Член Российского союза писателей. Марина Павлова, она же Маша Не. Родилась на Колыме, выросла в Южной Якутии, повзрослела на Северном Кавказе. По образованию инженер-строитель и управленец. В настоящее время – организатор праздников, вольный художник, фея.
Финалист и лауреат российских и международных литературных конкурсов : литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя», арт-фестиваля «Провинция у моря — 2015» (поэзия), кубка Балтии по русской поэзии — 2016, а также Международного Грушинского Интернет-конкурса.
Автор книг «Луна на верёвочке», «Купавины песни», соавтор альбома стихоживописи «Мотылёк» (совместный проект с художником – Изей Шлосбергом, Балтимор). Автор сказок, песен, сценариев театрализованных постановок.
Живёт в Москве.
Содержание
«Краденое солнце»
Стихотворения
О земле
Во сне – да напрямки, через поля,
где воздуха и памяти на розлив,
где под скрипучий клёкот журавля
в колодце спят полуденные звёзды.
Нет ни души. Отчаянно звучит
кузнечиков хорал в крапивном море.
Обороняют выводок грачи
в подойнике, забытом на заборе.
Чертополоха гладит помело
глухого дня облупленную глину…
По белу свету здешних разнесло –
пером лебяжьим, пухом тополиным.
Лишь у реки под чаек перезвон,
до новостей чужих не любопытен,
латает лодку дедушка Харон –
последний деревенский небожитель.
О звёздах
Ведь, если звёзды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были? В.Маяковский
1
Каждый закат угольком шипящим падает в море.
Сам – курит трубку и смотрит в камин или в телик.
Знаешь, если тебя в этой жизни хоть кто-то помнит,
значит – ты есть и, быть может, жив.
На самом деле: смысл всего –
лишь связка ключей от забытых комнат,
слава – что скарабей, попавший в морской ладан.
Знаешь, если тебя в этой жизни кто-нибудь помнит,
значит – просыпайся каждое утро.
Так надо.
2
Плакался фонарь иве –
ярче, мол, луны светит,
всё равно о ней, глупой,
разные поют песни;
а ему, ну хоть тресни,
изведись стеклом-лупой,
люди – дураки эти –
не поют стихов, ибо
меркнет красота света
под плафоновым донцем.
Вслед прохожим всем поздним
голосил фонарь-плакса:
«Что там той луны?! Клякса!
Толку от неё – слёзы…»
Самым ярким был солнцем мотылькам фонарь этот…
3
Помнишь, когда-то верилось и казалось:
ночью все мошки – птицы и мир огромен?
На парапете крыши, еще не поздний,
мается талый вечер: «Мне скучно, Фауст!»
Выжившим чудакам зажигают звёзды те,
что ушли когда-то.
Смотри и помни.
О счастье
Сквозь вокзалы – реки, речи, «тыщи».
Каждый ли останется собой?
Целовал собаку в морду нищий –
щуплый, седогривый и слепой.
Был доволен привокзальный Ротшильд,
пряча в грязный носовой платок пуговицу,
ленточку из прошвы да батиста яркий лоскуток.
А на вербный звон, сжимая в пясти тоненький,
дрожащий краснотал: «Счастье, человеки,
вот вам – счастье…» – хрипло и надломленно шептал.
Словно не давая опаскудеть,
он кричал сквозь человечий лес:
«Всем вам счастье, счастье будет, люди!» –
и блаженно кланялся окрест.
И когда на куполе небесном
распускался звёздный девясил,
он на ощупь в тёмном перелеске
новую вселенную лепил,
приправляя дело Словом резвым.
Много ль нужно?
Да всего чуток:
пуговица,
ленточки обрезок
да батиста яркий лоскуток…
Андел
«Что утонет, то, поди, не сгорит?
Да, иголку проще найти в золе…
– бабка Нюрка шёпотом говорит.
– Люди – божьи анделы на земле!
Не копи, скаре́дничай – всё одно:
жисть – костёр, кочёвка невдалеке.
Будь простым, широким.
Добро – оно посильней, чем денюшка в гаманке.
Не считай обиды – напрасный труд.
Заживут, как прыщики до венца.
Что грехи? И мухи к навозу льнут.
Человече – ты. Отрухнись в сенцах.
Я б ещё добавила в Богов след:
не замай, не жадничай, не калдырь!»
Бабки нет уж больше десятка лет,
но приходит ночью, поёт псалтырь.
С нами правда? А может быть, Босх и Бах?
Обережный круг, навесной замок?
Тихо «андел божий» скулит в сенцах – целовальник, висельник, скоморох
Осколки
***
По безударным гласным – несогласным,
Всем сёстрам – по бирюлькам и серьгам,
Весне – дорогу, реки – берегам,
Военным – мира, сексу – безопасность,
Всем гипсовым – по парку и веслу,
Всем девам – непорочного зачатья,
Мне – меж лопаток бабочью иглу,
Тебе – сачок, пенсне, пинцет и… счастья.
***
двадцать слов тибетской тишины
в жёлтом замусоленном конверте
двадцать от отчаянья до смерти
двадцать от любви и до войны
все слова на буквы раскрошила
в истину вина сухой вины
жду когда в моих остынут жилах
двадцать слов тибетской тишины
***
Ах ты, батюшки, княжий омут!
Да ещё не подтаял лёд,
но девицы без спросу тонут,
в подресничный ныряя лёт этих глаз.
По сердечной кромке бродят,
словно на крестный ход…
Князь, ты им подстели соломки,
что утонет, что огнь сожрёт…
Знать, в морозные поцелуи настигает стрела и… ах…
Да, мне страшно.
Я, княже, чую, как трещит под ногами страх…
***
Ловцу снежинок, сказок и теней
так давит шею шарф, молитва – горло.
Февраль – торговец днями, фарисей,
сожжёт метели ладаном прогорклым.
Здесь святки затянулись на века,
гадать не хватит воска и картона…
И что гадать? Когда наверняка
весну и блажь уже набрал в бутоны
в горшке цветочном сказочный стожар.
А в небе цвета краденого солнца
летит, летит чужой воздушный шар,
и девочка отчаянно смеётся…
Если бы
Нас делали старше военные марши.
Стучат барабаны о юности нашей. Е.Иваницкий
Читаем, как знаки, псалтырь и акафист.
Заклеены окна и судьбы крест-накрест.
Беда не приемлет ни плача, ни дани,
для женщин осталось одно – ожиданье.
Смотреть, боль-тревогу накинув на плечи,
как делят ковыль и полынь тихий вечер,
и ждать почтальона с волшебной котомкой,
и листья сухие до горечи комкать,
и чувствовать грохот и свист оголтелый
за тысячу верст от свинцовой метели,
в глухом забытье слышать звук канонады
– не с Вами рассветы, не с вами закаты…
Частицу-суть «бы» примерять бесконечно:
что стала бы долгой короткая встреча,
земля бы умылась дождями косыми
и я родила бы… и дочку и сына,
«с твоим подбородком, с моими глазами»,
но нам не открыли, нам не рассказали,
что сказки любые кончаются былью.
Была бы жива, если б Вас не убили…
***
Вечер срывался паданкой:
«Впусти, впусти…»
Счастье и горе – ладанки одной горсти.
Выть в голос нынче есть о ком,
и завтра есть.
Спит под нательным крестиком.
Как звать? Бог весть…
Были. Сгорели…
Сколько их? Кругом зола…
Смерть собирать потерянных в подол пришла.
Пчёлы свинцеголовые – с летка «фюить»…
Хватит молитвослову ли страниц – словить?
Ключник крестился, вздрагивал.
Закат алел – райского сада паданки в седой золе…
Мотыльки
***
Снегом засыплет палубы здешних крыш,
но переборки будут хранить тепло
– в многокаютном уюте чужих окон,
в вечностоящем кладбище кораблей.
С неба нездешним ветром сорвётся тишь
– это не больно; было, уже прошло,
только зарубцевалось, свербит тоской
от абордажей зимних ещё горчей…
Путаем наше «можно» с Его «нельзя»,
вечность сидим на мели, но ещё гребём,
вёсла потрескались, паруса вовсе нет,
и прорастают рифами в днища сны…
Только пока читается галс с листа,
в мачту забей свой ропот тупым гвоздём
и на него повесь свой горячий бред:
он зацветёт забвением до весны.
Этой неписаной повести време́нных лет
сопровожденьем стынет небесный туш,
не по погоде на тот и на этот свет снова летят
мотыльки перелётных душ.
***
Где инея пыльца ложится на стекло,
всех в мире маяков уснули огоньки,
там бьются о луну, отчаянно легко,
прощальные слова – снежинки-мотыльки…
По улице пройдёт небесный конвоир –
остатками тепла, предтечей холодов,
утративший давно, спустившись в этот мир,
младенческий язык животных и цветов.
И сорванный с петель тяжёлый скрип дверей
закроет этот день, забелённый дотла…
На переплётный крест оконных алтарей
сползают мотыльков разбитые тела…
***
От утра до утра
по задворкам бродит тайна –
та, которая случайна,
не печальна, не добра.
В дверь заглядывая тенью,
делит тихо времена
на скрипучие ступени
и на вздохи у окна.
От утра до утра
трубочисты чистят трубы
и шутя целуют в губы
одинокие ветра.
Разливаясь годом в устье,
обтекая сном дома,
запустенье, захолустье
спрячет белая зима…
От утра до утра
всё черствее в лужах влага
и ложится на бумагу
прошлой жизни мишура.
Восковая дремлет завязь,
день ни близок, ни далёк,
фитиля свечи касаясь,
пляшет яркий мотылёк.