Член Союза писателей России.Родился в 1960г. в селе Ларьяк Ханты-Мансийского АО Тюменской области. Окончил Омское лётно-техническое училище по специальности радиолокация.
Неоднократный лауреат конкурсов на региональных фестивалях авторской песни в Сибири и Зауралье. Публикации в журналах «Русское эхо», «Эринтур», «Сызранская излучина», «Врата Сибири», в семи сборниках стихов с другими авторами.
Автор книг «Красные плюс белые», «Старый плюшевый медведь», «Спина белая!!!», «Весёлая Азбука Урая!».
Живёт и работает в городе Тарко-Сале ЯНАО.
Содержание
«Адская машина», «Женская мудрость»
рассказы
Адская машина
Ещё всё было нормально. Ещё вся огромная страна была единой коммунальной квартирой: бывало, ругались из-за бельевых верёвок и лампочки в общем туалете, бывало — тырили друг у друга крупу и соль, бывало — не чистили общую плиту и не прибирались в общем коридоре… Но глотки друг другу не грызли. И в трудные минуты безвозмездно делились той же крупой и солью, давали в долг до получки и годами ждали отдачи, порой и вовсе забывая про долг. А в радостные минуты накрывали нехитрый стол «что-у-кого-есть», выносили магнитофон или радиолу и все обиды обнулялись искренними тостами и душевными песнями.
Ещё всё было по-человечески. Терроризм, наркомания и прочие прелести «свободного мира» были где-то там, у них, «за бугром»… Мы и не знали тогда, что где-то уже запущена адская машина разрушения. Разрушения родовой памяти. Разрушения психики. Разрушения нашего несовершенного, но лучшего в мире государства. А может быть, и этого несовершенного, но такого прекрасного мира.
Венька Колобков вернулся в свою уютную «бендюжку» на ведомственной АТС, бросил на верстак тяжеленную сумку с инструментом, плюхнулся в драное дерматиновое кресло и блаженно вытянул ноги. Рабочий день подходил к концу, заявок больше не было, и он имел полное право на «расслабуху». Венька работал монтёром-линейщиком в конторе ведомственной связи. В советское время связь руководства с подведомственным населением, а попутно и населения между собой была делом непростым и весьма трудоёмким.
Ноги гудели, как трансформаторная будка. До конца рабочего дня было ещё полтора часа. «А не пора ли домой, пока ещё работёнки не подкинули?» — лениво подумал Венька. Шевелиться не хотелось, да и дома делать было особенно нечего. Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Внезапно огромный эбонитовый «наркомовский» телефон с белыми кнопками и клавишами, предмет особой гордости и монументальный, как бюст вождя, выдал длинный, противный и громыхающий, как по цинковому тазику, звонок. От его сигнала обычно неподготовленные люди на минуту теряли дар речи, что являлось поводом для хохмы. На этот раз Венька сам непроизвольно подскочил в кресле. «Чтоб тебя!.. Нет бы раньше «слинять… Не буду вот отвечать». Однако, телефон разразился новой трелью, ещё более длинной и требовательной. Он раньше был Телефоном Большого Начальника, и привык, чтобы отвечали по первому же звонку.
Венька нехотя выбрался из кресла. «Алё!» — раздражённо сказал он в чёрную трубку. «Ой Венечка как хорошо что ты здесь я уж думала никого не застану такое дело такое дело…» — без пауз заверещала трубка голосом Тины Ивановны, техника бюро ремонта. «Что, до завтра-то не терпит?» — ещё более раздражённо спросил Венька. «Ой, Веня, тут такое дело, такое дело!.. — уже более членораздельно сказала трубка. — Понимаешь, Кича запил…» — «Тоже мне новость! — перебил её Венька. — Да он с выходных ещё не просыхал. Получку же дали!»
Кича, он же Витька Кичунов, монтёр с большим стажем и авторитетом, приземистый, жилистый, злой и ухватистый в работе, в драке и по жизни, запивал регулярно и неизбежно, приблизительно раз в два месяца. Специалист он был хороший, водил дружбу с начальством, и на это смотрели сквозь пальцы.
«Да нет, такое дело… Он звонил вроде как почти трезвый и прощался со всеми. Простите, говорит, если что не так, не поминайте лихом, говорит, неправильно, говорит, я жил… Ой, Веня, что-то нехорошо у меня на душе… Съездил бы ты к нему! А то ведь он дурной, как бы чего не удумал!» — Тина Ивановна знала, что Венька отказывать не умел.
Венька Кичу органически «не переваривал». И за то, что однажды ни за что получил от него в глаз, и за то, что тому всегда начальство подбрасывало самую выгодную работу, и так… Но поехал, хотя очень уж ему не хотелось! Раз уж просят…
Нехотя, через силу поднялся на этаж, нехотя длинно позвонил, немного постоял и с облегчением собрался было уйти, но подвела привычка доводить всё до конца. Венька толкнул на всякий случай дверь, и она оказалась не заперта. Это было очень странно. Времена, когда в Сибири вместо замка ставили палочку к воротам, — мол, хозяев нет дома — уже канули в Лету. Теперь он не мог не войти в квартиру.
Осторожно прикрыв за собой дверь, Венька медленно продвигался по квартире, поочерёдно заглядывая на кухню, в комнаты. Открыв дверь в спальню, Венька почему-то сразу понял, что влип. Под ложечкой противно заныло, как в детстве, когда отец начинал вытаскивать из штанов ремень. В комнате параллельно стояли две кровати, две тумбочки и платяной шкаф в углу. На дальней от Веньки кровати лицом к нему сидел сам хозяин и смотрел на него пустыми и какими-то потусторонними глазами. На тумбочке рядом стояла тарелка с признаками остатков закуски и до губ искуренными окурками «Примы», пустой, захватанный до непроглядности гранёный стакан, на полу валялись бутылки, по количеству которых и по густому застойному запаху можно было примерно вычислить длительность запоя. Из одежды на Киче были стандартные семейные трусы советского фасона, неопределённого цвета майка и «командирские» непромокаемые часы, что в сочетании с недельной небритостью и торчащими на шишковатой голове уморительными ушами было бы потешно, если бы не одно «но»… Он был опоясан сооружением из целлофановых кульков, в каждом из которых лежало нечто, похожее на куски хозяйственного мыла. К одному из «обмылков» синей изолентой была привязана небольшая металлическая штучка и квадратная батарейка, от которой тянулись провода, оголённые концы которых Кича сжимал в узловатых кулаках. Кулаки эти заметно потряхивало.
Всю эту картину Венька охватил как-то сразу, внезапно обострившимся панорамным зрением. Так же сразу он идентифицировал и конструкцию поверх семейных трусов Кичи. Что такое взрывчатка и детонаторы, он знал по армии. Кича как-то по пьяни проболтался, что достал несколько шашек у «сейсмиков» для рыбалки. Было дело, глушил рыбу по дальним заливам на реке.
— Зачем-пришёл-у-тебя-же-дети, — деревянным голосом произнёс Кича. Потом кивнул на соседнюю кровать: — Садись.
— Да не-е, пойду я… — без особой надежды промямлил Венька. Язык служить отказывался.
— Садись! — что-то подсказывало Веньке, что вариантов нет. Он присел на краешек кровати, осторожно оценивая обстановку. Венька никогда не был героической личностью, бывали в его жизни поступки, за которые потом было мучительно стыдно, но он обладал одним неоценимым качеством. А именно — боялся «после того, как…». То есть во время непосредственной опасности он как бы «тормозил» и не паниковал, а действовал на редкость хладнокровно. Страх приходил уже позже, когда начиналось «а вот что, если бы…», и это качество по жизни выручало его неоднократно.
Вот и теперь Венька как будто отключился. Спинным мозгом он чувствовал прямую угрозу самой жизни, а сам независимо от чувств и эмоций искал выход. То, что главная опасность в этих узловатых пальцах, в которых слишком близко дрожат оголённые проводки, было понятно. Конечно, Кича был парень мутный, мог и «блефануть», но проверять это у Веньки желания не появлялось. Вариант силового решения проблемы отпал сразу как утопический. Но что же делать, когда напротив тебя сидит кусок шизофрении в тротиловом эквиваленте, да ещё и трясётся? Если бы Венька тогда знал анекдот про обезьяну с гранатой, он удивился бы сходству. Но это всё равно бы не помогло. А помочь могли только правильно сказанные слова. И интуиция.
— Ты когда на работу? Зашиваемся! — невпопад и как ни в чём не бывало, буднично сказал он.
— Зачем ты?.. — так же невпопад спросил Кича. Он оказался совсем не пьян, хотя внешний вид и шторки на глазах говорили, что лучше бы он был пьян.
— Я-то? Домой иду вот… — их разговор напоминал разговор двух слабослышащих «шизиков».
— Не дёргайся. Вот коснусь — полдома разнесёт! — руки с проводами опасно приблизились друг к другу. В глазах появилось какое-то подобие жизни.
— Оно тебе надо?!
— А пусть знают!
Логика была убийственная, возражать как-то не получалось. Помолчали. Веньке шибко захотелось курить, но желание это оставалось как бы на заднем плане, тем более что сигареты закончились, а уместно ли беспокоить по такому пустяку Кичу в сложившейся ситуации, было неясно. Время тянулось как-то мучительно и с неизвестной скоростью. Венька часы постоянно забывал, а стрелки на кичиных «командирских» разглядеть не удавалось. Да и вряд ли у него последние дни была потребность заводить их. С улицы доносились звуки летней дворовой жизни, но всё это было как бы в другом, параллельном мире.
«На «молочку», наверно, теперь опоздаю!» — тоскливо подумал Венька. Забирать детское питание с молочной кухни было его основной супружеской обязанностью. Супруга его отличалась нравом сквалыжным, могла со свету сжить и за меньшее прегрешение.
— Зачем ты? — внезапно вновь то же и с такой же деревянной интонацией спросил Кича. — Дурак, что ли? Думаешь, я дуркую? Все вы меня не любите! — внезапно заключил он.
Надо ли на это отвечать, Венька так и не решил, тем более что возражать было глупо, а поддакивать — ещё глупее. Всё это напоминало шахматный цугцванг, когда «куда ни кинь — везде клин», но таких мудрёных терминов Венька не знал. Он благоразумно решил подождать, что будет, и только молча то ли кивнул, то ли мотнул головой, обозначив внимание. Да слов от него и не ждали.
— Все вы меня не любите! Думаешь, не знаю, что вы все думаете? «Кича — козёл, Кича с начальством «вась-вась», Кича пьёт, а ему и получку, и КТУ по полной начисляют, Надька, коза драная, пацана забрала к сестре, на пьяную рожу твою, говорит, смотреть тошнит, хахалю её я причиндалы вырву!..» — интонация по ходу его тирады менялась от деревянного скрипа до раскалённого металла. В уголках губ появилась пена, глаза закатились, плечи и руки заходили ходуном, и Венька чуть было не решился не рискованный прыжок через межкроватное пространство с целью нейтрализации проводов, но Кича внезапно умолк и взглянул на него совершенно осмысленно. — Не дёргайся! — абсолютно нормально сказал он, и Венька понял, что попытка была бы не засчитана.
Наступила какая-то странная пауза, в течение которой физически ощущаемое нервное напряжение, казалось, достигнет такой величины, что сам воздух начнёт искрить и потрескивать. Вдруг на заросшем лице Кичи обозначилось какое-то подобие работы мысли и даже, можно сказать, признаки внутренней борьбы. Наконец он принял какое-то решение.
— Иди на балкон. Там алюминиевая фляга и ковшик. Неси. Только не дёрнись никуда — всё равно не успеешь. Тут всем хватит, — Кича кивнул на бомбу.
Венька медленно встал с кровати, медленно, ощущая тяжёлый взгляд, отчего между лопатками было как-то нехорошо, подошёл, открыл балконную дверь, за которой и впрямь оказалась обещанная фляга, рывком задёрнул флягу в комнату (ведра два есть — механически отметил он) и, прихватив эмалированный ковшик, поставил всё между кроватями.
— Открывай.
Венька открыл. Запах свежей сивухи пополз по комнате. Всё же это было несравнимо лучше, чем тот густой аромат, который был до этого. Убойная смесь запахов прокисших окурков и стоячих носков без привычки могла свалить с ног.
— Наливай.
Венька зачерпнул из фляги ковшиком (никакой другой инструмент для этого не годился) и налил в стоявший на тумбочке стакан до краёв.
— Себе! — как при игре в «очко», приказал Кича.
Венька снова зачерпнул из фляги и вопросительно посмотрел на Кичу. Пить не хотелось. Венька вот уже полтора месяца как «подзавязал» с этим делом. Надоело, да и пьянки что-то стали слишком регулярными, и уже получались как бы сами собой…
— Пей! — возражать было без толку.
Венька поднёс ковшик к губам и медленно стал цедить белёсую полупрозрачную жидкость. Брага оказалась на редкость крепкой. Видимо, ей дали добросовестно побродить и отстояться, что странно при запое. Хотя деньги на водку у Кичи были. Он обычно, когда запивал, брал сразу ящик, чтобы не бегать в «лавку».
Не сводя с Веньки глаз, Кича перехватил провода в одну руку, не забыв при этом развести концы, взял стакан и залпом осушил его, разливая на майку и постукивая зубами о край стакана.
«Не чокаясь…» — отстранённо подумал Венька. Брага начала разливаться по организму горячей пульсирующей волной, наполняя его теплом и тяжестью.
Помолчали. Кичу стало заметно потряхивать, словно его бил крупный озноб. На лбу появилась испарина, хотя взгляд по-прежнему был стеклянный.
«Наливай!» — «Себе!» — «Пей!» — через пару минут вся процедура повторилась в точности.
После четвёртого захода Кичу прорвало. Судорожно сжимая провода, лихорадочно, проглатывая куски слов, он говорил, говорил и говорил, всё быстрее и неразборчивее. Однако на белую горячку это не походило, так как всё было складно. Он не бредил, нет. Просто прорвался какой-то душевный нарыв, и вся эта дрянь обрушилась на Веньку.
Веньку брага не брала. То есть конечности налились свинцовой тяжестью и каждый новый ковшик давался с трудом, внутри становилось всё жарче, но голова оставалась такой же светлой. Более того. Одна часть мозга слушала и отчётливо воспринимала всё сказанное, другая — одновременно думала о своём, третья — непрерывно искала выход. И не находила. А Кича тем временем спешил выговориться, словно больше возможности для этого не предвидел.
Кича всегда был крутой. Молодость его до и после армии проходила в захолустном посёлке, который был основан ссыльными. Позже найденная рядом нефть открыла дорогу не только геологам-романтикам, но и всякого рода бичам, беглым и охотникам за длинным рублём, и школа выживания была суровой. Там, где жильё в приличном балке было роскошью, где многие жили поначалу в землянках, вырытых прямо в крутом берегу речки, где единственной формой отдыха было пьянство да иногда рыбалка, где главным шиком для молодёжи было прийти на танцы в болотных сапогах и белой нейлоновой рубахе, с непременной дракой после: там «ботаники» авторитетом не пользовались. Да Кича никогда им и не был. Он вообще сначала бил, потом спрашивал. Имея связи в местном полууголовном «бомонде» и свояка — сержанта милиции, имея возможность установить кому-то такую роскошь, как телефон, пусть даже и «левый», — можно было и не спрашивать.
Кича говорил и говорил, а Венька думал о своём. Кича говорил, что жена, сука неблагодарная, не понимает его и опять вот ушла, а в доме шаром покати, а Венька вспомнил, как Кича по пьяни выгонял жену из дома, чтобы не мешала пить, а иногда и лупил её неслабо. А его, Венькина, благоверная самого норовит долбануть, если что…
Кича говорил, что поймал мужика, который, по его подозрениям, пользовался благосклонностью жены, и что тот теперь лежит с переломом руки и весь синий, в больнице, и что придётся откупаться через свояка. А Венька вспоминал, как тот отправлял жену в отпуск к тёще, а сам устраивал многодневные «шведские» оргии с пьяными тётками и постоянно меняющимися приятелями.
Кича с надрывом жаловался, что пацан совсем от рук отбился, пьёт, связался с компанией, вскрыли несколько гаражей, теперь ещё и его выкупать надо, а Венька вспомнил, как тот сам наливал этому пацану из трёхлитровки пиво и ободряюще хлопал его по спине: мужик, мол, растёт! Веньке-то перед своими мальчишками совестно было и самому пьяным появляться, не то что наливать ещё им отравы этой…
Да и сидели они в неслабой трёхкомнатной квартире, где растворимый кофе и колбаса, жутко дефицитные по тем временам, были отнюдь не деликатесом. А Венька вспоминал, как он разрывается между работой, «молочкой», работой на полставки и огородом. Как часами стоит в очереди, чтобы достать два кило куриных шеек (больше в одни руки не давали) и с победой вернуться домой в пятнадцатиметровую малосемейку, где дети и вечно сидящая в «декрете» жена, и получить дежурную порцию упрёков типа «от тебя никакого толка», и с психу бежать курить на балкон (иначе не уснёшь), и утром вновь с красными от дурной ночи глазами и без похмелья дрожащими руками на работу — и так по кругу, по кругу, как дрессированный пони…
И чем больше жаловался Кича, тем меньше становился сидящий у Веньки где-то в районе солнечного сплетения страх, а на его месте начала расти холодная весёлая ярость. И когда Кича, сорвавшись на петушиный фальцет, прокричал:
— А пошли они все! Что, за «шестёрку» меня держат?! Вот щас как рвану — полдома разнесёт к ядрене-фене! Попомнят ещё меня, козлы е…е!
Венька уже сам, без команды, зачерпнул полнёшенький ковшик браги, тщательно осушил его (страх при этом как-то рассосался, и впервые легко вдохнулось) и пристально взглянул в глаза Киче.
— Рви! Ну, чего смотришь, давай взрывай! Устал я от тебя! Взрывай уже! — чётко выговаривая слова и неотрывно глядя ему в глаза, звенящим от напряжения голосом сказал Венька.
Кича поперхнулся на последнем мате, так и не закончив эпитета, и недоумевающим взглядом уставился на него. Как?! Какой-то по сравнению с ним, Кичей, щенок, дохляк, которого он и не воспринимал никогда всерьёз, осмеливается вякать? Да он!.. Да как?!.. Да он обязан только от одного его взгляда «трухануть» и забиться в ужасе под лавку! Не боится или просто дурак?
Они смотрели глаза в глаза, и казалось, что всё течение жизни остановилось на время, даже за окном во дворе не было слышно ни звука. Только тишина эта слегка звенела, как перетянутая струна, и когда кулаки с зажатыми в них проводами двинулись друг к другу, казалось, что струна эта всё-таки лопнет, и уже не будет ни времени, ни самой жизни, а только эта непереносимая тишина…
Наконец Кича, сдержав движение рук, вдруг как-то пакостливо отвёл глаза в сторону, скривился, как от лимона, уронил нечёсаную голову на кулаки и… заплакал! Венька медленно встал с кровати, аккуратно вырвал у него из рук проводки вместе с контактами от батарейки и бросил подальше. Затем так же сорвал с пояса целлофановые кульки со взрывчаткой и забросил за платяной шкаф, чтобы достать было непросто. Затем закрыл флягу (надо доводить всё до конца) и аккуратно положил сверху ковшик.
Кичу било в беззвучных рыданиях. «Врезать бы тебе!» — обессиленно подумал Венька.
— Только… никому… не… — сквозь хлюпающие звуки прохрипел Кича.
— Врезать бы тебе! — уже вслух твёрдо сказал Венька. На самом деле он не мог, даже если бы захотел. Обездвиживающие свойства ядрёной браги начали сказываться в полной мере. Ноги отказывались слушаться, и даже веки налились свинцовой тяжестью. Голова пока ещё работала чётко. И только когда Венька, аккуратно закрыв за собой дверь квартиры и с трудом спустившись вниз, двинулся по беззаботному летнему двору, звенящему детскими голосами и скрипящему вечно недовольными голосами бабулек, кайфующих летним вечером на прогретых за день лавочках, в голове его начал клубиться какой-то гулкий туман, и даже дребезжащая старушечья тирада: «Эвон, нажрался-то как!» — прозвучала для него дивной музыкой.
Улыбнувшись бабулькам примиряющей, как ему казалось, улыбкой, Венька на непослушных ногах поплёлся в сторону дома, радостно предвкушая, какой скандалище закатит ему ненаглядная супружница, благо, повод был стопроцентный. Да и «молочка» тю-тю… Но это было уже не важно, ибо надо было как-то дотянуть до дома…
Женская мудрость
— Нет, я эти новые глупости не признаю. В семье мужчина всегда главный, а как же? – распевным нижегородским говорком миловидная брюнетка неопределившегося возраста возражала эмансипированному выступлению собеседницы. Она резала овощи на салат, одновременно помешивая в котле на костерке что-то соблазнительно-аппетитное. Это не мешало ей поддерживать светскую беседу и контролировать обстановку на поляне. Упомянутый муж тем временем был поглощён сугубо мужским сугубо важным делом: сидел с сигаретой на шезлонге под сенью клеёнчатого навеса, у него был раскладной столик, полторашка пивка и приятный собеседник на раскладном стульчике. Они решали неотложные проблемы мировой политики и автомобильного транспорта страны.
Обе пары были представителями «среднего класса», но имели весьма интеллигентное происхождение, а потому в средствах для пикника и выборе тем для обсуждения стеснены не были.
— Я вот своему вообще никогда не возражаю – продолжала журчать брюнетка. – Он же мужчина, сам всё решает. Ему видней, что и как… Весной вон решил машину сменить, поехать в Москву, там салоны посолиднее – она окинула ласкающим взглядом массивную фигуру благоверного. Благоверный поперхнулся пивом, хоть и сидел спиной к костерку.
—А ты что? Так вот и отпустила? – недоверчиво спросила подруга.
—А как же? Конечно. Как не отпустить? Он же сам главный. Я вообще ему сказала: «Поезжай, конечно. Тебе виднее, куда поехать? Что купить? Любую машину покупай, какая тебе нравится. Лишь бы чёрная. И лишь бы «Туарег» — и она на минутку умолкла, вновь переживая сладость великодушия.
— Так он ведь всё равно, гад такой, умудрился не то купить! – неожиданно к журчащему тёплому говорку присоединилась ледяная струйка. Благоверный поперхнулся вторично, хотя разговор женщин расслышал вряд ли.
— Что? Не то?! Не «Туарег»?!! Не чёрный?!!! – Возмутилась подруга из солидарности.
— Да чёрный. Фольксваген Туарег. Как он и хотел. Только салон! – Брюнетка трагически закатила глаза и свистящим шёпотом продолжила – Салон! Обтянут!! Рыжей!!! кожей…
И, выдержав паузу, соответствующую глубине момента, она вбила последний гвоздь:
— А я ведь в рыжий не красилась никогда! Не идёт он мне!!!
Подруга сочувственно схватила половник и сделала лицо выражающее полную солидарность и понимание всей глубины мужского шовинизма.
На «мужской половине» повисла опасливая тишина.
* * *