнечные лучи, которые пробивались через узкие щели в портьерах.

— Ох, хорошо-то как! Что говоришь, крючок? — посверкивая золотым зубом, сказал он и, не слушая брата, закрутил башкой, осматривая полутёмный зал. — А где мать? Ушла что ли? Ну, рассказывай, Леха, как живете, не обижаешь ее? Гляди, мой характер знаешь. Быстро по шее настучу! — завертел головой и громко крикнул. — Эй, мать, я вернулся! Где ты, а? Встречай блудного сына…

И, довольный собой, расхохотался.

Васька сидел на диване, осматриваясь по сторонам. Долго не был дома, а всё  осталось по-прежнему, как ему показалось. Ничего не изменилось. Хотя  нет, изменилось… У него появилось ощущение, что попал в заброшенную, нежилую и чужую квартиру, а не в родной дом. Он не почувствовал того человеческого тепла, которое должно быть в жилой квартире. Васька невольно передёрнул плечами. Ему показалось, что от обшарпанных стен и старой мебели повеяло холодом. На серванте стояла небольшая фотография стариков в простенькой рамке — это бабка с дедом. Виднелся уголок книги. Наверное, крючок оставил. Васька так называл брата — горбуна. У него с малых лет была привычка читать, и книги можно было встретить везде, даже в самых неожиданных местах, а Васька не переносил книги. Пустая трата времени и ни к чему забивать мозги всякой ерундой. А Алёшка всегда был с книгами. Не дозовёшься, если читает. И Васька злился, а бывало, даже отнимал книги и прятал, да ещё грозил, что выбросит. Алёшка молчал. Он всегда был таким — молчаливым и это как-то настораживало, кто знает, что на уме у этого крючка, но в то же время, появлялась злость, что братишка не бежит жаловаться, а молчком терпит издевательства над ним.

Васька принюхался. В квартире стоял густой запах лекарств, а раньше такого не было. Дверь на балкон открыта, но запах не выветривается. Въелся. Васька опять осмотрелся. Старые, местами рваные обои на стенах. Дешёвый коврик над диваном. Рядом тумбочка. В приоткрытом ящике видны лекарства. Низкий потолок в разводьях старой побелки, с которого свисал выцветший оранжевый абажур. Деревянные, давно некрашеные полы. Коричневая краска местами облупилась и между досками видны широкие щели. Занавески задёрнуты на окнах, и висит старенькая застиранная тюль. Возле окна квадратный раскладной стол. Васька помнил его. Он еще в школе учился, когда купили стол и четыре стула. Хороший, красивый в те времена, как казалось. А большущий — страсть! Раздвигаешь его, серединку кладёшь, которая под низом хранится и всё, человек двадцать уместится, а если есть припасённые доски, чтобы вместо стульев и табуреток положить, тогда ещё больше народу уместится. В углу, возле балконной двери, стоит телевизор на тумбочке, на экран наброшена тёмная тряпка. Овальное зеркало, что висело в простенке, тоже прикрыто тряпкой. А вокруг тяжёлый не выветриваемый запах, несмотря на открытый балкон. Стойкий запах лекарств, воска и еще чего-то, словно тленом пахло, что ли…

Алёшка не стал присаживаться возле брата, который развалился на диване, раскинув руки, а расположился подле стола, пристроившись на краешке расшатанного стула. Он сидел и смотрел на старшего брата, который сразу после школы сбежал из дома и, можно сказать, что исчез на долгие годы. Они с другом сбежали на золотые прииски. Решили разбогатеть. На прииски не попали. Друг вернулся, а Васька не захотел возвращаться домой. Первое время жил, где попало, потому что никто не брал на работу, потом ему помогли с курсами, он выучился и устроился на работу. За все годы, он всего лишь дважды приезжал домой. Деньгами сорил направо и налево. Гулял на всю катушку. Мать пыталась образумить его, но бесполезно. Васька разругался в пух и прах с ней, Алёшку отлупил, подхватился и умчался, сказав, что больше он не приедет. Проживу без вас, как он сказал. Хлопнул дверью и ушёл. С той поры ни разу домой не приезжал…

Васька исчез на долгие годы. Редкий раз приходили коротенькие письма или открытки, что получил квартиру, жив-здоров, и всё на этом. Он не интересовался жизнью матери и брата. Не спрашивал, как они живут, в чем нуждаются. Он жил для себя. Алёшка вздохнул. Изменился брат. Здоровенным стал. Не кулаки, а кувалды. И его взгляд заметил Алёшка. Смотришь в глаза, вроде радуется, а приглядишься — не холодок, а стужей веет от его взгляда, аж обжигает. Улыбка широкая, а в глазах лёд застыл. Это Алёшка успел заметить, когда брат редко глядел на него, а большей частью крутил башкой, осматривая квартиру.

— Что молчишь, крючок? — Василий покосился на братишку, потянулся и мотнул головой. — Эх, устал, как собака, пока добрался! Далеко живете, — сказал, словно это не его родной дом, а он приехал в гости, и тут же снова спросил. — Куда мать ушла? Утро, а она шляется. Гляжу, когда во двор зашел, ваши бабки уже возле подъездов сидят. Сплетнями делятся, старые кочерёжки, — и опять недовольно буркнул. — Где мать шляется, спрашиваю? Вот приедешь в гости, а их днём с огнём не найдёшь…

И нахмурился, продолжая осматривать квартиру.

— Это… — Алёшка заскрипел стулом, покосился на брата и ещё сильнее склонился. — Это… Мамка не шляется. Она умерла. Тебе отбивали срочную телеграмму. Сообщили, что матери не стало, чтобы на похороны приехал. До последнего тебя прождали, а сейчас заявился и делаешь вид, будто ничего не знаешь. Не говори, что не получал телеграмму. Так не бывает, брат…

Сказал, вскинул голову, взглянул на брата, который продолжал сидеть на диване и замолчал, и снова взгляд в пол.

Василий нахмурился. Посмотрел на худого братишку, на его горб на спине, который, как казалось, ещё больше вырос, пока его не было дома. Взглянул, как он сидел, приобнимая спинку стула и уткнувшись взглядом в пол, а потом снова обвёл взглядом запущенную квартиру, останавливаясь на телевизоре и зеркале, которые были закрыты темными тряпками и качнул головой.

— Нет, крючок, никакой телеграммы не было, — он взъерошил волосы, и шумно выдохнул. — Не бреши, крючок. Не могла она, мать, так рано… Она же ещё молодая! — он нахмурился, запнувшись, о чем-то задумался, но тут же вскочил, подошёл к столу, на котором была рамка с фотографией матери, где она ещё молодая, долго смотрел на неё, и заторопился в спальную, где стоял старый шкаф да кровать, а в углу низенькое кресло, опять уселся на продавленный диван и, ударив кулаком по колену, рыкнул. — Хочешь сказать, что я обманываю? Не получал телеграмму, не получал! Я приехал. И подарки всякие понавёз. Матери купил, и тебя не забыл, тоже по мелочи прихватил — рубашку там, футболку… А ты говоришь, что мать умерла. Как же так, крючок? Получается, что теперь у меня никого не осталось. Один я, как перст. Понимаешь?

И Василий снова рыкнул, стукнув по колену.

Вздрогнув, услышав его рык, Алёшка крепко вцепился в спину, с опаской покосился на брата. Что он говорит-то? Почему один остался, а я получается неродной родному брату? Но качнувшись, Алёшка промолчал, и снова глаза в пол. Он мало разговаривал. В основном, молчал и слушал. Так было всегда…

Старший брат долго сидел на диване. Что-то бормотал, а что — не разберёшь, глядел на Алёшку, осматривал квартиру, а потом вскинулся, заторопился в прихожую и, расстегнув сумку, принялся в ней шарить. Достал бутылку. Прошёл на кухню и загремел посудой. Не рюмку, а стакан взял. До краёв налил и молча выпил. Не поморщился. Из хлебницы достал корку чёрствого хлеба, шумно занюхал. Уселся на табуретку и поставил перед собой бутылку.

— Слышь, крючок, что с матерью случилось? — сказал он и опять принялся наливать водку. — Она же никогда не жаловалась на здоровье. Заболела что ли? Слышь, что молчишь? Айда сюда, мать помянем…

— У матери больное сердце было, — шаркая большими тапками, сказал Алёшка и, открыв холодильник, вытащил банку с огурцами, выловил парочку, положил на тарелку и, осторожно взял чайную чашку. — Долго болела. И в больнице каждый год лежала. Я же тебе писал в письмах. Скорая приезжала. Участковый врач приходил. Мать ждала тебя. До последнего дня надеялась, что появишься, — Алёшка запнулся, опустил голову — глаза покраснели, потом взял чашу и выпил, придвинул табуретку и уселся за стол. — Мать тихо померла, во сне. Я даже не услышал. Утром поднялся, думаю, а что она не встаёт. Всегда раньше меня поднималась, а сейчас не выходит. Зашёл, а она лежит. Вся жёлтая такая, а дотронулся — холодная.

Алёшка протянул руку и тут же отдёрнул.

Васька покосился на братишку. Одним глотком опрокинув водку. Обвёл взглядом скудную обстановку на кухне, где стоял холодильник, старый стол с дверками — ещё тот, из далёкого детства и три табуретки. На стене висела посудная полочка с несколькими щербатыми тарелками и блюдцами, а на нижней полочке лежали вилки и ложки. На подоконнике несколько банок и два  горшка с цветами. Да, так было всегда, как он помнил. И в детстве жили бедновато. Матери одной пришлось тянуть их, двух пацанов. Лешка часто болел, а вот он не жаловался на здоровье. Никогда и ничем не болел, даже насморка не было. Мать всегда смеялась, что все здоровье ему досталось. А потом, после школы, сговорился с другом, потихонечку забрал все деньги, какие были дома, и смотался на золотые прииски. Думал, что встретят с распростёртыми объятьями, но ошибся. Они с другом никому не нужны были, а обратно ехать, у него не было ни денег, ни желания, потому что знал, если вернётся домой, уже никуда не вырвется. Так и останется жить в своём городке, а ему хотелось зарабатывать огромные деньжищи, посмотреть на мир, и жить, как он хочет, а не так, как его бы заставляли. Дружок уехал, а он остался. Но ему повезло, как он считал. Наткнулся на объявление, что принимают на курсы. Сочинил целую историю, лишь бы его взяли. Отучился на курсах, а потом попал на буровую. Тяжело было, но освоился. Хорошо зажил, когда стал работать. Другие копили деньги, а Васька не откладывал. Ему хотелось жить на широкую ногу, как говорится. И жил! Всё, что зарабатывал, быстро транжирил. А вот брату и матери не помогал. Почему — не мог себе объяснить. И про деньги, что у матери украл, оставил их без копейки, он старался не вспоминать, а чтобы вернуть украденные деньги — этого в мыслях не было. Одному легче живётся. Поэтому жил для себя, жил в своё удовольствие. Пил, жрал и по бабам шлялся. Всегда говорил, что в жизни у человека будет столько баб, на сколько денег хватит. По курортам разъезжал, если получалось. Весело жилось, пока деньги в кармане водились, а потом впрягался и работал круглосуточно, пока опять не появлялись деньги и снова шёл вразнос. И так каждый месяц, каждый год — всегда…

А недавно какая-то тоска навалилась. Сам удивился, что его домой потянуло, из которого пацаном сбежал. Давно ниточка оборвалась, которая связывала его с домом, а тут сильно потянуло. Бывало, ночами снилась мать. И всегда молчала. С укором смотрела и качала головой. И снилась молодой. Как видел в последний раз, в том обличье и приходила. А вот Алёшка, младший брат, почему-то был безликим. Он и в жизни-то был таким: тихим, незаметным, и всегда виноватым. Всего боялся, всех опасался и ни в какие разговоры не влезал. Молчком смотрит и двух слов связать не может. Вообще старался избегать любого общения с людьми. Наверное, стеснялся своего горба. А Васька стыдился брата из-за этого горба, потому что друзья смеялись над ними, Алёшку горбуном обзывали, а его — братом горбуна, а Васька злился, но отпор не давал и с каждым днём отдалялся от брата всё больше и больше.

Василий снова налил в стакан, выпил и посмотрел на Алёшку. Младший брат. Васька смотрел, почему-то жалко было его, убогого, и не более того. Даже не сама жалость появлялась, а смешанное с ней презрение, что ли… Не было того, что должен испытывать брат к брату: любовь, родственные узы, привязанность и поддержка — этого не было. Давно не было. С детства, наверное, когда друзья стали смеяться, а он сторонился, стараясь никуда не брать младшего брата. Алёшка был невысоким, а горб делал его ещё ниже. Алёшка всегда боялся смотреть на людей, а говорить тем более отказывался. Молчуном был. Кивнёт головой и пойми его, что он хочет. Сидит, прижмётся и смотрит в одну точку. А если взглянет, то взгляд какой-то быстрый и недоверчивый. И сразу отворачивается. Василий вспоминал его. Вроде годы прошли, как уехал из дома, а вспомнит про Алёшку и все равно в душе появлялось смешанное чувство жалости и презрения. А так, чтобы скучать по Алёшке — этого не было. И сейчас, вот он, родной братишка, рядышком сидит, подойди и обними его, но не хотелось, потому что кроме жалости ничего в душе не было, словно на улице столкнулся с незнакомым калекой, взглянул на него и посторонился, пропуская инвалида, и сам дальше пошёл. Жалость и не более того. Так, обычный прохожий, каких много по жизни встречается, а не родной брат. Брат, даже странно звучит. Такие, казалось бы, родные, а присмотришься — разные, словно небо и земля. Неродные родные братья…

Алёшка тоже исподтишка посматривал на старшего брата, продолжая сидеть за столом. Соскучился. Васька уехал, когда он ещё подростком был. Мать в тот же день обнаружила, что Васька деньги украл. С работы пришла, а соседка сказала, что видела, как Васька с другом на поезд садились. Мать сразу кинулась к шкафу, где деньги держала, а там пусто. Всё забрал, что мать накопила. Даже не подумал, как они будут жить. Украл и уехал. Сильно ругалась мать, когда увидела, что деньги исчезли. Брат украл, а досталось Алёшке. Мать каждый день ругала его, что не доглядел, что заранее не сказал, что Васька хочет сбежать из дома. Алёшка знал, что брат собирался уезжать. Он давно мечтал, что после школы отправится на прииски и разбогатеет. Он давно стал готовиться к отъезду. Алёшка видел, но молчал. Как он мог предать родного брата? И ни слова не сказал, что он сбежал. А мать стала его обвинять. Целый месяц впроголодь жили, когда остались без денег. И каждый день упрекала Алёшку, а он не обижался — это мать, и сносил все ругательства, какими мамка награждала. Алёшке терпел, и ему казалось — этим он спасает брата. И все годы скучал по нему. Сильно. Почти каждую неделю отправлял письма. Каждый день заглядывал в почтовый ящик. И редкие письма, какие он прислал, Алёшка до сих пор хранил в своих книжках. И фотокарточку, где они вдвоём, ещё мальчишками были, тоже сохранил. Алёшка скучал по нему. Сильно. Это брат…

— Слышь, крючок, — так, привычно, как всегда было, обратился Василий к братишке. — Нечего сидеть, поехали на кладбище. Мать проведаю, — и, поднявшись, вытащил из сумки бутылку, покрутил башкой, потом забрал стакан и положил в пакет. — Давай, шевелись. На такси поедем.

Сказал и направился к двери.

— А ты надолго приехал? — сказал Алёшка, до этого молчавший. — Оставайся, Вась. Вдвоём-то куда веселее жить, чем одному. Вместе станем жить.

Алёшка переоделся и направился вслед за братом.

Спускаясь по лестнице, Васька оглянулся на него, посмотрел на потрёпанные брюки, на туфли с побитыми носами, большую по размеру куртку, которой старался скрыть горб, как волочил ногу, и нахмурился, аж складки пролегли над бровями.

— Посмотрю, сколько проживу, — он взглянул на часы, стряхнул невидимую пылинку с рукава. — Может, вообще останусь или обратно уеду. Теперь никто и ничего не держит меня. Посмотрю, — повторил он и, выскочив из подъезда, заторопился к дороге, где мелькнула машина, пронзительно свистнул, замахал рукой, останавливая такси и распахнув дверцу, громко крикнул. — Эй, крючок, шевели копытами!

И неторопливо уселся на заднее сиденье.

… Васька подгонял братишку, но Алёшка медленно шагал по кладбищу. Здесь нельзя торопиться. И шуметь не нужно. А Васька шёл и во весь голос о чем-то говорил. Алёшка нахмурился. Одёрнул брата, но тот не обратил внимания, продолжая говорить. Они шли по главной аллее кладбища. Это огромный город. Царство мёртвых. Улицы, переулки, кварталы, центр и окраины. И могилы… могилы… Могилы, где лежат молодые и старики, взрослые и младенцы. Все нашли здесь покой. Алёшка издалека заметил высокий красивый памятник-стелу — это ориентир. Добравшись до него, он свернул в проулок. Зашагал по узенькой тропке, направляясь к дальним кустам, что росли на окраине кладбища. Он разглядывал надписи на памятниках, а брат, позвякивая бутылкой, чертыхался, подгоняя его…

Некоторые могилы были ухоженные, в цветах и кустах сирени или рябины, а над некоторыми памятниками росли берёзки — светлые и чистые. Другие могилы были беднее — металлические низенькие оградки и такие же памятники. Кое-где стояли покосившиеся от времени простые деревянные кресты. И возраст у всех могил разный. От недавно захороненных людей, где видна свежая земля и новые венки, лежавшие горою по краям оград, и до старых захоронений. На памятниках, которых, едва заметны были надписи. Всех собрала в одном месте  старуха с косой — смерть…

Алёшка неожиданно остановился и показал на маленький холмик.

— Пришли, — сказал Алёшка. — Это мамкина могилка.

Васька  долго смотрел на простенький деревянный крест, на маленькую фотокарточку в овальной рамке, с недоумением всматривался, потом стал оглядываться, словно что-то искал и повернулся к Алёшке, который стоял позади него.

— Хочешь сказать, что мать стала такой? — удивлённо сказал Васька и ткнул пальцем. — Здесь же старуха!

И снова стал всматриваться, словно не узнавая мать.

И впервые за много лет, Алёшка не выдержал. Держась за соседнюю оградку, он попытался немного распрямиться и искоса взглянул на старшего брата.

— А ты, Васька, вспомни, сколько лет домой не приезжал, — и кивнул на могилу матери. — Вспомни, когда в последний раз видел мать. Ты много знаешь, как мы жили? Ты хотя бы раз поинтересовался, что нам нужно, в чем нуждаемся. Ни разу не спросил! Ты больше хвастался, сколько денег зарабатываешь, сколько пропиваешь в ресторанах, куда ездил, сколько потратил. Тебя интересовали деньги, а не мы с матерью. Мать получала копейки и я пенсию, а она с этих денег даже умудрялась тебе отправлять переводы, и ты не отказывался, потому что тебе всё мало было, сколько ни дай, — и он отвернулся, махнув рукой. — Мы никогда не обращались к тебе за помощью, пока мать не заболела. А когда заболела, я отправил письмо, что нужны деньги на лечение, помоги, брат, если есть возможность, а ты не ответил, будто не получал его. Видать, деньги пожалел для матери. А сейчас стоишь и делаешь вид, будто мать не узнаешь. В старуху превратилась она. Да что говорить-то, всё равно не поймёшь. Эх, брат…

И Алёшка махнул рукой и отвернулся.

Васька башкой закрутил, взглянув на него. Не понравилось, что младший брат ткнул его носом. Сильно ткнул, всей мордой да ещё повозил, словно наждаком проехался! А кто он такой, чтобы упрекать? Ваське не понравилось, что горбун, которого презирал, которого, можно сказать, за человека не считал, на него голос повысил. Васька нахмурился, но в душе оправдывал себя. Да, получал переводы. Да, тратил. И письмо приходило, но даже мысли не было, чтобы помочь. Если отправляли деньги, значит, у них была такая возможность, чтобы ему помогать — этим успокоил себя. Он достал бутылку. Налил. Выпил. Опять налил полный стакан и, не предлагая брату, опрокинул в два глотка. Чуточку плеснул на донышко и поставил стакан возле креста. Рядом положил кусочек хлеба. Закурил и принялся осматривать городское кладбище. Мать была похоронена на окраине. Вокруг кустарник разросся, изредка тополя стояли, вон кто-то ёлку посадил. Вымахала. А там, где центральная дорога, красивые, большие памятники, оградки — одна лучше другой. Видать, что там ухаживают за ними. А здесь простенькие памятники или кресты и ограды дешёвенькие. У матери только холмик и крест. Ограду не поставили. Колышки вбиты с четырёх сторон, проволока натянута и все на этом.

— Слышь, крючок, а когда собираешься ставить ограду с памятником? — Васька глотнул из бутылки и поморщился. — Фу, дрянь!

Сказал, передёрнул плечами и поморщился.

Склонив голову к плечу, Алёшка помолчал, потом ткнул.

— На этой неделе сорок дней будет, как мать похоронили, — сказал он, кивая. — Земля не просела. На следующий год нужно ставить. Сделаю, если деньги накоплю.

— А что, такие большие деньги нужны? — с удивлением на лице, сказал старший брат. — Ты пенсию получаешь и, как мать говорила, сапожником работаешь.

И снова приложился к бутылке.

Алёшка промолчал. Брат прекрасно знал, что все деньги уходили на лечение матери. Обращались за помощью, когда она заболела, но Васька ни копейкой не помог. А лекарства, какие выписывались бесплатно, в аптеках не было. Приходилось самим покупать. Остальные деньги уходили на продукты. Так и перебивались с хлеба на воду…

Пока старший брат допивал водку, Алёшка неторопливо подправил могилку, где земля успела осыпаться за это время. Тряпкой протёр крест и фотографию. За оградой, куда он ходил к колонке, набрал небольшой букетик полевых цветов — мать любила, вернулся, и поставил в банку. И опять прислонился к соседней оградке, молча наблюдая за братом, который сидел на камне, испачкав костюм, бутылка валялась рядом, он курил, о чем-то спрашивал, и тут же сам себе отвечал.

— Васька, поехали домой, — затормошил Алёшка. — Поднимайся. Вон, костюм перемазал. Айда, дома почистим.

— Ты, Лешка, дурак, сволочь и гад, — погрозив пальцем, брат поднялся, пошатываясь и, даже не попрощавшись с матерью, побрёл к выходу. — Знаю, что меня осуждаешь. А кто ты такой, чтобы меня осуждать, кто? Ты есть пустое место для меня. Понял? Что ты сделал для меня в жизни? Ничего! — медленно, по слогам сказал Васька и принялся громко свистеть, останавливая машины.

— А что ты сделал для нас с мамкой? — не удержавшись, буркнул Алёшка и еще сильнее скособочился. — Ничего…

— Чего сказал? — нахмурившись, Васька поглядел на него и неожиданно намахнулся. — Как врежу промеж глаз, ни одна реанимация не примет. Залазь в машину, убогий! Ишь, хозяином почувствовал себя. Ничего, я приехал, теперь быстро на место поставлю. Не посмотрю, что брат. Да и какой ты…

Он оттолкнул Алёшку, уселся в машину и захлопнул дверцу.

Алёшке не хотелось с ним ругаться. Он молчком уселся в машину.

…Уже дома, скинув туфли в зале, Васька содрал с себя пиджак, ослабил узел галстука, сдёрнул его и бросил на пол, как и пиджак, в дверях спальни упала рубашка и, пошатываясь, он упал на кровать и громко засопел, протяжно всхрапывая во сне.

Алёшка собрал раскиданные вещи, и аккуратно положил на табуретку возле кровати. Все пакеты и сумку, которые до сих пор валялись в прихожей, отнёс в спальную и поставил возле кровати. Прошёл на кухню. Достал из морозилки маленький кусочек мяса, в половину ладошки величиной, вспоминая слова матери — «Лишь бы запах был», и принялся варить простенький суп, пока брат спит. Проснётся, надо его накормить. Все же, он голодный. С дороги. Проголодался. А потом, когда приготовил, взял книжку и принялся читать, изредка прислушиваясь к громкому храпу. Потом достал чистое полотенце, новое мыло, поколебался, глядя на свои рубахи и трико, что лежали на полке, хотел предложить Ваське, но зная, что тот ещё с детства был брезгливым, махнул рукой и снова взялся за книгу.

За стеной раздался грохот, донеслась витиеватая брань и визгливый женский голос. Опять сосед, дядя Валера напился. Теперь будет весь вечер буянить. Никакого покоя от него. Лишь бы не дрался с женой, с тёть Ириной, а то соседи вызовут милицию и отправят его в вытрезвитель. Ночку подержат у себя, чтобы протрезвел, потом выпустят. Он, пока до дома доберётся, опять в стельку напьётся и снова начнёт скандалить. И так, чуть ли не каждый божий день, как говорила мать. Где только деньги берет на водку — непонятно…

В дверь негромко стукнули, потом ещё раз и, не дожидаясь, когда откроют, кто-то толкнул дверь и донёсся скрип половиц.

Алёшка повернулся в сторону двери. По шагам узнал, что пришла соседка.

— Алёшка, ты дома? — раздался скрипучий старческий голос и, отодвинув портьеру, в зал заглянула старушка невысокого роста, юбка до пят, линялая кофта неопределённого цвета, а поверх наброшен байковый халат. — Здравствуй, сынок! Это к тебе приехали гости? А кто? Утром выглянула в окно, смотрю, а в наш подъезд заходит видный мужик с пакетами и сумкой. Думаю, к кому это приехал? А потом слышу, в вашу дверь заколотил. Думаю, зараза, весь подъезд разбудит. Это кто нагрянул?

Утирая впавший рот сухонькой ладошкой, сказала старушка и с любопытством стала осматривать квартиру, а потом прошла и уселась на скрипучий стул возле стола.

Было заметно, что здесь привыкли ходить друг к другу.

— Здрассте, баб Липа, — искоса взглянув, протяжно поздоровался Алёшка и положил книгу на диван. — Это старший брат приехал, Васька. Не узнала, что ли? Я тоже не сразу признал, когда дверь открыл. В подъезде темно было, а Васька ещё кепку на глаза надвинул. Думал, ошиблись дверью…

— Правда, не признала, — округлив глаза, закачала головой старушка. — Вымахал-то как! Здоровущий стал, а видный — страсть! Стока годков не приезжал, а теперь надумал. А не поздновато ли спохватился? Раньше нужно было про мамку думать, а она его каждый день ждала… — она помолчала, опять внимательно осмотрела зал. — Он спит, что ли? Солнце к закату, а он дрыхнет. Голова будет болеть. Так и скажи ему. Наверное, гулеванил, — а потом закрутила головой. — А гостинцы привёз? Что-то не вижу. Ну-ка, похвастайся, Алёшка…

— Нечем хвастаться, — прижавшись к спинке дивана одним боком, сказал Алёшка. — Да мне все равно, что привёз. Я не интересовался. Главное, что сам приехал.

— Правду говоришь, Алёшка, — старуха закивала головой. — Главное, что приехал, тока слишком поздно появился. Раньше нужно было приезжать, пока мамака жива была, — и снова с любопытством стала осматриваться. — Лешка, а что же ты не поглядел, что брат привёз? А вдруг что-нить нужно в холодильник убрать или сразу скушать, чтобы не спортилось, а ты сидишь и ничего окромя своих книжек не видишь. Жалко ведь, если придётся выкидывать. Денежки за это уплочены. Давай, вместе взглянем, а?

И старуха уставилась на Алёшку, не отводя взгляда.

— Ох, баб Липа, ну, ты и любопытная, — коротко засмеялся Алёшка, глядя на старуху, и мотнул головой. — Не могу — это не мои вещи. Вот Васька проснётся, пусть и разбирает свои сумки.

Старуха разочарованно всплеснула руками.

— А куда ездили? — не унималась баба Липа и махнула рукой. — Я в окно заметила, как в машину садились. Могли бы на автобусе, а они, как баре… Такие деньжищи коту под хвост выбросили! Чать, много прокатали, да?

Она осуждающе покачала головой и принялась, шевелись впавшими губами, наверное, пыталась подсчитать, сколько денег пустили на ветер.

— На кладбище ездили, к мамке, — сразу нахмурившись, покосился Алёшка, вспоминая пьяного брата. — Там посидели и вернулись. Васька немного перепил. И с дороги устал. Вот и разморило. Спать улёгся. Пусть отдыхает, — он махнул рукой и сказал. — На следующий год, если скоплю денег, оградку и памятник поставлю. Я уже присмотрел. Хороший видел, красивый! Вот бы поставить…

— Это хорошо, если сделаешь, — закивала головой старуха. — Я вот тоже наказ своим дала, когда снесут меня на мазарки, чтобы поставили большущий крест. Как зачем? Я же маленькая. Меня не видно. Мимо пройдут и не заметят, а крест будет стоять, так издаля увидят. Не промахнутся, ежели придут на родителей. Ну, а не придут, значит мало ума вложила в их бошки.

И старуха обиженно поджала и без того тонкие губы.

Алёшка засмеялся, взглянув на ее лицо.

— Баб Липа, что рано хоронишь себя? — сказал Алёшка. — Ты уж сколько лет про этот крест говоришь. Я ещё мальчишкой был, но помню, как ты рассказывала. И сейчас одно и то же. Ты не бойся, не забудут. У тебя дети хорошие, — сказал и помрачнел, оглянувшись на спальную. — А вот наша мамка…

Сказал и запнулся, услышав, как в спальне заскрипела кровать.

— А что наша мать? — из спальни донёсся хрипловатый после сна голос брата и, растирая лицо ладонями, он появился в дверях. — Хочешь сказать, что я виноват? Ты жил с матерью. С тебя спрос, почему она умерла…

Алёшка нахмурился и вздрогнул, с удивлением посмотрев на старшего брата.

— Что ты… что ты говоришь, бесстыдник? — замахала руками баба Липа. — Алёшенька — умница, безотказный. Дни и ночи не отходил от мамки, за ней ухаживал, когда заболела. Недоедал и недосыпал. Ну, а ты…

— Не нукай, не запрягла, — перебивая, сказал Васька и хмуро взглянул на старуху. — Ты кто такая, чтобы указывать, а? Пришла в гости, вот и сиди, а не нравится — вали отсюда! Ишь, привыкли, как к себе домой приходят. Кто звал тебя? Шагай… Шагай отсюда!

Повышая голос, Васька махнул рукой, показывая на дверь.

Алёшка заёрзал на диване. Поднялся. Сделал несколько неуклюжих шагов и встал, загораживая старуху и исподлобья, искоса взглянул на брата.

— Васька, не ругайся в доме, — нервно передёрнув плечами, сказал он. — Баба Липа — это мамкина подруга…

Васька достал сигареты. Закурил. И поморщился, когда дым попал в глаза. Замотал головой и чертыхнулся, а потом намахнулся на брата.

— Как врежу, ни одна реанимация не примет, — стал повышать голос Васька. — Мне плевать — подруга или нет. Матери не стало, значит, нечего к нам приходить, — и ткнул пальцем в старуху. — Сама на ладан дышит. Ей давно пора быть на кладбище, а она до сих пор воздух портит. Тоже мне, подружка нашлась…

Он приоткрыл балкон, не выходя, плюнул с него, следом вылетел окурок и Васька охнул, схватившись за голову.

— Ой-ёй, — вздохнула баба Липа, покачивая головой, махнула рукой и пошла к выходу. — Два родных брата, а небо и земля. Ну, да Бог тебе судья, Васька!

— Иди-иди, — отмахнулся Васька. — Тоже мне, судья нашлась. Иди, и без тебя голова раскалывается.

И опять схватился за голову.

Баба Липа поднялась и, продолжая осуждающе покачивать головой, вышла, осторожно притворив дверь.

Васька долго ходил по квартире, ругая брата, бабку и всех соседей. Всех обвинял, и ни одного плохого слова в свой адрес. Видать, считал себя правым…

Алёшка молчал. Сидел на диване и молчал. Искоса поглядывал на брата. Отводил взгляд, если тот смотрел на него и словно меньше росточком становился, если брат подходил и начинал махать кулачищами, того и гляди заденет. Наконец-то, дождавшись, когда успокоился старший брат, Алёшка поднялся, вытащил из шкафа чистое полотенце и положил на стол.

— Василёк, — так, словно в детстве, Алёшка назвал брата. — Бери полотенце и иди в ванную. Искупайся с дороги. А потом покушаем. Я суп приготовил, пока ты спал. Тебя жду, чтобы вместе покушать. Суп вкусный получился!

И Алёшка причмокнул. Васька, нахмурившись, исподлобья взглянул на него. Постоял, раздумывая, видать, решал, что делать, потом молчком взял полотенце, новое мыло в упаковке и скрылся в ванной комнате. Он долго плескался, о чем-то ворчал, иногда матерился — громко и всяко, а потом неожиданно замурлыкал под нос. Видать, настроение появилось. Побрился. Вышел, вытирая вспотевшее лицо. Подтянул трико, подошёл к занавешенному зеркалу, откинул тряпку и долго смотрелся в него, поигрывая мышцами — любовался собой. Пригладил волосы и направился на кухню.

— Ну, корми, крючок, — сказал он и с грохотом придвинул табуретку к столу. — Чем угощать-то собираешься, а? Красную икру подашь или свиные отбивные?

И засмеялся, довольный.

Скособочившись, Алёшка покосился на него, но ничего не сказал. Нарезал чёрствый хлеб, поставил перед братом щербатую тарелку с супом, где плавали разваренные рожки, виднелась картошка, кругляши моркови да изредка мелькал поджаренный лук. Отдельно в тарелочке поставил нарезанный огурец, а рядом на стол положил несколько зубчиков чеснока.

— Кушай, Васька, — сказал он, немного налил для себя и тоже присел с краю стола. — Сварил, пока ты спал. Вкусный.

— Уже заметил, какой вкусный, — буркнул Васька. — Прямо, как в ресторане!

Брезгливо поморщившись, Васька помешал в тарелке, поднял ложку, в которой одиноко лежал маленький кусочек мяса. Опять зачерпнул, посмотрел на разваренные рожки. Потом отодвинул тарелку, взял кусочек огурца и захрустел.

— Н-да, негусто, — буркнул он и принялся отщипывать маленькие кусочки хлеба. — С такого супа морда шире не станет — это точно, но и подохнуть не получится. Вот поэтому ты такой дохлый, а может у тебя всё в горб уходит? Глянь, он не по дням, а по часам растёт.

Он ткнул пальцем в большой горб, который, как казалось, стал ещё больше за время его отсутствия, хохотнул, зацепил кусочек огурца и снова захрустел.

— Последние деньги на похороны ушли, — покосившись, сказал Алёшка. — Даже занимать пришлось. Ладно, соседи помогали, а то бы совсем было худо. Поэтому в холодильнике пусто. Ничего, проживём! Вот ты вернулся домой, теперь всё наладится.

— А с чего ты взял, что я останусь? — удивлённо покосившись, сказал Васька и, попробовав суп, брезгливо почмокал, пробуя на вкус. — В этой дыре жить, в этом свинарнике, откуда сбежал? Я вернусь, но к себе, — и принялся хвастаться. — У меня большая квартира, новенькая машина, тёплый кирпичный гараж. У меня есть всё, что душе угодно, а баб, вообще — от Парижа до Алтая мне готова дать любая. Все бабы мои будут, если захочу. И каждая из них хочет выйти за меня замуж. У меня столько было, что тебе не снилось. Понял? А у тебя есть баба, крючок?

Васька привычно обозвал братишку и хохотнул, заметив, как он смутился

— Нравится одна, — запнувшись, сказал Алёшка, не поднимая головы, и принялся хлебать суп. — Хорошая девушка…

Брат закатился. Тыча пальцем в Алёшку, он смеялся, махая рукой, мол, мели Емеля, твоя неделя. Потом вытер слезы, взял сигарету и закурил за столом, стряхивая пепел на блюдечко.

— Посмотри на себя, крючок, — он пренебрежительно отмахнулся. — Ты же горбатый! Башкой подумай, ведь ни одна нормальная баба не согласится с тобой жить. А как же ты будешь с ней того… — он покрутил в воздухе рукой, как бы намекая, потом схватил огурец, принялся жевать и пробубнил. — Хотя… Может, и она такая же, как и ты — крючкообразная?

И захохотал, хлопая ладонями по столу, того и гляди тарелка свалится.

Алёшка нахмурился. Обидно стало, что брат обзывает и унижает его. Обидно было, но Алёшка промолчал. Пусть болтает, лишь бы не ругался и не размахивал кулачищами.

— Почему — такая? — продолжая хмуриться, искоса взглянул Алёшка. — Она хорошая. Добрая. И нормальная…

— Дуры нормальными не бывают, — небрежно отмахнулся Васька и усмехнулся. — Скажешь — хорошая! Только настоящая дура может жить с таким калекой, как ты, потому что нормальная девка рядом с тобой не сядет. Ты погляди в зеркало, на кого похож. Если мне понравится девка, она станет моей — это точно. А тебе нравится — это ещё не значит, что она будет твоей. Она никогда не станет твоей, потому что ты… — он грязно ругнулся. — Понял, крючок?

Васька разговаривал грубо. Для него брат давно уже стал чужим. С самого детства, можно сказать. А потом, когда уехал, вообще отвык за долгие годы. Абсолютно отвык! Это не брат, а чужой человек. Он покосился на Алёшку. Для него друзья были куда ближе, чем мать и брат. Уехал из дома пацаном. Сразу после школы сбежал, а сейчас уже взрослый мужик. Получается, что большую часть своей жизни он прожил один, без семьи. Даже вспоминая школу, когда учился, Васька почему-то стеснялся своей матери, не говоря уж о брате — инвалиде. Мать, сколько он помнил о ней, всегда была тихая, забитая жизнью. Ни с кем не спорила, не ругалась. Все помыкали ей. Не успеет прийти с работы, а уже торопится на другую. Всегда в старенькой одежде, неприглядная, маленькая, щупленькая. Пройдёт мимо, и не заметишь, не обратишь внимания. Серая мышь, как говорят. Васька не любил, когда она приходила в школу. Робко постучится в дверь. И стоит, опустит глаза и молча слушает, как учительница жалуется на него. А домой вернётся, не ругается, лишь взглянет с укоризной, покачает седой головой и всё. И братишка, Алёшка, в неё пошёл. Взглянуть лишний раз боится, не то, что слово сказать, а тем более поругаться. А он… Ему почему-то стыдно было, что у него такая семья. И друзей не приводил в дом. Стеснялся, что живут небогато, что у них всего лишь маленький телевизор и проигрыватель с кучей старых пластинок — это осталось от отца, который сбежал от них, когда они в садик ходили. А на все вопросы об отце, Васька отвечал, будто он был подводником и погиб при исполнении боевого секретного задания. Даже картинку из какого-то журнала вырезал и всем показывал. И сам поверил в то, что придумал. Верил и всем хвастался, пока кто-то не притащил в школу старый журнал, а там была такая же картинка подводника. Весь класс… Нет, вся школа смеялась над ним, над его враньём. Он злился. Дрался. Иногда плакал, забившись под лестницу или забравшись на чердак. Мать вызывали в школу. Она долго слушала, а Васька стоял рядышком и смотрел на неё. Учительница жаловалась, что он обманывает, с ребятами дерётся, уроки прогуливает и про отца носом ткнула, а мать ничего не сказала, даже не заступилась за него. И после этого Васька стал тихо ненавидеть свою семью, стыдиться мать и бить брата. Старался избегать с ними куда-нибудь ходить, где-то бывать. Ему лучше было с друзьями. С ними весело. А дома — тоска зелёная. И поэтому Васька стал после школы уходить к друзьям, а возвращался затемно. Иногда приходил с запашком. Мать покачает головой, сядет и тихонечко начинает плакать, а он только сильнее злился, глядя на ее слезы. И в итоге, кое-как дотянув до выпуска, он утащил деньги у матери, и с другом уехали из дома. Он решил стать богатым. Таким, чтобы все завидовали, таким, чтобы все боялись его, таким… Васька вздохнул. Да, он добился. Правда, чтобы добиться, опять пришлось обманывать. Всем говорил, будто остался без родителей, а часть документов украли. До сих пор не мог понять, почему поверили ему, почему стали помогать. Сначала выучился на курсах, а потом его определили на работу, хотя, как он видел, многие уезжали ни с чем. А ему нашлась работа. Потом квартиру дали. А когда почуял, что на ноги встал крепко, вот тогда-то и показал себя во всей красе, показал свой характер. Ну, а мамка с братом… Они остались там, где-то далеко, где-то в прошлом, о котором он старался не вспоминать. Да, приезжал домой. Показал матери и брату, с какой лёгкостью расстаётся с деньгами, разбрасывая направо и налево, но матери ни копейки не давал. Он приехал в гости и его должны, нет, обязаны кормить, поить и выполнять все его прихоти. Да и бывая, он большей частью проводил время с друзьями в ресторанах и кафе, а потом с девками пропадали, но возвращаясь домой, не чувствовал вины перед матерью и братом, а словно так и должно быть. Бывало так, что на обратную дорогу мать давала деньги, а он брал и спокойно уезжал, чтобы там, где живёт, похвастаться перед друзьями, как здорово он гулял, что даже денег на билет не осталось. Мать долго терпела, а потом попыталась образумить его, но Васька психанул, что сует нос в его жизнь. И, разругавшись с ней, он сказал, что больше домой не вернётся. И ушёл, хлопнув дверью. А мать и брат… А зачем о них думать? Это лишняя головная боль. Чем больше он зарабатывал, тем меньше ему хотелось общаться с семьёй. И Васька перестал с ними общаться. Отделывался редкими письмами, открытками, а потом вообще замолчал, но переводы, какие присылала мать, он получал. Значит, они живут хорошо, если присылают…

— Васька, почему говоришь, что девчонка, которая мне нравится — дура? — донёсся голос, и Васька помотал башкой, с недоумением посмотрев на братишку. — Алёнка хорошая. Сам убедишься, когда с ней пообщаешься. Она такая, такая…

Алёшка не смог объяснить, какая Алёнка, лишь рукой махнул и опять взгляд в пол, и замолчал.

— Какая Алёнка? — поморщившись, раздражённо сказал Васька. — Да мне наплевать на неё. Дура, она и в Африке — дура. Тоже мне, выискался женишок — калека. Ишь ты, размечтался! Скажи ещё, что жениться собираешься…

Отмахнулся и закурил, стряхивая пепел куда ни попади.

— Я бы женился, если бы она согласилась, — так, едва слышно сказал Алёшка. — Она, как свет в окошке. Так мамка говорила…

Прижавшись к стене, Алёшка искоса посмотрел на брата. Он привык, что некоторые люди глядят на него с презрением, когда он шёл по улице, другие с жалостью, оборачивались вслед, а были, что просто не замечали, мимо пробегая, а может специально делали вид, что его не замечают — он не знал. А вот Алёнка — она другая. Не такая, как все. Сначала она приходила к матери, делала уколы, бегала в магазины или в аптеки. А его всегда называла «женихом». Потом стала просто так приходить. Забежит после работы. Матери поможет. Мимоходом Алёшку потреплет за вихры, прижмёт к себе и «женихом» назовёт и скажет, что нужно подстричь. На следующий день прибежит, принесёт машинку, пострижёт, поможет голову помыть и все так просто, так легко, словно всю жизнь знали друг друга. А потом Алёшка стал ее ждать. Каждый день ждал, что сейчас постучит в дверь, откроет и в квартире светлее станет от её улыбки. И всегда ждал, когда «женихом» назовёт, а он — «невестой». Вроде в шутку говорили, а всё равно на душе становилось тепло, и сердце колотилось — быстро, с перебоями. Непривычно было признаться самому себе, но Алёнка нравилась. Сильно нравилась! Привязался к ней, а вот, что полюбил — он старался избегать этого, не хотелось признаваться даже самому себе, но… Страшился, потому что таких, как он, любить нельзя. Их презирают в худшем случае, и жалеют — это в лучшем случае и не более того. Любить такого — это как в мультике «Аленький цветочек». Правда, в мультике чудовище становится красавцем, а его, целуй — не целуй, он был и останется калекой и никем более. Алёшка всё знал и понимал, а сердцу-то не прикажешь. И поэтому было тяжело, что Алёнка рядышком с ним, а он… А он молчал, но всегда ждал, когда придёт Алёнка и тогда начинал перекладывать книжки на столе, что-нибудь переспрашивать, запинаться, если его спрашивали и невольно краснел, Алёнка замечала это и смеялась, называя «женихом», и ерошила и без того разлохмаченные волосы. И мать заметила. Обрадовалась. А потом, почти перед смертью, мать тихонечко сказала Алёнке, чтобы она не бросала его. Алёнка смутилась. Плечиками пожала и сказала, что Алёшка хороший, но сейчас ещё рано на такие темы разговаривать. И заторопилась домой, а на следующий день опять появилась, и словно никакого разговора не было, пробегала мимо Алёшки, называя «женихом», трепала за вихры и посмеивалась. А Алёшка втайне мечтал, что врачи придумают что-нибудь и он вылечится, станет нормальным, как все люди и тогда… И тогда перед глазами проплывали картины одна лучше другой, где они вместе с Алёнкой идут по улице, а люди смотрят на них и улыбаются. А они идут, взявшись за руки, и никого вокруг не замечают, только они вдвоём, глаза в глаза, а впереди у них долгая и красивая жизнь, где они будут вместе. Вместе и на всю жизнь, чтобы никогда не расставаться. И так было всегда, когда приходила Алёнка…

 — Не говори так, Васька, — покачиваясь, сказал Алёшка. — Не говори, если не знаешь человека…

— Ты ещё станешь меня учить, — опять взъерепенился Васька, резко отодвигая тарелку. — Даже пожрать не можешь приготовить. Фу, помои! — и поморщился.

— Алёшка, что за шум, а драки нет? На весь подъезд раскричались, — хлопнула дверь, и в прихожей раздался голос, послышались быстрые шаги, и на кухни появилась невысокая стройная девушка, одетая в простенькое платье, с волосами до плеч, которые были собраны в пучок, в ушах мелькнули капельки — серёжки да на шее виднелась тоненькая цепочка. Она остановилась в дверях и пристально взглянула на Ваську.  — Как я поняла — это Василий, твой старший брат? — она кивнула и едва заметно улыбнулась. — С приездом, Василёк! А я — Алена. Надеюсь, Алёша обо мне рассказал. Он такой молчун! Слово из него не вытянешь. Как дела, жених? — и провела ладошкой по его волосам, приглаживая. — Алёшка, пора тебя подстригать. Вроде недавно стригла, а ты опять оброс. Ладно, машинку принесу и подравняю. А что столько грязной посуды накопилось? Ну ладно, я вымою.

Алёнка принялась расспрашивать Алёшку и его брата, как провели день, а заодно сразу взялась за мытье грязной посуды, продолжая посматривать на них.

Вздёрнув брови, Васька с удивлением, даже с недоумением посмотрел на неё: красивая, стройная, хоть и наряд простоватый, но улыбка, а глаза… они словно отдельно были, и смеются, когда смотрит, и темнеют, если хмурится, и чертенята мелькают, и ещё что-то такое было, чего не мог себе объяснить. Они притягивали — это он почувствовал. И такого с ним никогда не было. Васька затряс башкой, взглянул на Алёнку и снова замотал и, услышав звонкий мелкий смешок, неожиданно смутился и опустил голову, чего не ожидал от себя. Ну, никак не ожидал!

— Это… Тьфу ты, аж слова растерял, когда на тебя взглянул, — он чертыхнулся, а потом заулыбался, посверкивая золотым зубом. — Откуда взялась такая красивая? Аж сердце ёкнуло, когда взглянул на тебя. Послушай, Алёнка, может, вечерком прогуляемся?

Васька сказал развязно, чтобы немного в себя прийти от удивления. Потянувшись, ухватился за тонкое запястье.

Алёнка нахмурилась. Отдёрнув руку, она шагнула в сторону, прислонилась к стене, а потом погрозила пальцем.

— Я не девка с улицы, чтобы со мной разговаривать так, — сказала она. — Сначала научись говорить, а потом будешь приглашать. У меня подруги есть, чтобы гулять, а нужно будет и «жених» появится.

— Хочешь сказать, что он появится? — ухмыльнулся Васька, ткнув пальцем. — Скажи, что может дать тебе этот жених — инвалид? Ничего, кроме головной боли! А я могу дать, потому что у меня настоящая жизнь, не чета этой. А хочешь, всё сделаю для тебя? Как сыр в масле будешь кататься. А с ним, с этим женишком…

Васька снова ткнул в брата и пренебрежительно отмахнулся.

— Как сыр в масле… — взглянув на него, сказала Алёнка. — Алёшка может дать больше, чем ты думаешь. У него широкая душа…

— Да ну, широкая… — Васька снова отмахнулся. — У него душа, а у меня всё остальное. Это у меня есть всё, что твоей душе угодно, — продолжая усмехаться, сказал он. — А чего нет, достану или куплю. А одними словами и обещаниями сыт не будешь.

И Васька кивнул на брата, который сидел, не поднимая головы, и не вмешивался в разговор.

— Это ты сидишь и обещаешь, — звонко засмеялась Алёнка. — Правильно говорят, что язык без костей. Вот и мелешь, что ни попади — куплю, достану… К примеру, если человеку не дано любить — это он не достанет и не купит, потому что это должно быть в душе, в его сердце, а не деньгами мерить, как ты делаешь, — и дотронулась до Алёшкиного плеча. — Жених, чем будешь кормить свою невесту? Ух, проголодалась! Весь день на ногах. Умоталась! Даже пообедать не успела. Думала, к вам прибегу, что-нибудь придумаем.

— Я суп приготовил, — искоса взглянул Алёшка. — Сейчас налью.

И хотел подняться, но Алёнка придержала его.

— Сиди-сиди, женишок, — сказала Алёнка и взяла тарелку. — Сама налью. Алёшка, нужны деньги. Сорок дней на этой неделе. Продукты нужно купить. Я бы сбегала на рынок и по магазинам, всё бы закупила, чтобы тебе не мучиться.

— Деньги в серванте лежат, — Алёшка кивнул головой. — Забери. А я с баб Липой поговорю, чтобы помогла с сороковинами. Может, еще кто-нибудь из соседей поможет. Справимся. Вот и Василёк приехал. Мамка рада будет, что её не забываем.

Алёнка присела рядом и, понемногу откусывая чёрствый хлеб, принялась быстро кушать, нахваливая Алёшку за вкусный суп. Потом поднялась, плеснула чай в стакан, неторопливо выпила и, взглянув на них, принялась подгонять.

— Так, братцы-кролики, живенько поднялись и марш с кухни! — скомандовала она, уперев кулачки в бока. — Не путайтесь под ногами! Уйдите, я порядок наведу на кухне. Идите в зал, посидите на диване, поговорите по душам, вы же братья…

Алёшка поднялся и направился в зал.

— О чем говорить? — ткнув пальцем в спину братишки, пренебрежительно сказал Васька. — Он двух слов связать не может. С ним хорошо молчать. Он ни слова не скажет, и я молчу. О, какая у нас познавательная беседа получается! — Васька расхохотался. — Вот с тобой поболтать — это другое дело. И поговорил бы, и… — он заулыбался, посверкивая золотым зубом. — А с ним… У него столько ума нет, чтобы разговаривать. Поэтому и молчит, как рыба об лёд…

— Молчание — это золото, а вот болтун, как ты, находка для шпиона, — не удержавшись, сказала Алёнка и захлопнула дверь перед старшим братом. — Не уважаю трепачей.

— Знаешь, Алёнка, на это золото, что молчанием зовётся, хлеба не купишь, — ехидно протянул Васька и скорчил рожу. — А я хоть болтун, как говоришь, но хлеб с маслом и сыром всегда имею, да ещё икорка водится. А ты ещё жизни не видела, а говоришь про неуважение. Фу-ты, ну-ты, как заговорила! Вообще, не нужно меня учить. Говоришь, что устала, тогда иди домой и отдыхай, а мы уж сами тут разберёмся. Понятно?

Он приподнялся, и ткнул в сторону двери.

— Ты приехал скандалить, или брата навестить? — дверь приоткрылась, выглянула Алёнка и, дунув, откинула волосы, нависшие над глазами. — Алёшка соскучился. Всегда про тебя вспоминал и рассказывал, а ты…

— А тебе-то, какое дело? — недовольно буркнул Васька, достал сигареты и закурил, стряхивая пепел на книжку, которая лежала на подлокотнике кресла. — Ты в наши дела не влезай. Я с крючком сам разберусь.

Всяко обзывая брата, Васька злился. Сильно разозлился! Не привык, чтобы ему выговаривали в глаза, не любил, чтобы с ним спорили. Сюда приехал и не ожидал, что у брата — этого молчаливого калеки прорежется голос, когда появилась эта девка. Тоже мне, нашёлся защитник! Васька нахмурился. Хотя, если посмотреть, неплохая подруга. Есть в ней что-то притягивающее. Взглянет, аж мурашки по коже пробегали. Вроде ругается, а в то же время, почему-то хотелось её обнять. Сильно обнять и не отпускать! Чертыхнувшись, Васька взглянул на брата и пожал плечами. Н

Инвалид, да ещё такой тюфяк, что поискать нужно, а туда же, мечтает про Алёнку. Наверное, думает, что зацепил девку, если женихом называет. Единственное, чем может взять — это жалостью, а Алёнка, если она дура, может попасть на крючок этому крючку, как называл Алёшку, а потом будет всю жизнь мучиться. Продолжая курить, Васька думал, поглядывая на братишку, потом на закрытую дверь кухни, где занималась уборкой Алёнка, думал и размышлял, что будет, если он уведёт девку. Неделя есть в запасе. Достаточно, чтобы уговорить. Не таких обламывал, а эта, хоть и языкастая, но простушка, если присмотреться. И одевается так себе. Много денег не заработаешь, ухаживая за больными. А все бабы, как он знал по своему опыту, падкие на яркие побрякушки и ласку. Он снова посмотрел на Алёнку, представляя её в будущем. И вдруг мысль мелькнула — шальная и неожиданная, а может взять и жениться на ней? И сам оторопел от этой мысли. А почему бы не жениться? Девка-то хорошая — это сразу было видно, тем более не избалованная. С такой заживёшь, как у Христа за пазухой. И она будет ценить, и радоваться каждой мелочи. А, правда, что будет, если…

— Н-да, что-то я засиделся в четырёх стенах, — потянувшись, задумчиво сказал Васька, заметив, что Алёнка вышла из кухни и присела на стул, исподтишка взглянув на него. — Может, куда-нибудь сходить, а? Слышь, крючок, в кафе пойдёшь?

Он знал, что младший брат откажется.

— Нет, не хочу, — прижимаясь к спинке дивана, покосился Алёшка. — Что там делать? Покушать? Алёнка приготовит вкуснее. Иди, если хочешь, а я дома останусь.

— Одному скучно в кафе, — поморщившись, сказал Васька. — Ни поговорить, ни посмеяться, а тем более что сидеть одному — это тоска зелёная, — сказал и неожиданно повернулся. — Слушай, Алёнка, может, вдвоём сходим?

И сверкнув золотым зубом, подмигнул Алёнке.

— Сходить можно, — качнув головой, сказала Алёнка и, не удержавшись, съехидничала. — Правда, скучно будет с тобой. И разрешение у жениха нужно спросить. Да, Алёшка?

И она засмеялась.

— Ох, языкастая! Со мной не заскучаешь. Я умею всё и даже больше того, — он сделал паузу и подмигнул. — У любого жениха отобью. Ну, сама убедишься, если согласишься, а не захочешь, все равно уболтаю. Не успеешь глазом моргнуть, как свадьбу сыграем, — хохотнул Васька и повернулся к брату. — Слышь, крючок, я думаю, ты не будешь против, если мы с Алёнкой посидим в кафе или в ресторан заглянем?

Пожав плечами, Алёшка искоса посмотрел на Алёнку и вопросительно вздёрнул брови.

— А что у меня спрашиваешь? — он кивнул на Алёнку. — С ней разговаривай. Я не муж, чтобы запрещать. Как скажет, так и будет…

И снова пожал плечами.

— Ишь, про свадьбу заговорил! Мне нужен муж, а не болтун. Муж, за которым, как за каменной стеной, как говорится, а не пустозвон, — неожиданно сказала, потом задержала взгляд на Василии, словно хотела что-то спросить, но не решилась, а виновато посмотрела на Алёшку. — Алёшка, не обижайся. Может, правда, сходить в кафе? Что-то я вымоталась. Забыла, когда отдыхала.

Сказала и тяжело вздохнула.

— Ну что, идём, — сразу заторопился Васька. — Посидим, музычку послушаем. С Алёшкой ничего не случится. Пусть твой женишок дома сидит. Ему не привыкать, — и повернулся к брату. — Слышь, крючок, когда вернусь — не знаю…

Сказал и хохотнул, а потом поднялся и стал теребить Алёнку, чтобы поторопилась.

Они ушли.

Алёшка остался один.

Он походил по квартире. Подошёл к сумке и пакетам, с которыми приехал брат, но не стал заглядывать. Оставил всё, как лежало. Его вещи, пусть сам разбирает. Подошёл к окну. Постоял, посматривая на соседний двор, где играли ребятишки. Несколько машин стояло во дворе. Со стороны донёсся крик. Это на футбольном поле. Наверное, ребята играют. За стеной снова зашумел сосед. Опять начнёт буянить. Алёшка вздохнул, взял книжку и устроился на диване. Он читал, но больше думал. О чем? Да обо всем. Прошлое вспоминал, о матери думал, Алёнка перед глазами вставала, и ухмылку старшего брата видел — злую и ехидную и пытался заглянуть в будущее, а будет ли оно — это будущее, Алёшка не знал…

Васька вернулся на следующий день.

— Слышь, крючок, а всё же уломал Алёнку! Знаешь, мы решили пожениться, — сказал он, едва перешагнув порог. — Вот сорок дней пройдут, а там подадим заявление. Не думал, что в наше время такие девки остались.

— Не успели познакомиться, и уже собираешься жениться? — Алёшка пожал плечами. — Неделю поживёшь, а потом бросишь, как всех своих девок? Разве можно жениться и жить без любви?

— О, гляньте на него, он любовь захотел! — не удержался, съязвил старший брат. — А может у нас самая настоящая любовь с первого взгляда?

— И Алёнка согласилась? — недоверчиво сказал Алёшка. — Она же такая… Такая, аж дух захватывает!

— Согласилась, — хохотнул Васька. — Ночь долга. Уломал Алёнку. Не будет же она до старости в девках ходить. Сам подумай, крючок, к примеру, что будет, если бы она за тебя вышла? Ничего хорошего, потому что у вас нет будущего. А я дам всё, что душе угодно. Вот и поразмысли на досуге, а нужна ли она — эта любовь, если нечего дать? Одной любовью сыт не будешь. Ай, что с тобой говорить! Начитался своих книжек, а под носом ничего не видишь. И вообще, не лезь, куда тебя не просят, а то по шее получишь.

И Васька намахнулся, потом чертыхнулся и направился на балкон, доставая сигареты.

Алёшка промолчал, лишь ещё сильнее сгорбился на диване, уткнувшись в книгу.

Вечером пришла Алёнка. Подошла к Алёшке, о чем-то спросила, он промолчал. Постояв возле него, Алёнка хотела погладить по голове, как раньше бывало, подняла руку, но почему-то не решилась, лишь легонько, едва дотрагиваясь, провела по плечу и тихонечко отошла.

На сорок дней пришли соседи. Посидели за столом, добрым словом мать вспоминали, Алёшку жалели, исподтишка поглядывали на Ваську и перешёптывались. Ближе к вечеру, все разошлись, соседки убрались в квартире, помыли посуду и тоже ушли.

Следом за ними Васька стал поторапливать Алёнку. Она несколько раз оглянулась на Алёшку, который сидел на диване с книгой, а потом нерешительно подошла.

— Пойми, Алёшка, мне нужно жизнь устраивать, — сказала Алёнка.

— Да, понимаю, — не поднимая головы, сказал Алёшка.

— Пойми, мы же с тобой шутили, называя друг друга женихом и невестой… — она не смогла продолжить и замолчала.

— Я всё понимаю… — сказал Алёшка. — Да, конечно, шутили, потому что с такими не живут.

—Ну зачем так… — она вздрогнула. — Ты же молодой. Встретишь ещё…

— А зачем? — он за долгое время впервые поднял голову, взглянул на нее, а в глазах боль.

Сказал, потом опустил голову и замолчал.

Алёнка стояла рядом и не знала, что делать. Снова протянула руку, чтобы погладить его по голове, как прежде и не смогла. Опустилась рука, плетью повисла. Алёнка медленно отошла, стараясь не шуметь, засобиралась и вышла, тихонечко притворив дверь. Васька подошёл. Хотел было что-то сказать, но махнул рукой и заторопился вслед за Алёнкой.

Алёшка остался один. Привычно взяв книгу, он устроился на диване и принялся читать. Медленно читал. Больше думал. Отложит книгу и смотрит в окно или ещё куда-нибудь, а сам о чем-то думает. То нахмурится, то улыбнётся и тут же снова хмурная насупинка пробежала по высокому лбу. Потом поднялся. Долго стоял возле иконы, словно о чем-то говорил, а может, просил. Подошёл к фотографии матери, которая стояла в рамке на столе. И опять начался разговор. И опять улыбнётся, нахмурится и снова улыбка мелькнула. Посмотрит на часы, о чем-то задумается и шепчет. И так почти до утра…

Ближе к обеду вернулись Васька с Алёнкой. Постучали. Громко, требовательно, как любил Васька колотить в дверь. Но стояла тишина. Васька долго копался в карманах, разыскивая ключ. Открыл дверь. Они зашли в квартиру. Прислушались. На кухне бормотало радио, но в квартире стояла тишина.

— Эй, крючок, отзовись! — привычно крикнул Васька. — Слышь, что хочу сказать…

Прислушался и пожал плечами, не понимая, куда делся Алёшка. Он же оставался дома и вроде никуда не собирался выходить. Вообще, он старался дома сидеть, чем на улице бывать. А тут стоит тишина, которая удивляла Ваську и почему-то настораживала. Как-то непривычно было… Васька прошёл в зал, заглянул в другую комнату, но брата не было. Пожимая плечами, повернулся и увидел, что Алёнка стояла возле стола и держала в руках пустую рамку, где раньше была фотография матери. Ни письма, ни записки — ничего.

Младший брат пропал.

Алёшку искали. Долго. Но бесполезно. С той поры его никто не видел. Но каждый год на могиле матери, где появился красивый памятник и ограда, стали появляться живые цветы. Кто приходил и положил — этого никто не знает. Может, какая-нибудь старушка присела на лавку отдохнуть и оставила простенькие цветы, может просто прохожий, который мимо проходил и положил небольшой букетик, а может и…

* * *