Эти коротенькие эссе о любви были написаны автором в 2001 году. Некоторые были опубликованы в газете московского Центра образования «Феникс» в период работы там М.А. Кукулевича (2007-2014 гг.).
Содержание
Мадонна из римской булочной
В то лето Москва гудела – в Музее им. А.С. Пушкина выставлялись картины знаменитой Дрезденской галереи перед отправкой их на родину, в Германию. Нечего и говорить, что ради получения заветных входных билетов дежурили мы целую ночь в тихой и какой-то благостной очереди, широким удавом вьющейся вокруг музея.
Сейчас плохо помню, что именно я смотрел. Запомнились голландцы, чистюля «Шоколадница», ещё какие-то картины. Поскольку детство моё прошло в «Эрмитаже», рядом с бабушкой, сиднем сидевшей в зале Рубенса, Дрезденская галерея поразила моё воображение в меру.
Но вот я подошёл к широкой лестничной площадке, где во весь рост, до самого потолка сияла Она. Лестничные марши с двух сторон обтекали Её, спускаясь вниз, а здесь стояла такая напряжённая, такая прозрачная тишина. Я поднял к Ней глаза и Сикстинская мадонна, смотря куда-то поверх моей головы, завела со мной безмолвный разговор, а дитя на её руках глядело грустно и сосредоточенно. Безмятежно улыбались внизу картины ангелочки, смотря на свою Даму. Мадонна плыла по воздуху и была так невыразимо прекрасна, что сердце в груди сжалось и заболело. Я помнил маленькую рафаэлевскую мадонну в Эрмитаже, тоже прекрасную, но эта! Я не мог отвести от неё глаз и чувствовал, как в уголках закипают и тут же испаряются счастливые слёзы.
Все остальные картины мне стали просто неинтересны. Она, мадонна, была живая! Ей хотелось рассказывать обо всём.
Но кто она, эта прекрасная Женщина? Выдумал ли её Рафаэль, или жила она когда-то, ходила по раскалённым от зноя мостовым Вечного города, смеялась, разговаривала, пила прохладную воду, закусывая её спелым виноградом?
Вот что писал сам художник в одном из своих сонетов:
В сиянии лучей твой образ милый
Всегда его хранит моя душа.
Начну писать и вижу — нет той силы
Той прелести… О, как ты хороша!
И кисть моя смела, и краски живы,
Но как они мертвы перед тобой!
Как этих нежных лилий, роз отливы
Изобразить с такою красотой?..
Вот он – трепет настоящего художника, этот страх перед прекрасной натурой! А ведь он был уже очень знаменит, когда в 1508 году переехал из Флоренции в Рим. Из-под его кисти уже вышли удивительные Мадонны, в которых непревзойдённая красота флорентиек нашла своё полное отражение.
Впереди его ждали ещё бо́льшие слава, почёт, уважение, богатство. Рафаэль Санти был завидным женихом. Молодой, жизнерадостный, красивый. Немало богатых и знатных девушек Рима хотели бы заполучить его в свои сети.
Вот и кардинал Бибиена, уважаемый художником человек, предложил ему в жёны Марию, свою племянницу. Кардинала и Рафаэля связывали узы дружбы, и отказать ему прямо он не мог. Он только попросил отсрочку на три или четыре года. Когда и этот срок миновал, Рафаэль согласился на помолвку. Но свадьба эта так и не состоялась. Причина тому была более чем веская – сердце художника принадлежало дочери булочника.
Точного имени её долго не знали, именовали в легендах Форнариной, что по-итальянски и значит булочница. Вот как писал о своём чувстве сам Рафаэль: «Я побеждён, прикован к великому пламени, которое меня мучает и обессиливает. О, как я горю! Ни море, ни реки не в состоянии потушить этот огонь, и всё-таки я не могу обходиться без него; так как в своей страсти я до того счастлив, что, пламенея, хочу ещё больше пламенеть! »
Рафаэль провёл с этой девушкой лучшие годы своей жизни, посвящал ей сонеты, рисовал её. Лучше всего поэтический и нежный образ воплотился в знаменитой Сикстинской Мадонне. Милое личико девушки с благородными чертами, дышащее безыскусственной свежестью, искренностью и любовью, превратилось под гениальной кистью Рафаэля в удивительную Богоматерь, спокойно и с достоинством идущую по небу со своей божественной ношей – младенцем Христом.
Русский поэт Жуковский был в восторге от картины, это под её впечатлением в стихотворении «Лалла-Рук» возникла гениальная фраза «гений чистой красоты», перешедшая из него в бессмертное Пушкинское – «Я помню чудное мгновенье».
Рафаэль, прекрасно умевший в своих произведениях передавать душу модели, показывает прекрасную римлянку, основными чертами характера которой являются искренность и преданность. И если не светит в глазах глубокий ум, зато во всём её облике проглядывает глубокое чувство. То немногое, что мы знаем о судьбе этой девушки, подтверждает эти слова. Форнарина или, как установил итальянский искусствовед Валери, Маргарита Лути – таково её настоящее имя – бросила ради художника своих родителей и поселилась у него в доме. Они провели там несколько счастливых лет.
Рассказывают, что, когда Рафаэль умирал, ученики и друзья его собрались вокруг смертного одра и плакали. Его возлюбленная стояла на коленях возле его постели. Она хотела молиться, но слёзы душили её, слова не шли, и она в отчаянии закрывала лицо руками. Раздался громкий стук, открылась дверь и в сопровождении небольшой свиты вошёл посол папы, чтобы передать художнику благословение главы римской церкви. Увидев стоящую на коленях женщину, посол возмутился и повелел её удалить: он не мог передать Рафаэлю папское напутствие в присутствии грешницы, жившей с ним в преступной связи.
Красавица Маргарита Лути не осталась жить в миру, а постриглась в монахини. В списке монастыря, куда она добровольно себя заточила, и нашёл исследователь её настоящее имя.
«Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость…»
Последнее лирическое стихотворение Василия Андреевича Жуковского написано в 1823 году. Потом он писал, что угодно – переводы, баллады, но только не лирику. Казалось, эта ветка его могучего творчества просто засохла, когда Маша Протасова, его Маша, покинула этот мир. Он оплакал её в коротких, полных невыносимой боли строчках:
Ты предо мною
Стояла тихо,
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом…
Он был последним
На здешнем свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел,
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звёзды небес,
Тихая ночь!..
А за восемнадцать лет до этого, 9 июля 1805 года двадцатидвухлетний поэт пишет в своём дневнике: «Что со мною происходит? Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюблённым в ребёнка? Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала! Ребёнок! Но я себе представляю её в будущем, в то время, когда я возвращусь из путешествия».
История этих двух любящих сердец – грустная иллюстрация к тому, как человеческие предрассудки могут свести на нет самые светлые, самые возвышенные проявления человеческого духа.
Эта великая любовь осталась в веках, о ней много написано, но невозможность любящих соединиться сделала их обоих несчастными. Впрочем, и в несчастье у них хватило сил служить людям: Жуковскому – своим творчеством, Маше – бескорыстной помощью страждущим людям.
Сёстры Протасовы – Маша и Саша были удивительными женщинами. Второй сестре Жуковский посвятил свою знаменитую балладу, которую назвал «Светлана». В Сашеньку отчаянно и безнадёжно был влюблён поэт Николай Языков, посвятил ей множество прекрасных стихов.
Жуковский в 1804-1806 годах был воспитателем талантливых сестёр и уже в 1805 году впервые записал в своём дневнике о зародившемся чувстве к Маше, которая приходилась ему племянницей по отцу. В этом-то непростом родстве и таились корни их общей трагедии. Родным отцом великого поэта был помещик Афанасий Иванович Бунин, а матерью – пленная турчанка Сальха. Но отец не дал незаконнорожденному сыну своего имени, по его просьбе мальчика усыновил живший в имении бедный дворянин Андрей Жуковский. Отец рано умер, взяв слово со своей жены, что та не оставит мальчика.
Так и вырос Васенька в семье Буниных, где, кроме него, было несколько сестёр, намного его старше. Его и любили, и не принимали всерьёз. Позже Жуковский с горечью говорил о том, что хоть его и ласкали, и баловали, в сущности, никому до него не было никакого дела. Да, ему дали образование, принимали участие в судьбе, но по сути всего чего он добился – он добился своим трудом и талантом.
К моменту знакомства с сёстрами Протасовыми он был уже известным, даже знаменитым литератором. Но это не помогло – мать девочек, Екатерина Афанасьевна, была категорически против того, чтобы любящие сердца соединились. Эта трагедия длилась целых 18 лет. Они писали друг другу душераздирающие письма, полные любви и отчаянья. За ними следили, шпионили. Не помогали никакие заступники, даже очень высокие. Екатерина Афанасьевна стояла на своём – по церковным православным традициям браки между столь близкими родственниками (напомню, что Жуковский приходился Маше дядей по отцу) не допускались. Но ведь официально Василий Андреевич считался сыном совсем другого человека, совсем не отца Екатерины Афанасьевны. Тщетно высшие церковные сановники (!) просили её дать разрешение на этот брак. Она была непоколебима.
Наконец последние надежды на счастье рухнули. В доме была очень напряжённая обстановка, и напряжение это усиливалось ещё тем, что муж Саши, литератор Воейков, оказался человеком скандальным. К тому же он полностью стоял на стороне Екатерины Афанасьевны. К Маше посватался дерптский профессор медицины И. Мойер. Она вынуждена была согласиться на этот брак.
Как судить, друзья мои, кто здесь прав, кто виноват? И время было другое, и наши герои были людьми высоконравственными и далеко не всё могли себе позволить. Как бы то ни было, брак состоялся, и Жуковский вынужден был принять его в своём сердце, так как был уверен, что Маше и им всем так будет всё же лучше. И. Мойер был прекрасным человеком, он страстно любил свою жену, посвящал её во все свои дела, и она стала ему прекрасной помощницей: старалась облегчить участь больных, принималась за любую необходимую работу, изучала медицину, в отсутствии Мойера сама могла оказать больным помощь. Всё её существо пронизало чувство долга.
Муж тактично не терзал её упрёками, не лез в душу. Она глубоко его уважала и за многое была благодарна. Но вот полюбить так и не смогла. Была ли она счастлива? Вряд ли. Скорее, ей было немного спокойней, как и её родным.
У Ф. Вигеля, мемуариста, оставившего восторженный отзыв о Маше, есть такие горькие слова: «…И это совершенство стало добычей дюжего немца, правда, доброго, честного и учёного, который всемерно старался сделать её счастливою, но успевал ли? В этом я позволю себе сомневаться. Смотреть на сей неравный союз было мне нестерпимо… ».
Маша жила воспоминаниями, дорогими ей стихами, старыми письмами. В 1822 году она попала в Муратово, где всё напоминало ей о Жуковском. И эти воспоминания привели к вспышке так усиленно скрываемого обоими чувства. Они обменялись письмами, в которых каждая строчка просто кричала о любви.
Но изменить ничего уже было нельзя – Маша таяла от тяжёлой наследственной болезни – туберкулёза. Жуковский последний раз увидел её в Дерпте 10 марта. А через неделю её не стало. Последнее письмо её, которое она не дописала, всё же дошло до него. Прочитаем эти строки: «Друг мой! Это письмо получишь ты тогда, когда меня подле вас не будет, но когда я ещё буду к вам душой. Тебе обязана я своим живейшим счастьем, которое только ощущала…» »
А что же Жуковский? Он помнил её всю свою жизнь, был верен её памяти.
Ангелы Сибири
Их было одиннадцать – прекрасных юных женщин, в большинстве своём богатых и знатных, уехавших за своими мужьями на сибирскую каторгу. Жёны декабристов. Это устойчивое словосочетание произносится с разными оттенками и не всегда с положительными. «Я тебе не жена декабриста» – может сказать девушка, не желающая разделить со своим любимым излишние, как ей кажется, тяготы жизни. Что ж – действительно, не каждому дано. До сих пор спорят – правильно ли они поступили, променяв своих детей на то, чтобы оказаться рядом со своими любимыми. Странные споры. Начнём с начала. Император Николай I нарушил одну из главных заповедей христианства – он покусился на таинство брака, предписывающее мужу и жене всегда быть вместе – и в радости и в горе. Он нарушил собственные законы, разрешающие жёнам каторжников следовать за ними на место каторги. Это он разлучил детей с матерями, не разрешая им взять малышей с собой. Вернее, лицемерно предупредил – берите, но ваши дети лишаются вместе с вами всех прав – они никогда не будут дворянами, их ожидает тьма и прозябание. Княгиня Мария Николаевна Волконская, Александра Григорьевна Муравьёва, урождённая графиня Чернышова, могли поступиться своими правами, но правами детей поступиться не считали возможным. К тому же дети оставались не на улице – в России оставались тёти, дедушки и бабушки, которые взяли на себя заботу о них.
Итак, почему они поехали, что их вело? Любовь? Да, было и так. Александрина Муравьёва страстно любила своего Никиту, она писала ему в каземат Петропавловки: «Все три года, что я прожила с тобой, я была в раю». Поехала за своим любимым и отцом своего ребёнка француженка Полина Гебль. Другая француженка, Камилла Ле Дантю, поехала к своему жениху, декабристу Василию Ивашеву и буквально спасла его от гибели. А вот Мария Волконская мужа мало знала и почти не любила. Но ничто и никто не мог помешать ей исполнить свой долг так, как она его понимала. И она поехала и целовала в каземате не самого князя Сергея, а его кандалы. Жизнь оказалась к ним не очень милостивой, они не были счастливы, но в трудную минуту поддержали друг друга.
Итак, что же их влекло в Сибирь? Любовь и высокая, замешанная на религии, нравственность. В каждой судьбе доля того и другого могла быть разной, но вместе они составляли единый прочнейший сплав, который помог им выстоять в неимоверно трудных условиях сибирской каторги и ссылки. В разных местах Сибири – в Петровске-Забайкальском, Иркутске, Туринске мне пришлось видеть их скромные могилы и могилы их рождённых в Сибири детей. Да, многие из них заплатили жизнью за радость быть рядом с любимым человеком. Некоторым, таким, как Волконская или Полина Гебль (Прасковья Анненкова) удалось пережить четвертьвековой сибирский кошмар. Но вот что интересно – они, слабые женщины, свели на нет самое главное желание императора – похоронить своих врагов-декабристов в бескрайних просторах Сибири так, чтобы никто и никогда не вспомнил больше о них.
Им ведь нельзя было запретить писать письма. И они писали. И за своих мужей-декабристов, и за их товарищей. Боясь огласки, власти вынуждены были идти на уступки – улучшать быт заключённых в каких-то мелочах, не издеваться над ними. Сюда, в Сибирь, потекли обозы с книгами, музыкальными инструментами, медицинским инструментарием. Несмотря на все трудности, налаживался быт. И в Чите, а позже и в Петровске-Забайкальском появились целые Дамские улицы. Они были своеобразными культурными центрами. Позже, когда декабристы один за другим стали уходить на поселение, именно жёны облегчали им ту огромную работу, благодаря которой декабристы одухотворяли прагматичную и жестокую Сибирь – они помогали им учить крестьянских детей, лечить окрестное население, помогать другим, попавшим в беду людям. Ни год, ни два – долгие тридцать лет. Когда уже в 50-х годах ХIХ века вслед за декабристами в Сибирь пошли петрашевцы, именно жёны декабристов передавали им так необходимые деньги и тёплые вещи, всячески о них заботились. Разве это не подвиг любви? А сколько трагедий перенесли эти женщины – у Александрины Муравьевой из трёх оставленных дома детей двое умерли, а старшая дочь сошла с ума, не в силах вынести тяжёлой моральной обстановки дома. Иногда детей воспитывали так, что они теряли общий язык с родителями, осуждали их. И такое было. Болезни, потери близких преследовали их. И всё же несчастий этих было бы неизмеримо больше, если бы ни сила их любви. И в том, что почти все декабристы саму каторгу в Чите и Петровске-Забайкальском выдержали, выжили, безусловно, заслуга этих хрупких, интеллигентных и таких несгибаемых женщин.
Союз равных
И вновь мы переносимся в Италию, в Рим, в ХVI век, в великий период Итальянского Возрождения. Но на этот раз вспомним о великом и суровом Микеланджело Буонаротти. Он и Рафаэль не дружили друг с другом, недолюбливали и ревновали, не могли поделить славу, но время рассудило по-своему, дав каждому своё, совершенно необходимое место.
Изысканный Рафаэль, суровый Микеланджело и гениальный энциклопедист Леонардо – вот три грани, три стороны Ренессанса. Микеланджело в своих скульптурах, картинах, сонетах, в росписи купола собора Святого Петра воплотил все муки современного ему возрождённого человека – его протест, его борьбу за свои идеалы, неудовлетворённые стремления, отсутствие гармонии между действительностью и идеалом.
Посмотрите на его работы, особенно на фрески Сикстинской капеллы, на картины Страшного суда. Какой динамикой полны фигуры его героев, каким драматизмом! А теперь подумаем, друзья мои, какой личностью мог быть создавший их художник? Каким нечеловеческим напряжением творческого духа было всё это создано?
Неудивительно, что этот человек высокого ума, поэзии сердца, человек с глубочайшим содержанием души, был одинок. Он был настолько уверен в своём высоком предназначении, что стал непримиримым к человеческим слабостям, гордым человеком, не пресмыкающимся перед сильными мира сего. Гордым, мрачным и очень одиноким.
Микеланджело прожил почти девяносто лет, но так бы и не узнал любви, если бы не встреча с удивительной женщиной – Витторией Колонной, знаменитой итальянской поэтессой. Она воплощала идеал Микеланджело, который не мог бы увлечься, как Рафаэль, обычной женской красотой – ему необходимо было, чтобы избранница его была равна ему по силе духа, по таланту; духовная близость, основанная на равноправии любящих.
Виттория происходила из старинного и могущественного римского рода. Она осталась вдовой в 35 лет, когда её муж, горячо ею любимый, маркиз Пескара, умер от ран, полученных в битве при Павии. Целых десять лет, до встречи с Микеланджело, она оплакивала свою потерю, в результате чего и появились принёсшие ей славу стихотворения.
Она очень глубоко интересовалась наукой, религией, политикой и вопросами общественной жизни. В её салоне всегда было оживлённо, велись нескончаемые споры о задачах искусства, о нравственности, о современных вопросах. Виттория глубоко восхищалась работами Микеланджело, и, когда он, мрачный, смущённый и неприкаянный, первый раз переступил порог её дома, его встретили, как царственного гостя.
Он же был откровенно смущён оказанным ему приёмом, держался просто и скромно, и, что было ему не свойственно, совершенно растерял свою показную надменность и разговаривал с гостями Виттории легко и охотно. Наконец-то художник нашёл место, где он мог проявить свои глубочайшие познания в искусстве и литературе. Ведь благодаря сонетам Микеланджело мы можем и сегодня понять, какой глубокий и благодарный след оставила эта женщина в его нелёгкой жизни. Впрочем, судите сами:
Не правда ли – примерам нет конца
Тому, как образ, в камне воплощённый,
Пленяет взор потомка восхищённый
И замыслом, и почерком резца?
Творенье может пережить творца:
Творец уйдёт, природой побеждённый,
Однако образ, им запечатлённый
Веками будет согревать сердца.
И я портретом в камне или цвете,
Которым, к счастью, годы не опасны,
Наш век могу продлить, любовь моя, –
Пускай за гранью будущих столетий
Увидят все, как были вы прекрасны,
Как рядом с вами был ничтожен я.
Микеланджело совсем не легко уступил место в сердце великому чувству любви – оно слишком привыкло к одиночеству. Ведь он в своё время решил избежать семейных уз, чтобы ничего не мешало его творчеству, и вот теперь он понимает благотворность этого чувства, хотя и опасается его.
Я побеждён. К концу подходит путь.
Ужель, Амур, себя, совсем седого
И после стольких ран едва живого,
Я вновь тебе позволю обмануть?
Ты пламень разжигал, чтоб вновь задуть,
Ты снова убивал меня и снова.
Не я стенаю, тень меня былого
Слезами скорби омывает грудь.
Я говорю с тобой о наболевшем,
Для страшных стрел твоих неуязвим.
Зачем же целить в пустоту из лука?
Что древоточцу в дереве, истлевшем?
И не позор ли гнаться за таким,
Кому ходить – не то, что бегать – мука?
(пер. Е. Солоновича)
Десять лет длились эти отношения, которыми они оба так дорожили. Она показывала ему свои стихи, делилась мыслями, он присылал ей наброски своих произведений, просил совета и всегда получал его. Удивительно, с каким доверием этот независимый, гордый ум, относился к суждениям своего друга.
Микеланджело прожил очень долгую жизнь и последние девятнадцать лет – в полном одиночестве. Он вспоминал Витторию, посвящал ей стихи.
Вот дословный перевод прекрасного его стихотворения, в котором великий художник и поэт выразил свою печаль:
«Когда ты, к которой стремятся мои желания, удалилась, природа, никогда не создававшая ничего более прекрасного, была пристыжена. Кто тебя видел, проливая слезы? Где ты теперь пребываешь? О, как неожиданно погибли безнадёжные мечты! Теперь у земли твоё чистое тело, у неба твои чистые мысли… Ты живёшь. Слава твоя блестит при ярком свете и всегда будет тебя показывать в твоих делах и стихотворениях».
«Все думы – о любви…»
Данте Алигьери, «Суровый Дант», как называл его А.С. Пушкин – величайший поэт итальянского Возрождения, по сути дела – первый его поэт.
Жизнь его, а он родился в 1265 году и умер в 1321-м, захватила самый тревожный в политическом отношении период национальной жизни Италии. Ведь и «Божественную комедию» он написал в изгнании, на которое осудила его восторжествовавшая в 1301 году во Флоренции партия «чёрных» – сторонников папы и представителей интересов дворянской верхушки богатой республики.
Но нас великий поэт интересует более всего как создатель прекрасных сонетов и канцон, посвящённых его возлюбленной – Беатриче. Ведь даже в суровой «Божественной комедии» герой его проделывает многотрудный путь через круги Ада и Чистилища, чтобы найти дорогу к Раю и там встретить ненаглядную свою Беатриче.
Так что же это было за чувство, прошедшее через века, вызвавшее к жизни стихи огромного количества поэтов – и известных и не очень? В истории отношений между женщинами и поэтами, их воспевающими, вряд ли можно найти столь яркий пример пламенной, но в то же время платонической, идеальной любви, которую питал Данте Алигьери к дочери друга своего отца Фолько Портинари – юной и прекрасной Беатриче.
Редко у кого любовь эта ни достигала той силы напряжения, той выпуклости и упругости, как в отношениях Данте к Беатриче. Может быть именно поэтому долгое время не хотели даже верить, что Беатриче – лицо реально существующее, думали, что это поэтическая аллегория идеальной женщины вообще.
Это тем более удивительно, что всё знакомство с Беатриче состояло в нескольких поклонах, которыми она ответила поэту при случайных уличных встречах. И всё! Этого было достаточно, чтобы в груди поэта возникла искра, из которой разгорелось мощное и ровное пламя, которого хватило на всю жизнь.
Все думы – о любви, о ней одной,
И столь они между собой несхожи,
Что этой власть любви всего дороже,
А та сгущает страхи надо мной.
А в той – надежда сладостной струной,
А в той – причина слёз: что делать, что же?
Одно лишь их роднит в сердечной дрожи:
Мольба о милости любой ценой.
Какую думу должен отобрать я?
Откуда взять уверенную речь?
Любовные сомнения нависли.
И чтоб связать разрозненные мысли
Мою врагиню надо бы привлечь –
Мадонну Милость, пасть в её объятья.
(из книги «Новая жизнь», пер Е. Солоновича)
Данте начал любить, ещё будучи ребёнком, но вполне понял своё чувство только спустя много лет. В своей книге «Новая жизнь» он сам обо всём этом рассказывает, хотя и принимает все меры к тому, чтобы никто при этом не узнал никаких подробностей. Даже близкие ему люди не знали, кто была эта девушка. Мы ведь даже имени её не знаем: Беатриче по-итальянски означает доставляющая блаженство. Поэтому исследователи творчества Данте и сомневались в том, жила ли такая женщина на свете.
Но достаточно почитать сами сонеты и канцоны Данте, чтобы понять — реальная Беатриче существовала! Такая сила страсти не может быть вызвана к жизни одним поэтическим вымыслом. Как бы то ни было, вопрос этот сейчас учёными решён положительно. Дочь Фолько Портинари родилась в 1267 году, жила по соседству с Данте, в 1287 году вышла замуж, а в 1290 году, вскоре после своего отца, умерла.
То, что она вызывала у поэта чувства, более всего похожие на умиление, объясняется, может быть, тем, что возлюбленная Данте была слабого телосложения, очень болезненная и именно поэтому к ней можно было проникнуться самой тонкой платонической любовью, именно такое существо можно считать неземным, горевать и радоваться одновременно, ибо там, где рука об руку идут болезнь и смерть, нет места низменным чувствам. Беатриче просто таяла, как свеча.
Знала ли она о том, какие стихи ей посвящают? Бог весть. Считают, что знала, и даже вздумала ревновать Данте и не отвечать на его поклоны, когда он стал в целях маскировки посвящать стихи другой даме. Конечно, обо всем этом мы теперь можем только догадываться.
Как бы то ни было, он долго оплакивал свою любовь. Он был безутешен и горе своё выразил в превосходных сонетах. Он назвал книгу этих сонетов и канцон «Новая Жизнь»(Vita nuova). Два десятка сонетов, несколько канцон и баллада – по сути, автобиографическая исповедь поэта, наполненная утончённым философским толкованием пережитого, пламенеющего чувства, благостного образа любимой. Проза здесь перемежается со стихами, объясняет их. Это первый в истории литературы дневник личной любви.
Пройдёт ещё десять лет, и Данте выполнит своё обещание написать великое произведение, в котором выставит свою любимую в таком свете, в каком никогда ещё не была представлена ни одна женщина. И он пишет свою бессмертную «Божественную комедию».
Чувства его и через годы нисколько не потускнели. Именно эта продолжительность чувства, непрерывность любовного экстаза являются самым замечательным в отношении поэта к царице его сердца. Пройдя все круги Ада, Чистилища, дойдя до Рая, он встречает Беатриче.
От области, громами оглашённой
Так отдалён не будет смертный глаз,
На дно морской пучины погружённый,
Как я от Беатриче был в тот час;
Но это мне не затмевало взгляда,
И лик её в сквозной среде не гас.
«О госпожа, надежд моих ограда,
Ты, чтобы помощь свыше мне подать,
Оставившая след свой в глубях Ада,
Во всём, что я был призван созерцать,
Твоих щедрот и воли благородной
Я признаю и мощь, и благодать.
Меня из рабства на простор свободный
Они по всем дорогам провели,
Где власть твоя могла быть путеводной.
Хранить меня и впредь благоволи,
Дабы мой дух, отныне без порока,
Тебе угодным сбросил тлен земли!»
(«Божественная комедия», пер М. Лозинского)
Прислушайтесь к этим словам.
Так может говорить только великая любовь.
Великий адмирал
Вивьен Ли и Мишель Мерсье создали запоминающиеся образы той, имя которой прочно связано с неукротимым адмиралом, принёсшим славу Англии. Между тем, адмирал, действительно любивший прекрасную жену лорда Гамильтона, на вопрос, какой день в его жизни был самым счастливым, со вздохом и печалью отвечал: «Счастливейшим днём моей жизни был тот, когда я женился на леди Нельсон».
Надо сказать, что великий флотоводец смолоду был горяч и порывист в вопросах любви. Первый раз он едва не женился, когда командовал судном «Албемарль». Судно собиралось выходить в море из канадского порта Квебек. Вдруг приятель Нельсона Александр Дэвисон, гуляя по берегу, увидел капитана Нельсона, только что высадившимся из лодки. «Ты же должен быть уже в море! » — воскликнул он. «Нет, я должен увидеться с женщиной, которая подарила мне здесь столько приятных минут! » – «Но у тебя приказ, тебя отдадут под суд!» – «Пусть отдают, я твёрдо решил исполнить своё намерение!». Дэвисону с большим трудом удалось уговорить капитана Нельсона срочно отправиться на корабль.
А вскоре Нельсон забыл свою квебекскую любовь. За ней последовала дочь английского священника, мисс Эндрюс, за той – г-жа Нисбет, молодая вдова врача. Она жила у своего дяди, известного политического деятеля острова Невис. Нельсон нанёс ему визит, и тот после ухода адмирала сказал: «А ведь я нашёл великого маленького человека, которого все так сильно боятся, под столом. Он играл с ребёнком госпожи Нисбет. »
Через несколько дней г-жа Нисбет была представлена Нельсону и очень ему понравилась. Он и женился на ней 11 марта 1787 году. Так в его жизни появилась леди Фанни Нельсон. Великому полководцу не приходилось подолгу задерживаться на берегу. С дороги он писал ей нежные письма. Вот одно из них: «Слышала ли ты, что солёная вода и разлука убивают любовь? Я до того маловерен, что не верю в это положение и велю себе каждое утро выливать на голову по шесть кадок солёной воды. И матросская поговорка не только не подтверждается, но, наоборот, любовь так возрастает, что ты увидишь меня до условленного времени».
И через одиннадцать лет после свадьбы любовь его к жене не угасает: «Ты можешь быть вполне уверена насчёт моей безусловной любви, привязанности и уважения; чем больше я знакомлюсь с миром, тем больше удивляюсь твоей личности и характеру твоему. Только повелительный глас моей чести, требующий, чтобы я служил своему отечеству, держит меня вдали от тебя… Молю Бога, чтобы мы скоро увиделись в мире, и чтобы нам можно было бы поселиться в нашей хижине».
Подумайте, какое характерное письмо. Человек, который привык воевать, который видит в этом занятии долг чести, мечтает о мире и хижине. Увы, ему об этом можно только мечтать!
Когда сын Фанни подрос, он тоже стал моряком и во время нападения на Тенериф находился рядом с ним на палубе корабля. Юноша вовремя заметил летящее в адмирала ядро и оттолкнул его в сторону. А ведь Нельсон не хотел брать молодого человека в море. «Что будет с твоей матерью – говорил он — если мы оба погибнем?». К счастью, они не погибли – пасынок спас отчима от верной смерти.
Адмирал действительно продолжал скучать по жене. В одном из писем он жалуется: «Вдали от тебя я нечувствителен ко всякому удовольствию. Ты для меня всё. Без тебя мир не имеет никакого значения, так как в последнее время он мне не доставляет ничего, кроме досады и озлобления. Это мои нынешние чувства. Дай Бог, чтобы они никогда не изменились! И насколько человек может предусмотреть, существует нравственная уверенность, что они никогда не переменятся».
Ах, поосторожнее бы адмиралу с этими словами. Не оправдалась его «нравственная уверенность», ведь впереди его ждало Неаполитанское королевство и знакомство с женой английского посла в Неаполе лорда Гамильтона – молоденькой и очаровательной леди Гамильтон.
В том, что она влюбилась в героя-моряка, знаменитого мужественного адмирала, нет ничего удивительного: лорд Гамильтон годился ей в отцы, и он действительно относился к ней по-отечески, предоставляя полную свободу.
Лорд сам познакомил Нельсона со своей женой. Известны слова, которые он сказал ей перед визитом адмирала: «Я представлю тебе маленького человека, который не может похвастаться особой красотой, но который, если не ошибаюсь, поразит в одно прекрасное время весь мир».
Трудно осуждать и адмирала Нельсона – красота леди Гамильтон была таким контрастом всему тому, чем ему приходилось заниматься в последние годы. Он влюбился, как юноша.
Их связь продолжалась много лет и ни для кого не была тайной. Особенно она усилилась, когда леди Гамильтона овдовела. В свете делали вид, что ничего не происходит, но сплетням не было конца. Достигали эти сплетни и слуха леди Нельсон, тем более, что адмирал и сам очень часто говорил о леди Гамильтон в письмах к жене, или во время своих приездов, в самых восторженных выражениях. Фанни долго терпела, но однажды за завтраком, когда адмирал по привычке сказал, что «милая леди Гамильтон» сказала то-то и то-то, она вскочила и с душевным волнением крикнула: «Мне наконец надоело слышать всегда о «милой» леди Гамильтон. Предлагаю тебе отказаться или от неё, или от меня!»
Увы, Фанни переоценила свои возможности и не учла независимый характер мужа. Он побледнел, дотронулся до виска и внешне спокойно сказал: «Успокойся, Фанни, Подумай, что ты говоришь. Я люблю тебя искренне, но не могу забыть, чем обязан леди Гамильтон. Я о ней никогда не буду говорить без любви и восторга».
Произошёл разрыв. С тех пор адмирал только однажды увиделся с женой. И сказал ей: «Бог свидетель, ни в тебе, ни в твоём поведении не нахожу ничего такого, чем я мог быть недоволен». Конечно, в этом разрыве он прежде всего винил себя. Он любил Эмму Гамильтон, но никогда не мог забыть свою Фанни, которая всегда была ему преданным другом. Фанни тоже страдала от разлуки с мужем. Когда он лежал с тяжёлой раной в Неаполе, она, пересилив себя, не поехала ухаживать за ним, предоставила это сопернице и очень страдала.
Внучка её, тоже Фанни, вспоминала, как бабушка часто вынимала из своей рабочей корзины миниатюрный портрет Нельсона и, нежно прижав его к губам, клала на место. Однажды она сказала внучке: «Когда подрастёшь, Фанни, то, может быть, узнаешь, что значит страдать, когда сердце разбито».
В последние годы жизни леди Гамильтон и адмирал Нельсон практически не разлучались. Но адмирал скучал на суше, мрачнел от безделья, иногда приходил в бешенство. Его нутро было настроено на битву, в мирной обстановке долго находиться он не мог. Эмма, видя, как он мучается, не могла оставаться к этому безучастной.
Однажды она сказала ему: «Нельсон, вы чувствуете себя несчастным. Как ни неприятна разлука с вами, могу вам только посоветовать, чтобы вы снова предложили стране свои услуги. Они, конечно, будут приняты с радостью, и вы опять обретёте душевное спокойствие… Одержав несколько блестящих побед, вы вернётесь к нам. Мы всегда будем охотно принимать участие в вашем счастье».
Будто камень свалился с души адмирала.
«Славная Эмма, добрая Эмма! – воскликнул Нельсон со слезами на глазах. – Если бы было больше на свете таких Эмм, то было бы больше и Нельсонов! »
Не будь этого разговора, не было бы блестящей победы англичан над французами под Трафальгаром. Победы, навсегда сделавшей адмирала Нельсона национальным героем.
Продолжение следует…