Родилась в 1976 г. в Воронежской области. Окончила юридический факультет Воронежского государственного университета. Кандидат юридических наук.
Победитель и лауреат в номинации «Проза» : международной премии «Антоновка сорок плюс» 2019, фестиваля «Капитан Грей» 2020, конкурса «Стилисты добра», номинация «Проза» 2021, литературного форума «Осиянное слово» 2021, XXII фестиваля «Славянские традиции» 2021., XII Международного Грушинского Интернет-конкурса, дипломант фестиваля «Золотой витязь», Гран-при фестиваля «Родословие» им В. Каледина.
Публикации в «Литературной газете», в журналах «Аврора», «Юность», «Север», «Сибирские огни», «Южная звезда», «Млечный путь», «Вторник», «Молоко», «Формаслов» и др. изданиях. Автор книг «Недолюбленные» и «Право на молчание».
Живёт в городе Калач Воронежской области.
Содержание
«Волшебные узоры»
Жил в нашей деревне Злыднево Прокопка. Никто не знал, из каких он краёв, а сам мальчонка не сказывал, потому как немой. Был бы дорожный человек[i] — никто бы не беспокоился. А он словно в наш берег решил врасти.
Не боле семи годков ему было, как нашли мальчонку в начале декабря у порога нашей церкви в худом армячишке с чужого плеча, рукава по земле волочились. Глаза у него голубели, как январский лёд на Двине. А только потом узнали, что и нрав у него угрюмый, как у Мурмана.
Прибился к одной вдове нахлебником, та мальца и выкормила как сына родного. А поп наш окрестил его Прокопкой.
Как стал найдёныш в возраст входить, то стало заметно, что он шелоник[ii] пропащий. Вдовица уже и тому рада была, что Прокопка о вине зелёном не заикался и только баловством маялся с утра до вечера: то печку белёную картинками размалюет, то из чурочек детишкам игрунков вырезывает. И всё-то она тужила: «Вот помру, как мой малохольный сам-один жить будет?»
Помор наукой отцовской, дружками да своим трудом на море силен, а у этого Прокопки ни отца, ни дружков, ни силы. Староста-брюхан[iii] сказал: «В артель не гож, только в церкву вхож». Потому вдовица его пристроила служкой. Как немому в церкви служить? Ни спеть, ни прочитать, ни помолиться. Только полы мыть да воск топлёный соскребать.
Как-то раз явился Прокопка к охотникам и на беличий хвост показывает. Посмеялись охотники, но дали: не рухлядь же, никакой цены не имеет. Прокопка с хвоста волосков надёргал и сделал кисточку. Той кисточкой в церкви доски размалевал. Люди добрые увидали, оторопели. Вчера досками крынки покрывали, а теперь с них смотрят Николай Угодник и Прокопий Устюжский. И так строго глядят, как будто все грехи твои ведают, получше всякого попа.
Пришёл староста-брюхан к попу и предложил: «Давай по чарочке за здорово живёшь». Тот согласился, а староста и молвил дальше: «В церкви порато[iv] строго стало, дыхнуть негде». Поп спорить не стал, а навеселе все доски поснимал и поразбивал: «Не по канону писаны, без благословения. Да и миряне через Прокопкину мазню на службу ходить не стали».
Сказал староста Прокопке: «Коли малевать охота – иди бабам горшки расписывай». Прокопка домой воротился, дождал первого снега, замесил его в плошке и давай по окошкам водить. Вдовица головой покачала: «Совсем нахлебник умом тронулся». Молчал Прокопка, только всё рисовал и рисовал. А как вечером лучину затеплили, так все окна волшебными узорами покрылись: цветы луговые, птицы райские. Вдовица глаза протёрла – господи святый! Не на окошках, а по всей горнице цветы в кадках. Пахнуло летним покосом. Над этими цветами птицы длиннохвостые запорхали. Пока лучина горела— всё любовались на лазоревые цветы да на птиц райских. А как темень ночная пришла — чудеса пропали.
Рассказала вдова бабам о чуде дивном на другой день за прялками.
Бабы не поверили.
— Чего ты чихиряешь?[v]
— Знамо дело, что Прокопка твой чу́дой[vi]. Да смотри, чтобы и ты не стала безразумной.
Одна Марфутка, старостина дочка поверила, но промолчала. Пришла на другой день к нахлебнику и говорит: «Сказывала мамка твоя названная, что ты умеешь диво рисовать. Нарисуй и мне на окошке».
Прокопка зачерпнул золы и замесил её в плошке. Нарисовал Марфутке на снегу у порога сани-розвальни и тройку лошадей. Загарцевали[vii] кони в яблоках, копыта серебряные зазвенели, порохню подняли и остановились. Засмеялась Марфутка, села в волшебные розвальни, а Прокопка – на облучок. Все бабы и старики за дворы высыпали, рты разинули. Накатались Марфутка и Прокопка вдоволь, сани под ними дзынькнули и рассыпались золой. А коней и след простыл — дымом печным завились.
Староста Марфутку вожжами вытянул: «Как ты посмела, девка, при всём честном народе с Прокопкой валандаться[viii]! Всю честь девью прокатала!»
Только Прокопка домой к вдовице вернулся, а там уж и деревенские на порог:
— Мы думали, что ты нахлебника порядку научила. Да не в дурня корм. Он добра нашего не помнит, выходками добрых людей смущает.
Хвост беличий в печи спалили. Кисточки переломали об коленки.
Посмотрел Прокопка на них синими глазами, даже головой не качнул. Вдовица заплакала, да и как не плакать, коли сын приёмный такой непутящий оказался.
— Эх, Прокопка! Кабы ты делом занялся! Зряшно землю топчешь и хлеб мой горький, слезами политый, ешь.
На другой день Прокопка котомку собрал, старый зипун надел, верёвкой подпоясался, вдовице в пол поклонился, и только его и видели.
Пропал совсем Прокопка, ни слуху, ни духу. Да и не искал никто. Только вдовица в окошко поглядывала, вдруг воротится.
Настала весна — стали купцы наезжать, товары смотреть. Песца берут и рухлядь другую, от пряжи нос воротят, а на кружева и не взглянут. Бабье рукоделие им не по нутру.
— Что ж добрым товаром гребуете? — посмотрел грозно староста-брюхан.
— Не гребуем, мил человек, а только товар ваш своей цены не стоит.
— Как не стоит? О прошлом годе брали, чего ж нынче не так?
— О прошлом годе другого не было. А в этом году мы у соседей запаслись.
— Дайте глянуть-то!
Бабы столпились, купцы один тюк вытащили, и уголок отогнули. Все ахнули, кто и красоту не понимал. Кружево заплетено так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жар-птицы и цветы лазоревые, сани с тройкой лошадей, дворцы и храмы.
— Царица-матушка просила дива сыскать. А то у ей во дворце скатерти на большой стол не хватает. Послов заморских удивлять нечем.
— Так хоть пряжи какой возьмите, — бабы взмолились, а купцы усмехаются.
— Пряжа ваша толстая и грубая, на чулки годная. А мы нынче тонкую скупаем.
И показывают мотки. Пряжа тоньше волоса, да крепче каната морского.
— Бабы из соседнего села обучились и кружева плести, и нитки прясть. Прялки у них дивными росписями украшены, а узоры им какая-то волшебная кисточка рисует. Бабы и девки запоминают, и под стать рисункам коклюшки переставляют.
— Уж не наш ли Прокопка малохольный той кисточкой водит? — староста хмыкнул, а сам за бороду себя дёргает от досады.
На другой день собралось вся наша деревня Злыднево на сход.
— Вот те и шелоник! Проглядели…
— Надоть Прокопку к нам позвать в обратную.
— А коли не пойдёт?
— Силой увезём.
Стал народ аюшиться[ix], старики головами крутят. Но по брюхановскому слову порешили. Поехал наш староста с попом в соседнюю деревню и забрал Прокопку. Посадили его в амбар под замок и наказали:
— Тут сиди и малюй. Для прибытку.
А Прокопка нарисовал ключик, отворил замок и был таков.
Говорят, его в белокаменной видели. Живёт при дворе сытно, для матушки-царицы волшебные узоры выводит: на печных изразцах в палатах, на Царских вратах в домовом храме, на платьях и уборах разных. А про деревню Злыднево и не вспоминает.
Только Марфутка, которую замуж вскоре выдали, когда-никогда слезу горькую утрёт, заслышав хрустальный цокот коней в серых яблоках.
[i] Путешественник
[ii] Плохой работник
[iii] Разбогатевший артельщик-рыбак
[iv] Очень, сильно
[v] Пустословишь
[vi] Юродивый
[vii] Заплясали
[viii] Возиться
[ix] Сомневаться
***
«Сказ о казаке Пахомии»
— Расскажу вам, малые детушки, сказ не сказ, притчу не притчу, а правду истинную. Как ходил пинежский казак в страну дальнюю – Мангазею, да как побывал в мышьем царстве и живым воротился.
— Дед, ну что ты говоришь такое! Какой тебе казак пинежский? Не было их сроду в Пинежье. Казаки за Доном живут, на Урале, на Кубани бывают. В наших-то краях одни поморы!
— От нонче грамотных развелось, меня, старика Маркиана, учить! Аль ты не знаешь, что за службу худую да за участие в мятеже предок твой, казак вольный Пахомий Горбонос, с атамановым войском сослан был на Соловки? Али не знаешь, как потом бежал он оттуда да прижился на Пинежье?
— Деда, опять ты врёшь все. Предположим, что мы, Горбоносовы, и пошли от Пахомия, да только с атаманом Кальнишевским в 17 веке царь–батюшка круто разобрался, а Мангазея когда была? Основали ее в шестнадцатом, да вольницей Сибирской была она меньше века.
Дед, молча, выбил трубку, постучав по тыльной стороне ладони. Берёг Маркиан Горбоносов свою трубку, мог и о ней немало историй порассказать. Только все его сказы казались мне по молодости вихреватым враньём. Складным, велеречивым и весёлым, а всё-таки враньём, как про Пахомия, и от того я был немного раздражён.
— Не любо — не слушай, а брехать не мешай, — с деланной суровостью сказал мне дед и отвернулся к правнукам.
Алёнка и Димка сидели рядом с ним, как обычно, на низких скамеечках и ждали сказку. Им всё нравилось: и белая борода Деды, и его желтоватые от табака усы, и стёганая жилетка, в карманах которой всегда прятались карамельки, орехи, а то и лупоглазый человечек, вырезанный из чурочки. А когда Деда слезливо в конце рассказанной истории добавлял: «Вот помру я, кто ж вам сказку расскажет?» Алёнка и Димка вскакивали, обнимали его и хором говорили: «Деда, ты не умрешь! Не умрешь никогда!»
Алёнка хмуро посмотрела на меня, а Димка погрозил кулачишком. Я понял, что меня не поддержали, и ретировался чистить картошку к ужину. Через приоткрытую дверь я слушал, как дед выплетал новую витиеватую сказку, потому что старые «брехни» про чёрную собачку или про самоглядное зеркало он уже не помнил. Мне были видны белобрысая Димкина макушка, Алёнкины крысиные хвостики под алыми бантами, сутулая дедова спина, рыбацкие снасти у его ног.
— Нраву казак Пахомий был крутого, непокорного, — начал Деда, — за то в Соловецкий острожный подвал и попал. Просидел он в темнице пять лет, по случаю выкрал у монахов лодочку-долбёнку. Три дня мотало его вкруг Соловков. Очухался он без воды, без крошки хлеба – глядь, он остров Заяцкий. Ни жилища, ни костровища. «Ау, батюшки, ау, милыя! Бейте батогами, только накормите пирогами», — воплет Пахомий. Подобрали безгласные монахи Пахомия, снова в темницу кинули. Через год Пахомий обратно удрал, подтибрил у самого митрополита лодку заговорённую, крепкую, самоходную. На энтой лодке кругаля острова дал: «Прощевайте, братушки, недосуг с вами» и доплыл до Пинежья. Чайки ему глаза не выклевали, волна за борт не смыла, вёсла не потерял. Отлежалси год-другой в неге, стали казака бабы да девки одолевать, только всё не баские попадались. То косая, то кривая, то с тремя малыми дитятками. И приданое неважнецкое за кажной: лисья шуба да белая льдина. На шубе спи, рукавом укрывайся, на льдине по гостям езди. Характером всё поперёшные, а варят одну бухоню.
Скука с ними Пахомия одолела, женитьба хуже острога ему показалась. Вздумал казак за лучшей долей пойти в землю мангазейскую, вольную, где царского догляда нет, где люди от нужды не воплють. Но бабы за кафтан казака хватают, кажная к себе волокёть, страсть смертная! Еле вырвался.
Алёнка и Димка хихикали, ладошками рты прикрывая. Дед хитро на них поглядывал, раскуривая снова набитую трубку. Видно, что остановка в рассказе нужна была ему с мыслью собраться.
— Долго ли коротко ли, утресь или ночь-полночь, а двинулся казак с обозом в Мангазею. Земля Мангазейская в тайге стоит непроходимой. А кто хозяин в тайге?
Алёнка с Димкой переглянулись и плечами пожали.
— Медведь! — кричу из кухни я и смеюсь.
— Топтыгин, — словно не слышит меня дед Маркиан, — и проверяет той Поптыгин у всех подорожние грамоты. Кто без оной – того гам! Остаются только сапоги, да и те без подмёток. И прячется той Топтыгин не в избе, не в хоромах, а в кущах зеленых. Сегодня тут, завтра – там. Ты к нему с боку, он к тебе – с тылу, ты к нему лицом, он к тебе – со всех концов. Всех попутчиков Пахомия съел, не подавился. С одного кафтан алый сорвал, на себя надел. Пахомий, пока Топтыгин переодевался, залез на лиственницу и за верхушку ухватился. «Эх, — думает Пахомий, — лучше б я ямальским волоком двинулси». День сидят, второй сидят. Топтыгин снизу, а Пахомий сверху. Никто уходить не собирается: Пахомию некуда, а Топтыгину незачем. Так месяц и просидели. Наконец Пахомию надоело сверху вниз на мир смотреть, он и предлагает Топтыгину, ежели тот сочтет все иголки на лиственнице, то он, Пахомий, самолично к Топтыгину спустится на съедение. Топтыгин обрадовался и давай иголки считать. Одна, две, сто… Обсчитался. Начал заново. А Пахомий мешает, ветками трясет, да и ветер дует, верхушку качает. Не смог Топтыгин сосчитать иголки, цельный месяц мучился.
— Деда, Деда, — робко трясёт за рукав рассказчика Димка, — а что казак на верхушке дерева ел?
— А Топтыгин? — вторит ему Алёнка.
— Про это в сказке не сказывается,— неторопливо поясняет дед Маркиан и добавляет, — а тут и лето кончилось, Топтыгин пошёл в свою берлогу к зиме готовиться, а за долготерпение и находчивость подарил казаку дровенки лёгкие, самоходные. Без коня, без упряжи. Сами едут и себя ж понукают. Пахомий худущий, с лиственницы спрыгнул, чуть ветром его не унесло в сторону. Но в дровенки аккурат приземлился! А они только того и ждали: взбрыкнули, два раза через Печору перепрыгнули. Не успел Пахомий познакомиться ни с волком, ни с рысью, ни с бурундуком, ни с лисой. Снова взбрыкнули раз – перепрыгнули через реку Надым. Пахомий увидал выхухоль-страхолюдину несъедобную и от страху не помня как, добрался до Мангазеи.
— Деда, а разве выхухоль страшная? — также робко спрашивает доверчивый Димка.
— Сам не видал, врать не буду, а только сказывают люди, что слепая она, да не крот, плавает, да не рыба, хвост как у выдры, нос дудочкой, чисто клюв у цапли, шкура бобровая, а кровь ядовитая. Такой вот оборотень — со всех животин взяла признаки, а своего не имеет.
— Дальше, дальше рассказывай, — торопит Алёнка.
Из кухни на порожек дома ползёт живой дух ужина: жареной, почти томлёной картошки с крупно нарезанными грибами. Димка оглядывается на меня: ему и сказку дослушать не терпится, и проголодался уже. Я кладу в плошку мокрую крупную клюкву, несколько ягодок падают на струганный стол. Я зову всех в дом, плотно затворяю дверь от появившейся в сумерках назойливой мошки.
Все мы стучим потемневшими липовыми ложками. Дед Маркиан других не признает. После инсульта пятилетней давности его правая рука чуть усохла, а левой он управляется не слишком ловко, от того и любит ложки, которые не нагреваются и не обжигают. «Гости к нам не ходят, потому бесовских приборов не держим», — буркает Деда мне в ответ на вопрос о том, где же вилки.
После ужина и кружки чая на семи травах сказка продолжается. Димка и Алёнка сидят на кровати, их ноги укрыты вязаным пледом, единственным наследством прабабки Устиньи.
— Как добрался Пахомий до Мангазеи, дровенки волшебные назад к Топтыгину уехали. А в поселении казаку обрадовались, — прихлёбывая чай, молвил дед Маркиан, —раз удалец по изволу Божьему жив остался, следовает, пользу он принесёт превеликую. Так рассудил атаман Мангазейский и повелел селиться казаку не на отшибе, а в самом что ни на есть центре города. Дороги в Мангезее — широченные: три быка пройдут рядком и ярмами не зацепятся. Терема в Мангазее — высоченные: захотит пчела на верхний этаж залететь и на булку с маслом сесть – уморится и без сил упадёт. Стены вокруг города толстенные, а в башенках сидят пушкари с пушками и во все глаза смотрят: не идёт ли ворог с горячим гостинцем.
Перезимовал казак на новом месте, быстро освоился: соболиная торговля да водка. Ничего сложного. Иногда нанайцы кости мамонта приволокут – товар знатный, да и редкий. Нагрузят казаки рухлядью и костью свои кочи и ждут попутного ветра. Одному Пахомию не сидится на месте, ох и не любит он попутных ветров ждать, скука его одолевает. Прознал он от нанайцев, что есть дальше Мангазеи земля заветная, только не найти ее на картах и в описаниях навигацких. И путь туда только по суше, кабы знать, какой. Сказывали ему нанайцы, что богатства несметные в горах запрятаны. Золото в руки, как блин на сковородку выливается, а дорогу туда одни лишь шаманы знают. Был у нанайцев один шаман-пьяница беспробудный. Задолжал он казакам денег за водку, привязали они его к нартам, словно собачонку. Отпросился Пахомий у атамана как бы на откуп, шамана выкупил да и двинулся в путь-дорогу на собачьей упряжке, на тех же нартах шаманских. Путь их лежал к рубежам другого мира, через тайгу и тундру, к замёрзшему золоту.
Я видел, что под мерный говор деда Маркиана уставший за день Димка свалился на бок и задремал. Алёнка таращила глазёнки, силясь не заснуть. Очень уж ей хотелось узнать, чем кончились приключения Пахомия. Я снова подогрел чайник. Деда примолк и стал колдовать с травами. Я развалился на лавке, разморённый ужином и уютом старого дома. Почти в углу избы в матицу Деда в молодости вкрутил кольцо для очепа и когда-то повесил детскую колыбель. В колыбели той качала бабка Устинья моего отца и трёх его сестёр. Все они сгинули на Великой Отечественной, которая не разбирала: парень ли, девка, помор или кавказец, русский или чуваш. В этой же колыбели качала меня моя мать— Настёна, умершая от туберкулёза, когда мне было десять. Я воспитывался дедом Маркианом, и отца помнить не мог, потому что родился в 1942 году. Школа — голодное детство, реальное училище — полуголодная юность, армия — относительная сытость и заочный педагогический институт… И всегда со мной были дедовы бесконечные байки, рассказы, побасёнки и прибаутки. Не пришло мне в голову записать их. И теперь я посмеивался над Дедой, видя, что он стареет и становится ворчливым и вспыльчивым. Спустя много лет вспоминаю я себя, как тот очеп без колыбели.
— Собаки шустро бегут по тундре, дорогу к горам Бырранга хорошо знают. День бегут, два бегут, на третий устали. Легли полукругом перед нартами как щит мохнатый. Сверху над тундрой ветер, снизу под тундрой гул. Спят собаки, шаман спит, а Пахомию не спится. «Ветер, ветер, — говорит он, — отчего ты в лицо дуешь, собакам бежать мешаешь». А ветер ему и отвечает: «Я вам навстречу дую, показываю, куда нарты поворачивать». Смекнул Пахомий, что ветер их от Бырранга прогоняет. «Нет, —думает казак, — Соловки меня не уморили, бабы пинежские не захомутали, медведь в тайге не съел, Мангазея не подкупила, ветра не убоюсь». Видит Пахомий, что шаман одним глазом на казака посматривает. Осерчал казак: «Ишь, хитрован, чего удумал? Быстро сказывай, что у тебя, чёрта узкоглазого, на уме?» Молчит шаман, притворяется спящим. Тряхнул его Пахомий за кухлянку вышитую, а из неё ворон вылетел, закаркал. Глянул казак кругом — не нарты под ним, а камни черные, а заместо собак – требушина гнилая. Горы кругом — сколько глазу видать, ни пути — ни следа. Кружал-кружал по щельям, а выхода нет. И ночь уж настаёт. Понял Пахомий, что шаман обманул его, наверняка душу его христианскую на золото для себя выменял. Сел казак на горючий камень и тужит.
Дед Маркиан, заметив, что и Алёнка уснула, со вздохом поднялся, укрыл одеялом правнуков, мне на лавку кивнул. Сам залез на печь, которую топил и летом. Вскоре мы уснули.
Утро на Карпогорах занимается рано, и я отвык от этого, как от светлых ночей и сумеречных дней, неярких, берегущих глаза, словно окутанных дымкой тайны. Дед Маркиан собирался, гремя вёдрами, на рыбалку, но по наезженной колее тряслась «буханка», добираясь на нашу окраину деревни. Водитель что-то крикнул деду, тот всплеснул руками и забежал в дом.
— На ферму надо, — бросил он мне, — не до рыбалки.
И хотя дед уже лет десять как не работал, в самые трудные случаи за ним приезжали. Я ничего не стал спрашивать, а только накинул телогрейку и вышел следом. Дед Маркиан сел в «буханку», и она, подняв столб пыли, уехала.
Я пошел рыбалить вместо деда, но удача мне не улыбнулась. Несколько окуней и две плотвички — больше разговору, чем улову. Вернувшись, я застал детей спящими. Почистил рыбку, сварил уху, не дождавшись деда. Алёнка и Димка проснулись от запаха свежего супа, Алёнка шустро села на скамейку и стала жевать магазинный укроп. Димка зевал и оглядывался.
— Деда где?
— На ферму уехал.
До обеда маялись, ждали. В обед стало понятно, что неприятности не отпускают деда Маркиана домой. Возились по хозяйству, я устроил постирушки, тревожно поглядывая на дорогу. Деда приехал только к ужину, молча зашёл в избу, выпил воды из ковшика, снял кепку и утер лоб.
— Дела не будет с этим ветеринаром, уже двух нетелей сгубил, а теперь и первотёлка издохла родами.
— Что делать? — глупо спросил я, видя расстройство деда.
— Дело будет уголовное. А какое тут вредительство, если человек просто дурак?
— Деда, Деда, — стал дёргать старика за рукав Димка, — а мы уху без тебя варили. Сказку расскажи дальше.
Расстроенный дед Маркиан махнул рукой и пошёл в дом. Похлебал остывшего рыбного супа, приговаривая, что повар из меня, как из денщика генерал: погоны видал, когда к кителю пришивал. Я помалкивал, видя, как расстроен дед. Алёнка и Димка сидели рядом, смотрели, как дед ест и вытирает ложку о хлебный мякиш. После двух чашек чая дед подобрел.
— А до конца сказки недолго добрести осталось, — неожиданно улыбнувшись в желтоватые усы, ответил Димке дед Маркиан, — сидит казак на камне, кручинится, а в голенище ему мышка малая юркнула. Начал Пахомий ногой дрыгать, да вытащил мышь за ейный хвост. Оказалось то не мышь, а сибирская животинка по прозванию пеструшка, а по научному — лемминг.
«Чего это ты в сапог мой залезла?» — спросил Пахомий, а пеструшка ему и отвечает: «Проверяю, нет ли у тебя копыта!» Удивился казак, откуда могут копыта быть, а пеструшка снова говорит: «Тут нога ничейна сроду не ступала, только копыто. Овцебыки тут ходят да мыши».
— Деда, а разве бывают мыши с копытами?— смеётся Алёнка.
— Чего на свете божьем не бывает! — назидательно говорит дед Маркиан, — у леммингов этих на пальцах когти сильно разрастаются, лапки сходные с копытами становятся. От того и следы они оставляют приметные на снегу.
И тут я вижу не хитрого старика-сказочника, а старого врача-ветеринара, который запросто о любом зверьке, домашнем или диком, любую историю расскажет, достоверную и обоснованную. Становится мне от этого теплее на душе, словно проглянул из старика мой дед молодой, который всему учил меня, алгебру проверял да подзатыльники отсыпал за леность.
— Призадумался казак, — продолжает дед Маркиан, — что за место такое бесовское, что даже мыши с копытами? А пеструшка смотрит и усами шевелит: «Поведу я тебя, бескопытный, к нашей королеве, пускай решает, что с тобой делать». Поспешил Пахомий за пеструшкой. Он раз шагнёт, а пеструшка двадцать шагов делает. Нелегко казаку: под ногами угли горят, чад стоит. Бежит, а сам посматривает: что за горы такие? Снега ни крупицы, облака на вершинах висят паутиной, дымок всюду вьется. Привела пеструшка Пахомия на самую высотную гору. Свистнула, а откуда не возьмись — мышиное войско выстроилось. Все как на подбор: шубки рыжие, пузки серые, на спинках у кажной пеструшки полосочка. А в серёдке у них на золотом стульчике королева сидит. Лапки на пузочке сложила и на Пахомия глазками-бусинками смотрит. «Ну, здравствуй бескопытное создание. Кто таков? С чем пришёл? Убить или наградить тебя?» Набрался Пахомий храбрости и говорит: «Человек я не худой, не добрый. Глупый, пожалуй. На золото дармовое позарился, да шаману в обман попал. Ты меня не убивай, а так отпусти». Понравился королеве его ответ и шмыгнула она ему в карман. «Неси, — говорит пеструшка, — меня в свой терем, буду тебе женой верной, со мной не пропадёшь. Вот такой мой ответ». Растерялся Пахомий, что сказать не знает. Сроду у него мечты такой не было, чтобы в жены пеструшку копытную взять, хоть и королеву.
— А, я такую сказку знаю! — махнул рукой Димка, — царевна-лягушка называется. Они поцелуются, и оборотится пеструшка девицей-красавицей. И будет пир на весь мир.
Алёнка толкнула в бок Димку, а дед Маркиан посмотрел укоризненно, как бы говоря, что замечание Димкино совсем уж не к месту. Я кашлянул и подлил чайку в кружку деду Маркиану.
— Делать нечего, казаку Пахомию надо из Бырранги выбираться. Пошёл он между скал, а королева из кармана ему путь указывала. Идёт и причитает: «Хотел погуще, попал ещё пуще, а жижу я и дома вижу». Миновали они горы да ущелья, вышли в тундру. Чует Пахомий, а с каждым шагом ему всё тяжелее и тяжелее идти. Никак не поймёт, в чем дело. Глянул на кафтан: батюшки! Пуговицы на ём золочёные в два ряда, сам кафтан кантом золотым расшит. Шапка на казаке теперича из золота, голенища сапог – и те золоченые. Сделал Пахомий несколько шагов, да и силы его покинули. Несподручно на себе пуд золота тащить. А пеструшка хихикает: «То ли ещё будет!» Глянул Пахомий, а неподалёку упряжка оленья стоит. К ней привязаны сани золочёные, каменьями усыпанные. Сел Пахомий в сани, а пеструшка — прыг из кармана и машет ему лапкой: «Прощевай, казак, не поминай лихом!» Удивился Пахомий неожиданному повороту. «Нельзя мне, казак Пахомий, владений своих покидать, — говорит ему королева, — кажному своё. Тебе за храбрость да удаль — награда, а мне домой пора. Да и не могу я за бескопытного замуж выходить, засмеют». Сказала так и лишь хвостиком махнула.
Пахомий печалиться не стал от невестиной потери, донесли его олени до самой Мангазеи. Глазом не успел моргнуть. А уж из Мангазеи на первым коче вернулся в Пинежье. Богатый, нарядный и нос в табаке.
— Деда, — схватила за рукав деда Маркиана Алёнка, — а я думала, что Пахомий на пеструшке женится!
— А зачем ему чужеземная невеста? — спросил неожиданно сурово дед Маркиан, — приглядеться если, то у нас в Пинежье своих красавиц полно. Конопатых, с красными бантами!
***
Спустя много лет я понимаю, что в рассказах моего деда, то монотонных, то летящих вперёд на всех парусах, не было ни логики, ни цели, но от того они не делались менее интересными и не утрачивали своего очарования. Я жалею, что посмеивался и качал головой вместо того, чтобы переложить истории на бумагу. Не ручаюсь, что сказка про пинежского казака была точно записана. А Елена и Дмитрий часто потом гадали, откуда у деда было в запасе столько побасенок и историй, сам он их придумывал или собирал по округе? Спорили, отчего уже не найти таких сказочников? То ли ушли они вместе с деревней и её бытом, то ли в сказках теперь нужды нет вовсе. А самое главное — никто из них не знал, чем бы побасёнка закончилась, не случись беда на ферме и не скажи Димка деду про лягушку-царевну…
***
«Слова заветные»
На лесной опушке жила старушка. Откуда она пришла – никто не знал. Помнили люди, что была она необыкновенной красавицей, а состарилась отшельницей.
Говорили, что много лет тому назад сгинул в тайге её жених. Может, от того, что тосковала она да убивалась, то и выкопала себе землянку у кромки леса и стала жить в ней. От имущества отказалась, имя своё только ветру сказала. Поселилась с ней собачонка приблудная. О приближении чужого тявкала, а могла и за пятки схватить.
Ворожбой и порчей старушка не занималась, и на просьбы о том под ноги плевала. Подношения Христа ради не брала.
Стали люди примечать, что знает старушка слова заветные. Шепнёт их на полянке, и все грибы в рядок перед ней выстраиваются. Ягоды сами в лукошко сыплются. Если у воды шепнёт, то рыбка на бережок выпрыгивает. Возьмёт старушка столько, сколько ей потребно. Потом засмеётся, как молодичка, смехом звонким и переливчатым, снова слово шепнёт – и грибы с ягодами в чащу возвращаются, а рыбка в прибрежной волне прячется.
Спрашивали люди, отчего на зов старушке откликаются, да что за слова такие особые, но она отшучивалась: «Я в сказке живу. А рассказал мне её олень с серебряными рогами».
Одного люди не знали, что каждое полнолуние ветер из леса приносил к землянке забытое людьми имя. Видели, как старушка в чащу уходила, а собачке наказывала ждать её у кромки леса, но идти за ней никто не осмеливался. И думали все, что ходит старушка ворожить. Слух о волшебном олене и странной отшельнице разошёлся по всем краям.
Издалека пришёл в лесной край охотник и старушку выследил.
Как-то в сумерках собачка залаяла особенно тревожно. А лай её сменился визгом и утих. В землянку вошёл чужак с берестяным факелом в руках. Была на нём куртка на оленьем меху, за спиной лук, а на поясе колчан со стрелами. Такого охотника в деревне никогда не было.
– Кто ты и откуда пришёл, мил человек?
– Я охотник из далёких краёв. Много недель искал я этот лес и твою землянку.
В глазах у чужака жила непроглядная тьма.
– Почто собачку мою загубил, мил человек? – тихо спросила старушка.
– Меж нами лишняя она. Скажи мне слово заветное, я хочу из леса непростую дичь выманить.
– Злому сердцу слово пользы не даст.
– Если не скажешь, то будет тебе такая пытка лютая, что о смерти сама попросишь.
– А тебя-то кто пытает, мил человек?
Глаза старушки были такие светлые, словно не знала она расставаний, смерти и горя лютого. Света и тепла от них было больше, чем от факела. Чужак простонал:
– Не смотри на меня, мочи нет. Живёт одна девушка, красота её мне покоя не даёт ни днём, ни ночью. Знаю я, что при полной луне волшебный олень из чащи выходит. Рога у него из чистого серебра. Кто их добудет, с тем красавица согласится под венец.
– Обманули тебя, мил человек. Нет таких оленей в нашем лесу, – соврала старушка, но чужак достал нож из голенища сапога.
– Оленя я всё равно добуду. Слово заветное нужно не для того, чтобы рога получить, а чтобы кровь твою в землю не пролить.
Горестно вздохнула старушка, но слово заветное чужаку сказала и прибавила:
– Любовь живое не губит. Гляди, как бы не пожалеть, мил человек.
Тут же чужак из землянки выбежал и скрылся в чаще лесной.
Бежал он и думал: «Что она, старая коряга, знает о любви? Вон как легко за свою ненужную жизнь заветное слово выдала!»
Подул ветер, и прозвучало имя из чащи. Старушка улыбнулась, вышла зову навстречу. А потом двинулась по следу охотника. Шумели сосны, поднималась верховая буря. Ветер срывал плат с седой головы и трепал юбку. Падала на колени старушка, но снова поднималась и шла вперёд. Долго ли, коротко ли, а пришла она на далёкую, скрытую от глаз поляну. Пока продиралась через колючие ветки, взошла полная луна и залила ровным светом всю округу. Стали серебряными верхушки сосен, вода в лесном ручье, листья папоротника и даже капли ночной росы. Посреди поляны стоял олень-красавец, смотрел на чужака и никуда бежать не думал. Сверкали его могучие серебряные рога. Охотник поднял лук и прицелился оленю прямо в глаз.
– Не убивай меня, – заговорил олень человеческим голосом. – Коли тебе мои рога понадобились, так и быть, я отдам их без всякой борьбы.
С тем и наклонился олень к своим копытам. Качнулись огромные серебряные рога и в траву росную упали. Схватил их охотник и от радости засмеялся.
– Я здесь, любимый, – послышался тихий голос, и охотник подумал, что это его красавица ненаглядная зовёт.
Оглянулся, а на поляне седая старушка руки протягивает, точно обнять хочет. Отшатнулся охотник и увидел, что тянутся её руки вовсе не к нему. А на месте оленя стоит стройный юноша и тоже зовёт свою невесту. Обнялись юноша со старушкой, и вмиг она юной стала, статной и чернокосой. Озарила их луна своим серебром, и лучом к нему, охотнику, прикоснулась.
Отчего же так тяжела теперь его голова? Почему к земле клонится?
Закричал от страха охотник, только вместо крика человечьего вырвался из его груди олений рёв. Затопали на месте мощные копыта, землю вздыбили. Лук и колчан со стрелами на землю упали…
– Недолго, видно, моя землянка пустовать будет, – сказала красавица и голову любимому на плечо положила.
——————— оОо ———————-