Родился в 1947 году в Финляндии в городе Порккала-Удд. Детство, юность и зрелость — в Ленинграде — Санкт-Петербурге. Окончил Ленинградский Финансово-экономический институт.
Дипломант (2019 г.) и призёр (2022 г.) Международного Грушинского интернет-конкурса . Финалист 3-го поэтического конкурса «45 калибр» 2015 года.
Публикации на сайте «45 параллель» и в электронном литературном журнале «Сетевая словесность».
Печатные публикации: в Сборнике «О любви» (г. Рязань, 2018 г.), в Литературно-художественном журнале «Южная звезда» № 2 (71) 2019 г. (г. Ставрополь), в газете «Еврейская жизнь» № 2/19.01.2022 (г. Филадельфия, США), в сборнике «Поводырь» (Москва, 2022 г.), в литературном журнале «Берлин.Берега» №14 (№1) 2022 г. (Берлин).
Живёт в городе Вюрцбурге (ФРГ)
Содержание
«Город»
Стихотворения
Говорю…
Ну так что ж, говорю, я не стар и не млад,
и уже не курю, как эпоху назад,
и не пью из горла́ в подворотне.
Потому я отныне измученно трезв
и готов по пустыне с Моисеем и без
прошататься лет сорок охотней,
чем в былые библейские те времена
(небеса голубые, пославшие на…),
впрочем, я городской, не пустынный.
Дождь осенний в окне замаячил с утра.
Эта осень по мне, это значит пора
отправляться дорогою длинной,
разумеется, в даль, а, возможно, и в близь
(то ли это печаль, то ли это каприз),
а, возможно, в отдел магазина.
Надевается плащ, раскрывается зонт.
Пропадает, хоть плачь, за дождём горизонт,
и мелькают огни лимузина.
Этот день неспроста начинается так
у окна, у моста, и равняется шаг
городскому спешащему ритму.
Я мгновенья ловлю, я спокоен и рад.
Ну так что ж, говорю, я не стар и не млад,
сам себя заключающий в рифму.
Пилигримы
идут по земле пилигримы
Иосиф Бродский
Теперь пешком не ходят пилигримы,
как некогда (убоги, нелюдимы).
Они идут к трамваю налегке,
у каждого по зонтику в руке
и кошелёк на всякий случай тоже.
Они теперь на всех других похожи
и не спешат в далёкие края.
Мелькнул трамвай раскрашенный, маня
их добежать до ближней остановки,
но не бегут они… без тренировки
им не догнать мелькнувший силуэт.
Ушёл трамвай, но через пару лет
придёт другой, раскрашенный иначе.
Меняются раскраски, но задачи
трамвайные не в силах изменить
изогнутая рельсовая нить.
Другой трамвай, иные времена.
И кто-то у трамвайного окна
не сможет отвести печальный взгляд
от улиц, убегающих назад,
и, доезжая до конца пути,
не сможет ни подняться, ни уйти…
Так пилигримы в сонное нутро
трамвайное, манящее хитро́,
войдут, поняв, что все надежды мнимы.
Трамвайные пути исповедимы.
Ночь
Город прячет музыку в проводах.
Провода поставлены на учёт.
Ничего не выловить без труда,
даже если речка ещё течёт.
Время в сонном транспорте не бежит.
Да и транспорт стелется, подустав.
Замирают в сумраке этажи.
И река не плещится у моста.
Я уже не слушаю тишину,
потому не слышится в тишине,
как идёт, не пойманная, ко дну
золотая рыбка, а не ко мне.
Ночь кати́тся облаком в небеси.
Пропадают окна, огни гася.
И скрипит, ворочаясь на оси,
искривлённой вроде, планета вся.
Магазин
…И сумрачный германский гений…
Александр Блок
1.
Заплата на асфальте говорит…
А улица, естественно, теряет
и красоту, и свой товарный вид.
И каждый, между прочим, индивид,
споткнувшись, непременно наградит
эпитетом того, кто вытворяет
подобные дорожные дела.
Заплата, между прочим, мне дала
всего лишь повод написать о том,
что рядом есть многоквартирный дом,
и в доме том давным-давно живёт
та женщина, что ходит круглый год
со мной в один и тот же магазин.
И там в отделе соков, вод и вин
я наблюдаю женщину сию.
И жалко мне, что я уже не пью,
как в прежние весёлые года.
А женщина, не ведая стыда,
берёт вино различных стран и марок —
себе, друзьям, на вечер, на подарок? —
теряюсь я в догадках, потому
мне грустно оставаться одному.
И я бреду, душа моя болит,
и спотыкаюсь, словно индивид,
который непременно посылает
эпитетом того, кто вытворяет…
Заплата на асфальте говорит,
но речь её никто не понимает.
2.
Вот магазин открылся. Я опять
в часы таких обыденных открытий
пойду туда, но радостных событий
и прочих просветлений и наитий
от этого не стану ожидать.
Не стану ждать блестящих перспектив
и даже суетливых приключений.
Осенний день. И сумеречный гений —
германский ли, российский — без сомнений,
едва ль услышит благостный мотив.
Мне осень не расскажет ни о чём, —
закроет небо тучами и снова
заморосит, и сказанное слово
истреплет ветром, чтобы бестолково,
темнея, стать угрюмым палачом.
Но день сегодня выдался такой…
Но магазин сегодня так открылся…
Я пожалел о том, что не побрился.
Я улыбнулся, словно удивился,
кассирше юной, девушке простой.
Сегодня день открытий. Угадать
теперь несложно, что на самом деле
я сделаю, — я в дом открою двери
и буду ждать кассиршу, что в отделе
работает за кассой № 5.
3.
Ноябрь ушёл. Теперь пришла зима.
Пошлёт ли снег или оставит лужи
природа, не решившая сама,
что будет лучше, чтобы стало хуже
народу, истоптавшему опять
земную твердь за каждой пядью пядь?
Я тоже оставляю за собой
принятие решений. В эту зиму
никто уже не ринется толпой
к закрытому на время магазину, —
на время, на эпоху, на века…
Всё временно для тех, кто жив пока.
Я сам себе казался не рабом,
а просто завсегдатаем отделов.
Я покупал — на нынче, на потом
(ну как прожить без этаких заделов),
мечтая о тепле и доброте,
да годы, видно, выдались не те.
Что за дорога, если в магазин
она не приведёт меня однажды,
когда, быть может, в пору долгих зим
я исстрадаюсь от тоски и жажды?
Невесело шагать, когда в пути
дорогу к магазину не найти.
А жизнь вокруг спокойная вполне
текла себе на улице и даже
у женщины, мелькающей в окне,
забывшей о покупке и продаже.
Женился на кассирше молодой
один парнишка из молодцеватых.
Асфальт у магазина был в заплатах,
но не тужил об участи такой.
Лежу…
Лежу в палате номер пять,
на что-то всё ещё надеясь.
А за окном зима опять
несёт не истину, но ересь,
кружится вьюгой, бьётся в дверь
и рвётся внутрь неосторожно,
как будто ересью теперь
кого-то вылечить возможно.
На исцеление души
уже почти не уповая,
я подбираю, как гроши,
остатки про́житого рая,
когда-то бывшего не здесь,
но телу страждущему впору.
…а до палаты номер шесть
лишь два шага по коридору…
День за днём…
День за днём, за утром утро
(впрочем — всё наоборот)
за окном зима как будто
песни тихие поёт,
словно кружево плетёт.
Снег идёт.
Снег идёт, кружится еле.
И тому круженью в лад
пританцовывают ели,
чинно выстроившись в ряд
(на парад, на маскарад?)
все подряд.
Все подряд, насколько взглядом
я дотягиваюсь до
за окном снующих рядом
шапок, шарфиков, пальто
(люди любят — кто во что)
и авто.
И авто… и в этом мире
так и будут мне, слегка
заплутавшему в квартире
(два окна до потолка),
заоконные снега
петь пока…
Но нынче…
Трамвай скрипит на повороте
зимой. (А летом — никогда).
И замерзают провода…
Вы говорили, что не пьёте
вина, что песенку поёте:
«Вода, вода…».
Я на трамвае по морозу,
бывало, приезжал, шутя.
А вы, как малое дитя,
(как тот читатель) ждали розу,
да только я её ни разу
не преподнёс, у вас гостя.
Я был опаздывать не вправе.
Но нынче вечером опять
не успевал, устав шагать
пешком, поняв, что мне едва ли
дождаться вести о трамвае
маршрута № 25.
Но нынче вечером метели
мели, и, стоя у окна,
(вам только улица видна)
вы снова песенку запели,
меня увидев, еле-еле
сквозь снег с бутылкою вина
в руках спешащего упрямо
дойти, добраться, добежать,
дообнимать, дорассказать
всё о трамвае без обмана,
чтоб вместе с вами, как ни странно,
вино в бокалах согревать.
Ожидание
Я ждал тебя в Серебряном бору.
Евг. Евтушенко
Я ждал тебя в Таврическом саду.
Бубнил каких-то строчек ерунду,
нисколько не задерживаясь на
серьёзных мыслях. Тихая весна
легко переворачивала лист
последних дней и под пернатый свист
без горестных и жалостливых нюнь
перетекала медленно в июнь.
Я ждал тебя в Таврическом саду.
Покачивались утки на пруду.
Покачивались в небе облака,
показывая белые бока.
Покачивался ветер в стороне
и предлагал покачиваться мне.
И правил миром благостный покой
в предчувствии свидания с тобой.
Я ждал тебя в Таврическом саду.
Я, кажется, с собою был в ладу,
уже забыв о прошлой суете,
о женщинах, которые не те,
о времени предательств и потерь,
как будто изменившемся теперь,
преобразившем быт и бытиё
сегодня в ожидание моё.
Окраина
Бежит автобус, не меняя маршрут, до городского края,
до пустырей, до тех домов,
что распростёрлись вереницей одной к земле прижатой птицей
в плену антенн и проводов.
Я, давний житель не окраин, трясусь в автобусе, изранен
подобной дальностью пути.
И, доезжая до предела, несу израненное тело
своё в надежде донести
его до лифта и порога, где ты, прождав совсем немного,
за опозданье не коря,
впускаешь в дом меня с улыбкой, а мир, окраинный и зыбкий,
(высоким слогом говоря),
всё также стелется у дома, у пустырей, у гастронома
и даже дальше, где леса
уже очерчивают местность, предполагая неизвестность,
кащеев, леших, чудеса.
Там, за очерченной границей, весь мир покажется девицей
ещё невинной до поры…
Несправедливость или странность — мы городские, это данность,
и все природные дары
мы принимаем в час рассвета, когда, не думая про это,
услыша птичий перепев
и за окном увидя снова и лес, и небо, мы ни слова
не произносим, замерев…
Старинный дом
В вечерний час в старинном доме
на предпоследнем этаже
царили в сладостной истоме
мы, утомлённые уже.
Осенний дождь стучал о стёкла,
грозы раскатывался гул.
Казалось, вся земля промокла,
и грешный город утонул.
А мы укачивались этой
почти что вагнеровской злой
симфонией, над всей планетой
уже звучащей, дождевой.
Качалось время на изломе
былых и будущих годов
и замирало в старом доме
в отдохновеньи от трудов.
Лишь за окном дождя и грома
всё шла немолчная игра.
А мы укачивались снова
и засыпали до утра.
Завтрак
Сделается на завтрак яичница с колбасой.
Кухню наполнит запах этой еды простой.
Кофе нальётся чинно, перемешав не вдруг
запахи капучино с запахами вокруг.
В сонной ещё квартире в утренние часы
кажется лучшим в мире кофе и колбасы
запах ли, аромат ли — как ни зови его,
нет ничего приятней завтрака самого.
Я просыпаюсь рано. Мне за окном видна
утреннего тумана белая пелена.
По́ небу, словно тени, катятся облака.
Кухня не знает лени, кухня жива, пока
сделается на завтрак яичница с колбасой,
как и вчера, и запах этой еды простой,
и аромат, и сладость сваренного вдвойне
кофе подарят радость городу, миру, мне.
Звучала музыка…
Звучала музыка… Квартира
казалась раем и — по мне.
Стена. Старинная картина
на той стене.
Звучала музыка… Дорога —
на полотне, где облака
плывут до отчего порога
издалека.
Звучала музыка… Художник
в когда-то бывшие года
не зря, гуляка и безбожник,
и враг труда,
но вдруг заворожённый далью,
и болью, смог изобразить
всё то, что я зову печалью
и жаждой жить.
Звучала музыка, звучала
предвосхищением пути.
И нужно было встать сначала,
потом идти…
Город
Город устал, похоже, от транспорта и людей,
от всяких идей (о, боже!) и очень хороших вестей,
но даже если и плоше вести из сёл и стран
приходят ему — похоже, он всё равно устал.
Улицы телом узким тащатся на проспект.
Реки текут по руслам старым который век.
Тесно прижавшись к другу, по берегам дома́,
заполонив округу, сводят меня с ума.
Я устаю, похоже, от городских красот,
от молодых прохожих и постаревших от.
Город глухим оркестром, не соблюдая ни
нот, интонаций, текста то ли стихам сродни,
то ли презренной прозе, еле звучит уже
в каждой метаморфозе, в доме, на этаже,
где ни тепло, ни холод, где на исходе дня
мне не сбежать за город, а городу — за меня.