Родилась в 1976 г. в Воронежской области. Окончила юридический факультет Воронежского государственного университета. Кандидат юридических наук.
Победитель и лауреат в номинации «Проза» : международной премии «Антоновка сорок плюс» 2019, фестиваля «Капитан Грей» 2020, конкурса «Стилисты добра», номинация «Проза» 2021, литературного форума «Осиянное слово» 2021, XXII фестиваля «Славянские традиции» 2021., XII Международного Грушинского Интернет-конкурса, дипломант фестиваля «Золотой витязь», Гран-при фестиваля «Родословие» им В.Каледина.
Публикации в «Литературной газете», в журналах «Аврора», «Юность», «Север», «Сибирские огни», «Южная звезда», «Млечный путь», «Вторник», «Молоко», «Формаслов» и др. изданиях.
Автор книг «Недолюбленные» и «Право на молчание».
Живёт в городе Калач Воронежской области.
Содержание
«Десять рублей серебром», «Наглый самовар»
Рассказы
Десять рублей серебром
Жила я на Соломбале, в Адмиральской слободе. Хозяйка – Пульхерия Завалишкина мне фатеру сдавала об одном окне. У того окна я на машинке ручной строчила, на мамкином наследстве. А позади у меня две занавески были нажаты: за одной топчанчик, на котором я обреталась, а за вторым – мои мадамки переодевались. Шила им платья да верхнюю одёжку. За всё бралась, кроме нижнего исподнего, потому что белошвейному делу не обучена: глаза не зоркие, а руки грубоватые.
Любой работы не боялась, но больше всего любила мущинский ремонт: карман к пинжаку или воротник, который в драке приятели поотрывали, присобачить. Дело быстрое и копейка мелкая, а мущины никогда торговались, не то, что мадамки. Потому на горсть мучицы и два яичка мне завсегда хватало. Иной раз Порфирий Солдаткин крикнет: «Маремьяна, дверь отворяй, дура косая!» Значит рыбки мороженой принёс. Я у ней хвост, плавники и голову отрубала – и на супчик. А кусочки на сковородку, и мне ажно на три дня хватало. Ничего, что Порфирий пьяница, зато добренький. Жена, конечно, у него стервь поганая. Пришла раз ко мне и говорит: «Доколе ты Маремьяна, будешь мого мужика отбивать? От я тебе окна пешнёй рыбацкой да и посчитаю». А я ей говорю: «Чего их считать? Одно окно, да и то Завалишкиной. А она тебе не попустит». На том и ушла Солдаткина жена.
Хорошо, что Пульхерия Завалишкина на меня не серчала. Добренькая баба, хоть и прохиндейка. Свахой на прокорм зарабатывала. Кофий по утрам с молоком пила, а когда и со сливками. Носила юбку плисовую и тужурку с искрой. У меня не обшивалась, в центр ездила, к портнихе мадам Люли. Мне иной раз мелкую штопку доверяла и за фатеру цену скидывала. И на том великое спасибушко.
Каждое утро у окна я мадамок поджидала, перешивала и перелицовывала. Завсегда в одну сторону мимо окна Афанасий ходил. На шее — шарф, один концом в кармане, а другим как собачьим хвостом по земле мёл. На драном пальте с чужого плеча ни одной пуговицы. На голове малахай. Ох, чучелко! Афанасий всегда шёл медленно, на палку опирался. Когда мимо окошка моего проходил, то завсегда стучал, а я ему в ответ ладошкой махала. Когда он обратной дороге шёл, то снова в окошко постукивал. Поначалу я думала, что он так Христа ради просит, но когда пирожок выносила – не брал и руку отводил. Афанасий всегда мне пуговицу приносил, знал, что я портниха. Где их только брал? Дня не было, чтобы пришёл пустой. Я энтих пуговиц целую махотку накопила. А его самого Пуговичником прозвала.
Раз Пульхерия Завалишкина сказала мне:
— Чего это к тебе малохольный Афанасий таскается? Нету бокогрея, и это не жених.
А я ей ответила:
— Мало в вас жалости, Пульхерия Андросовна.
А она мне:
— Вся жалость, что богом мне отпущена, на тебе, дуре косой, кончилась.
С тем и поговорили.
Инда за Пуговичником бежали мальчишки и дразнили: «Старый Афанасий нос расквасил» или «Афанасий чертов сын продал душу за алтын». Они его за шарф хватали, за пальтушку. А если шапку сбивали, то ногами в грязь топтали. Тогда он плакал и лицо рукавицей закрывал. Иной раз я не выдерживала, выскакивала и разгоняла дурачьё:
— Пошли вон, паршивцы, вот будошнику на вас пожалуюсь!
А они хохотали и комками грязи кидались.
Люди говорили, что Афанасий был раньше по морскому делу, но в какой-то драке ему голову отшибли, и с тех пор он чучелкой стал. Купцы Замотаевы его приживалой оставили. Злые они были, иной раз напоят Афанасия бражкой, он совсем дурной становится: дорогу не помнит, блукает и воет. А им смешно. По мне, так это не по-христиански, над малохольными издеваться. А что я им скажу? У них деньги и власть, по купецкому делу пристроены.
Как-то по осени Пуговичник мне принес штучку: камушек мутный, а вокруг золотой ободок. Пуговичник мычит и сует в ладонь.
— Афанасий, заходи, чаю налью. Кишки погреешь.
Не зашёл. А я штучку в пальцах повертела – барская безделка, но не пуговица, и может денег стоить. Вечером спросила у Пульхерии, не видала ли она таковских.
— Сдается мне, что это барышня Куделькина потеряла. Я это семейство хорошо знаю, сосватала недавно её за полковницкого сынка. Только как брошка на Саломбале оказалась? Вопрос не риторицкий. А не мог твой Пуговичник скрасть?
— Что ты! — говорю, — бога побойся. Не таковский человек.
— Знаешь-ка, Маремьяна, я в такое дело мешаться не стану. Это не иначе барышня Куделькина к Карпушке бегала.
— Это не штурман разжалованный?
— Он самый.
— Говорят, до бабского полу охочий. Много цвету перепортил.
— То-то ж. Напишу тебе адресок. Сходи-ка сама к Куделькиным. Люди они порядочные. Денег дадут за брошку, потому что камень тут не иначе как аметист.
Тут же к вечеру я и пошла. Мимо церкви святого Мартина, мимо бани на самый конец острова, к наплавному мосту. За проход платить не стала: там как раз Порфирий Солдаткин в будке сидел: по заду шлепнул да за тужурку ущипнул и вся недолга. А там уж близко до дома Куделькиных. Шла и зубрила наказ Завалишкиной, как в порядочном доме с барышней разговаривать: не тыкать ей, по матушке не упоминать, не гыгыкать, и в пол смотреть. Пришла: дом высокий, лестница чистая. На втором этаже в окошках герани всякие и котик фарфоровый.
На мой стук горничная отворила и тут же меня пузом с лестницы столкнула. Из открытой двери слышно, как на фортепьянах упражняются.
— Я к барышне Куделькиной. С докладом. Об нужном для неё деле.
— Не принимают они, хворые, — и посмотрела с прищуром.
— Тогда передайте барышне, что её потеря нашлась.
Горничная взяла брошку, в лице переменилась и перед носом моим дверью хлопнула, но вскорости возвернулась и сунула десять рублей серебром. Это ж мне месяц за машинкой не разгибаться! Я поклонилась и взяла, а горничная мне разговором за губу плюнула:
— Велено сказать, что барышня брошку не теряла, ошиблись вы адресом. А денег вам Христа ради дали.
И снова дверью хлоп! От, подумалось мне, недорого нынче девья невинность стоит. Захотелось приношение под ноги кинуть да вовремя раздумала: перед кем кичиться?
Шла я, помню тогда и мечтала: «Куплю себе материи всякой, сошью новое платье, а то уж совсем под грудями истлело. Со старого юбку перешью, наставлю верх из другой какой ткани, и будет мне смена. И Пуговичнику пальтушку залатаю. Десять рублей серебром – это вам не мыший хвост. Еще и останется».
Тем же путём пришла, а уже вечор, а Завалишкина к себе зовет.
— Иди, милая, самовар горячий.
Сроду такой добренькой не была, сводня старая. Я заявилась и без стеснения чай с блюдца дула, коврижкой чёрствой заедала.
— Что с брошкой?
— По дороге утеряла. Шла по мостку через Кузнечиху, так меня какая-то толстуха толкнула, я из рукавицы брошку и выронила.
— Эх, распустяйка! — с досады Завалишкина прямо по столу ладонью хлопнула! Потом взглянула на меня искоса, — а не врёшь ли? Чего долго шастала?
— С Порфирием Солдаткиным миловалась.
— Ладно, иди к себе, — и губы жопкой курячьей сжала.
На другой день сидела у окошка, а Афанасий всё не шёл — ни туда, ни оттуда. И на другой день, и на третий тоже. Стало сердце у меня тисками сжиматься, подумалось: точно Замотаевы напоили. Встала и пошла к ним прямиком. Стучу в людскую. Повариха открывает и говорит:
— Чего тебя, Маремьяна, чёрт принес?
— Пришла спросить про Афанасия.
— Э, нашла об ком, об убогом. Похоронили с утра. Замёрз третьего дня. До дома не дошёл, в канавку свалился, так и нашли только на заре.
И тут я поняла, как так бывает, когда земля с небом мешаются. Стою, в глазах темно и мнится мне, как в лихоманке перед лицом: шарф собачьим хвостом, брошка барская, десять рублей серебром, Пуговичник в канаве с открытым ртом, а на нем уж мухи сидят.
Повариха не растерялась, взбодрила меня хлопками по щекам и на крыльцо посадила.
— Господи Святый, Господи Святый,— бормочу, — как так?
— Да так уж. Упокой душу, Господи. Да ты жена ему что ль, что убиваешься?— хмыкнула и пошла к своим кастрюлям.
И не стыдно мне за слезы, пусть смотрят. Поплелась я прочь от дома Замотаевых, насилу дошла до пекарни. Купила сухарей на копейку. Могилку Афанасия на кладбище нашла легко. Серый от грязи холмик с деревянным крестом. Сухари раскрошила, слетелись синицы, стали Пуговичника поминать. И я его вспоминала: «Не дождался пальтушки новой, божий человек. Кто теперича обо мне подумает, кто пуговичку принесёт?»
На другое лето купила столбик известняковый, установила. Вырезали на нем: «Афанасий Пуговичник, усопший 13 сентября прошлого года». Как раз десять рублей серебром и ушли.
Пульхерия Завалишкина долго на меня обижалась, что я обдурила её подношеньицем барышни Куделькиной. Сказала как-то: «Дура ты, дура косая. Хоть бы на себя потратила, машинку бы справила новую, коль деньги лишние».
А я и сама знаю, что дура.
Аудио версия https://youtu.be/UDfYKhyOMO8
* * *
Наглый самовар
В доме Барановых все жили по заведённому бабушкой порядку. Каждый знал своё место и занятие. Покупки делали с её одобрения. Ремонт – только после бабушкиной отмашки. Возможно, потому в семье и не было ненужного барахла. Соседи называли дом «Барановским райисполком», намекая не столько на огромные окна, выходившие на улицу, сколько на начальственный характер главы семьи.
Бабушка была царём, богом, кухаркой и прачкой. Её плечи держали дом, «худо́бу» в сараях. В её подчинении находились «Эти», Леночка и парализованный дед. От «Этих» толку было мало. Целыми днями они пропадали на работе, а вечерами шушукались в своей комнате. «Эти» существовали на всём готовом, и бабушке не перечили. Леночка росла помощницей, любимицей и единственной радостью. Ничего плохого о детстве она не запомнила, только одно лето стало для неё тревожным и повлекло суровую зиму и долгое примирение.
Обычное утро летней вольницы началось со скорого завтрака «Этих», через четверть часа шёпот и хихиканье стихли. Проводив старших на работу, бабушка заглянула в детскую, где ворочалась полусонная внучка, и ушла на задний двор. Там её ждали хрюшки, гуси и куры — худоба, которая сама себя «не управит».
Одноухий Чижик прыгал, пытаясь достать до плеча, до щеки кормилицы. Цепь гремела и натягивалась до предела, но бабушку так просто было не разжалобить. Она торопилась к сараям, а Чижик закашлялся и грустно лёг на тёплую утоптанную землю, сильно пахнущую псиной и мочой. После худобы наступила и его очередь кормёжки порцией вчерашнего кулеша с размокшими хлебными корками. Ворчание бабушки доносилось в открытую форточку. Леночка уже не спала и жмурилась, слыша тявканье и кашель Чижика, гулкий стук дужки ведра, мерный рокот водопроводной колонки.
Только убедившись, что все дворовые жители сыты, бабушка вернулась в дом. Там её ждали лежачий муж и Леночка. Обуза и отрада.
Окончательно девочка проснулась, когда бабушка поставила синий эмалированный чайник на плиту. Шёпот и ворчание перебрались в кухню. Леночка вскочила, выбежала навстречу бабушке, звонко чмокнула её. Затем умылась, расчесала волосы на пробор и кое-как заплела жидкую косу. Надев платьице, она ждала, когда откроются двери дедовой спальни, и бабушка вынесет тазик с плавающим обмылком, мокрое полотенце и ночную рубашку больного.
Дед Леночки уже двенадцать лет лежал бревном и только хлопал выцветшими, как бабушкин фартук, глазами. Он не разговаривал, никого не узнавал. Иногда его лицо озарялось странным светом. Казалось, что он сбросит одеяло и выйдет из комнаты, примется за дела, но это ощущение быстро пропадало.
Леночка силилась представить, каким он был раньше? И хотя видела его фотографии в синем бархатном альбоме, и знала от бабушки, что дед когда-то водил городской автобус, всё-таки её фантазии не хватало представить что-то другое кроме измятой постели и тонкий жёлтых рук поверх одеяла.
Леночка знала, что дедушку положено любить, но ничего к нему не чувствовала, догадываясь, что тот даже не знает о её существовании. Был и другой дедушка, Туркин, мамин отец. Усатый, с железным зубом в весёлой улыбке, в клетчатой рубашке навыпуск и синих трико. С удочкой, к которой были прицеплены красные поплавки, с коробкой чёрно-белых шашек. Дедушку Туркина любить было просто.
О Барановском дедушке Леночка почти не думала, усвоив манеру «Этих» не замечать инвалида с его проблемами. Не удалось ей перенять жалостливое отношение бабушки к лежачему больному. Она лишь читала ему вслух книжки — несла бессмысленную заботу как повинность.
Размышляя о том, как бабушке скучно убирать за дедом каждое утро, Леночка ждала завтрака. Что на сегодня? Оладьи, яичница или сугроб рисовой каши с изюмом? Нет, Леночку ждало божественное чудо — рыхлый золотой блин со сметаной, крупные чёрные вишни, подпечённые солнцем, и компот, в котором плавала скрюченная пупырчатая груша.
Бабушка кормила деда в спальне. В тишине стучала ложка об эмалированную миску. «Ах, ты ж. Что ж такое…Ну ладно тебе…» — Леночка слышала её ворчание.
Потом бабушка проверила пустую тарелку и густо чмокнула внучку в затылок: «Иди побегай».
Леночка поплелась во двор. За калитку выходить смысла не было. На окраинной улице жили одни старички, никаких подружек. В соседнем переулке обитала компания девчонок, но Леночка была для них чужой.
Южнорусское солнце нещадно палило, даже не добравшись до зенита. Полдня Леночка провела за садовым столиком с тетрадкой и цветными карандашами. Она рисовала Карлсона, о котором после обеда читала деду. Не важно, что тот не понимает ни слова. До этой книжки приходилось читать «Сорочинскую ярмарку», это было сущее мучение. Почти все слова незнакомые, их и по складам не прочтёшь! Зато потом каждый день мультики по телевизору или «В гостях у сказки». Ведь лето — это каникулы! В программе телепередач «детское» отчёркнуто химическим карандашом. Пока Леночка читает деду и смотрит в «дурацкий ящик», бабушка хлопочет с ужином, худобой, стиркой.
Задумавшись о том, каким будет сегодняшний день, Леночка вздохнула. Хорошо бы снова начать вязать половички из тряпочек или печь пышки. Можно распустить старые свитера. Леночка будет сматывать скрученную пряжу в клубочки, а бабушка вязать носки. Они будут хихикать, словно между ними нет пропасти возраста, больного деда и нерешённых домашних проблем.
Хорошо бы, если пришла уличкомша Сидорова. Хоть она и сплетница, и смотрит на Леночку косо, а ещё долго стучит палкой в калитку, Сидорова всегда знает новости. Весело вскипает эмалированный чайник на плите, и Леночка «старикует» со взрослыми за столом.
И вот когда была раскрашена целая страница скучной раскраски «Птицы средней полосы», Чижик вяло зевнул и коротко взлаял, поглядывая на калитку. Кто-то топтался на улице в белых тряпочных туфлях.
— Леночка, здравствуй. Позови Клавдию Петровну, — улыбнулся низенький лысый мужичок, заглядывая во двор.
— А вы кто? — нахмурилась девочка.
— Позови-позови, — кивнул и ещё шире улыбнулся лысый.
Леночка нехотя перекинула одну, а потом вторую ногу через лавочку и поплелась в дом. Бабушка уже выходила навстречу. Она сняла фартук и зачем-то убрала седые волосы под жёлтую газовую косынку. Было неприятно видеть, как бабушка улыбается лысому и как они садятся во дворе за столик, где только что сидела она сама. Покрутившись у порога дома, девочка ушла в угол двора к Чижику и стала нарочито громко укорять его: «Что же ты, балбес, кулеша наелся и дрыхнешь? Когда чужой приходит – громко лаять надо. Вот я тебе второе ухо оторву». Чижик тёрся мордой о Леночкины ладони: «Почеши, почеши, а потом уж отрывай».
Лысый сидел долго. Он хмурился, вытирал платком лоб, постукивал о ножку скамейки ногой в парусиновой туфле. Наконец нехотя встал, комкая полу летнего пиджака. Бабушка развела руками и направилась в дом. Лысый смотрел ей вслед и качал головой. По его круглому лицу текли струйки пота.
Леночка отвернулась от них. В большой чёрной кастрюле, словно приросшей к земле, на глянцевой поверхности воды крутилось надкушенное яблоко. Чижик не дотягивался попить и начал поскуливать. Девочка отодвинула огрызок к краю и зачерпнула собаке воды. Хлопнула калитка. Лысый ушёл.
Леночка поднялась по ступенькам крыльца и увидела, что бабушка вытирает слёзы, стоя у зеркала.
— Он обидел тебя? — вскинулась девочка.
— Мне всего пятьдесят шесть, — невпопад ответила бабушка, — а ноги у меня такие толстые стали, и вены повылезали. Голова вся седая… Когда я в конторе работала диспетчером, у меня платье было такое… Бостоновое, в горох. Мужики мои коленки «завлекалками» называли. А кудри я на бигуди не крутила, сами вились. Все подружки завидовали. Эх, пропади ты пропадом, жизнь такая…
Леночке стало отчего-то страшно, она попятилась в комнату и схватила со стола книжку с закладкой. «Большие надежды» Диккенса. Села спиной к двери и начала вполголоса бубнить, стараясь забыть о том, что услышала. Дед лежал с прикрытыми глазами, и было непонятно, спит он или нет. Вскоре книжка уже шелестела страницами на подоконнике, а Леночка плакала, забившись в угол. Она не знала, отчего её слёзы так и льются ручьём, но смутно догадывалась, что о приходе лысого «Этим» рассказывать нельзя.
Через полгода схоронили деда. Леночка стыдилась своего равнодушия. Она не чувствовала боли от потери. Когда родственники плакали, прижимая платочки к глазам, её голова низко опускалась. За гробом на кладбище потянулись человек десять. С дедовой работы никто не пришёл, кроме лысого. За крестами и звёздами на алюминиевых пирамидках маячило его пальто с барашковым воротником… Бабушка была бледна, но слёз не лила, и на гроб не падала. Соседки её безмолвно осуждали. «Уснул как праведник», — изрекла уличкомша Сидорова, обведя всех укоризненным взглядом.
Наступил Новый год, и Леночку отправили к Туркиным. Смутное предчувствие неприятностей сопровождало её и в дороге, и в гостях. Туркины осторожно спрашивали Леночку о житье-бытье, но рассказывать было не о чем, и расспросы быстро кончились. Случайно Леночка услышала, что «Эти» подыскивают жильё для съёма, так как «какая-то баба вздурила на старости лет». Леночка внутренне сжалась, представляя себе уличкомшу Сидорову, ходящую по улице и стучащую палкой во все ворота. Именно так и должна была вести себя, по мнению Леночки, вздурившая баба.
После окончания каникул отец забрал дочь, но отвёз её не в «барановский райисполком», а в тесную двухкомнатную квартиру, которую «Этим» удалось временно снять. Новое место было не по душе всем. «Эти» искали и не находили привычные вещи, часто ссорились и резко умолкали. Леночка скучала по бабушке, да и в школу теперь добираться было неудобно. Родители отмахивались от расспросов, и Леночка поняла, что в её переменах виновата совсем не уличкомша.
— Нас бабушка выгнала? — спросила Леночка у отца.
Тот почесал нос и виновато улыбнулся.
— Нет, мы сами ушли.
— Я не уходила, — строптиво ответила Леночка, — меня не спросили.
— Мы в гости заглянем к ней, — пообещал отец и открыл газету, показывая, что разговор окончен.
— Когда? — требовательно спросила Леночка.
Пошли в субботу. Вместо немаркого школьного на дочь надели скрипучее шелковое платье на подкладке. В нём было холодно, но с гамашами и кофтой — вполне терпимо. Сначала тряслись две остановки на автобусе, потом шли по узкой тропке между сугробами. Мама несла в руках картонку с тортом, перевязанную бечёвкой. Картонка покачивалась, норовя стукнуть низкорослую Леночку по затылку.
— Дай сюда, — в раздражении сказал отец.
— Помнёшь.
Калитка примёрзла, и её пришлось с усилием толкнуть. Леночка возмущённо ахнула, заслышав, как их приход облаял Чижик. Он совершенно не собирался прощать Барановых, вероломно покинувших дом и двор. А, может, закутанные в шарфы лица были Чижику незнакомы?
— Это я, балбес одноухий, — крикнула Леночка и дёрнулась к будке, но отец схватил её за руку.
Бабушка смущённо улыбалась из-за приоткрытой двери. Без шали она не хотела выходить на мороз и махала ладошкой. Леночка побежала к двери и уткнулась головой в тёплый бабушкин живот.
— Умница моя, совсем тебя «Эти» заморозили.
Леночка пробежала в коридор, сбрасывая на ходу шапку и варежки. Чтобы по-быстрому снять войлочные сапожки, она сучила ножками и наступала на голенища. Бабушка смеялась где-то за спиной.
Дверь в большую комнату была отворена. В лучах яркого дневного солнца, бившего через тонкий тюль, Леночка увидела накрытый к чаю стол. В самом его центре громоздилось …чудовище. Красный, расписанный под хохлому, электрический самовар возвышался над белой скатертью, чайными чашками и блюдцами с вареньем. Непомерно огромный, наглый и самодовольный чужак. Он всем своим видом говорил: «Ну, Леночка, я теперь главный здесь. Смотри, какие у меня круглые блестящие бока, и прочные золочёные ручки. Разве есть у кого на свете такая же крышечка куполом и блестящий носик, как у меня? Что вы там принесли? Торт «Прага»? Это хороший торт, трёхрублёвый, праздничный. Мне под стать».
Вдруг самовар тоненько и пронзительно засипел, и Леночка вздрогнула. С дивана поднялся лысый, давний знакомец, которого она почему-то не заметила.
— Ну, здравствуй, Леночка, — заулыбался он, — меня зовут Анатолий Иванович. Проходи, будем чай пить.
Анатолий Иванович выключил самовар из розетки. Леночка хмуро выпуталась из шарфа и пальтишка и отправилась в кухню. Она долго намыливала руки, смывала пену водой и снова намыливала, чтобы не слышать, как с деланным оживлением «Эти» рассаживались за столом, как хлопотала бабушка, и как противно хихикал лысый. Когда её руки покраснели, и кожа стала покалывать, Леночка закрыла кран и схватила жёсткое вафельное полотенце.
И полотенца такого здесь не было раньше! А где же синий эмалированный чайник? Нигде… Она оглянулась: в коридоре рядом с бабушкиными сапогами стояли высокие валенки с галошами, а на крючке висело пальто с барашковым воротником. Медленно, опустив голову, Леночка вернулась в комнату и села у стола на крайний стул.
— Вот же твоё место! — сказала бабушка ласково и показала на другой, с думочкой, — Забыла? Садись, тут удобнее.
— Нет, – тихо буркнула Леночка.
— Правильно, — преувеличенно оживлённо поддержал её отец, — с тортом рядом сидеть приятнее и тянуться недалеко.
Все радостно подхватили шутку, стало шумно. Бабушка разливала тёмный густой чай из заварника, разбавляла кипятком из самовара, мама резала торт и раскладывала по блюдечкам. Лысому достался кусок с витиеватой буквой «П» и кремовыми завитками. Леночка смотрела, как Анатолий Иваныч орудует чайной ложкой, отправляя кусочки в толстогубую пасть. Он жмурился от удовольствия и поглядывал на бабушку, а та ответно улыбалась ему. Леночка взглянула на «Этих». Папа увлечённо ковырялся в своей тарелке, а мама подливала ему чай. Они словно ничего не хотели замечать, ничего невыносимо стыдного и мерзкого.
— А где вы купили такого красавца, Анатолий Иванович? — сказала мама Леночки, — Настоящий музейный экспонат!
— Ему уж лет десять, в чулане стоял. Ездил когда-то в командировку, в Гороховец, да там и купил. Не удержался.
— А тебе торт не нравится? — вдруг спросила бабушка у Леночки.
Девочка молчала. Она не съела ни кусочка, и даже не взяла в руки ложку. В её чашке появилась радужная плёнка, покрывшая остывающий чай. Леночка держалась двумя руками за сиденье, словно стул мог вывернуться из-под неё в любой момент.
— Почему ты не отвечаешь бабушке? — улыбаясь, спросил Анатолий Иванович.
— Мне не нравится торт! И ваш отвратительный самовар! И вы мне не нравитесь!— повышая голос с каждой фразой, ответила Леночка, — Вы все!
Разрыдавшись, она выскочила из-за стола, всунула ножки в войлочные сапоги, а руки в пальтишко и выбежала на улицу. На цепи запрыгал Чижик, и она порывисто обхватила его одноухую голову.
Выбежала бабушка, стала охать и обнимать внучку. Леночка отбивалась и брыкалась.
«Предательница!— кричала она. — Пусти! Не хочу!» Бабушка не отпускала. Чижик оглушительно лаял и прыгал вокруг них на задних лапах, толкая передними то одну, то другую. Наконец, и бабушка, и Леночка от усталости повалились на снег. Леночка тонко выла, а бабушка шептала что-то и целовала прозрачную кожу детского лобика. Потом тяжело поднялась и с внучкой на руках вернулась в дом. «Эти» в окружении неловкой тишины топтались в коридоре. Отец натянул на дочь шапку, застегнул пуговицы на пальто, замотал шею шарфом, завязав концы подмышками.
С картонкой, внутри которой был недоеденный торт, в коридор вышел Анатолий Иваныч.
— Вот, — церемонно сказал он, — девочка не кушала, возьмите.
Мама замахала руками и неуклюже попятилась.
Всю дорогу домой Леночка прерывисто вздыхала, как иногда бывает после надрывистых рыданий, пока не уснула в автобусе. От остановки до квартиры отец донёс её на руках.
Через месяц Барановы вернулись в «барановский райисполком», там царила бабушка в гордом одиночестве. Они ничего не объяснили дочери, просто однажды привезли её вместе с вещами.
***