Родился в 2000 году в Саратове. Окончил Саратовский юридический колледж, сейчас учится в СГУ им. Чернышевского в Институте филологии и журналистики. Публикации в журнале «Нева», в саратовском журнале «Human».
Победитель мастерской АСПИ, участник семинаров-совещаний «Мы выросли в России», «Химки». Призёр ХII-го Международного Грушинского Интернет-конкурса в номинации «Малая проза» 2022 года.
Живёт в Саратове.
Содержание
«Апрельские вены», «Шура»
Рассказы
Апрельские вены
***
Ветер. Весна. Апрель летел, и его тепло освобождало улицы от снега и грязи. Апрель летел, и ледяные чёлки домов разбивались об асфальт. Апрель летел, и его порыв возглавляла свежесть, свалившаяся откуда-то с неба.
Бледный юноша Володя Шаламов с потухшими глазами спустился по лестнице и вышел на шумный проспект. Опустилась его голова, поджались плечи. Длинная тень поплелась в сторону остановки. Юноша равнодушно перешагивал с плитки на плитку и часто поправлял черные волосы. Володя настолько замкнулся в себе, что не замечал происходящего вокруг: не замечал толпу студентов, которые неслись ему навстречу, не замечал бабушек с гиацинтами, не замечал купеческие дома. Для него они выглядели как буквы «п-п-п», стоящие в два ряда. Володя не слушал музыку и не дышал полной грудью.
Облака на закате были как пережёванная клубничная жвачка. Утро, день, теперь и вечер, и почти все время отнимала работа в журнале «Правда». И, если честно, Шаламов радовался этому. Пусть идеи для статей закончились, а закончились они в редакции еще задолго до его прихода и шли по девятому кругу, пусть. Это неважно. Определённо что-то другое то замедляло, то ускоряло его шаг. Такое позабытое, говорило не задирать нос, а плыть, плыть по работе, по проспекту и по самой жизни плыть. Затухнуть, замолчать.
Шаламов с трудом дошёл до остановки, как будто путь создавал Васильев из группы «Сплин», доходя, наконец, до точки в «Письме». Послышался грохот рельсов. Медленный ржавый вагон показался из-за угла; железные рога заискрились, как бенгальские огни. Трамвай так шумел, что перебивал музыку, играющую на улице; он замер, затем дёрнулся, и из центральной двери посыпались люди.
Приглушенный свет. Володя сел на свободное место, но сразу уступил его девушке с ребёнком. «Двери закрываются». Вагон тронулся, и юноша едва не потерял равновесие. К нему неуклюже приближалась пожилая женщина, которая без причины толкала пассажиров. Это была кондуктор. Ирина Топтунова. Она тарахтела наравне с железякой и своим «бу-бу-бу» высасывала у людей энергию. Многие пассажиры заранее знали ее слова, словно она была старой пластинкой. Ирина бросалась заученными, зацикленными фразами, и все они въедались в чужие мысли, отравляли их, крутились и перекручивались, будто попадали в мясорубку.
Старуха подошла к молодой маме с ребёнком, взяла мелочь и взамен протянула билет. Мальчик вырвал его и принялся пристально рассматривать. Володя услышал писклявый голосок:
— Мамотька, мамотька, всево единитьки ни хватило до щястилвово!
Мама посмотрела на билетик и сказала ребёнку:
— Семь плюс два, плюс семь, а здесь пять, плюс шесть, плюс шесть. Да ты умница, Сашенька! Встречный тоже хорошо! Зато ты уже умеешь считать! — девушка погладила мальчика по голове, ребёнок заулыбался, захихикал и плотно прижался к матери.
И здесь все вспомнилось. Стоило Володе услышать про «счастливый билет», так сразу то, чем он занимался несколько месяцев, а именно подавлял хорошие воспоминания о ней, о той, без которой не мог представить будущее, все это оказалось теперь никчёмным, беспомощными перед одной маленькой бумажонкой и писком ребёнка. А все потому, что в день их знакомства, когда шла метель, и по заметённым рельсам все равно ходили трамваи, Володе попалось шесть восьмёрок. И сейчас все проявлялось в памяти: картины в голове вливались друг в друга — пятая, восьмая, седьмая. Все-все-все, не имеющее чёткого порядка, разбросанное в голове, превращалось в слова, в прогулки, французские духи, — все перемешивалось, как кофе с молоком, все всплывало и оживало.
Уже сейчас, уже совсем скоро, Шаламов приготовился получить счастливые цифры, думая, что это знак свыше, говоривший, что ничего не кончено, что будущее рядом с ней есть, что если сейчас он получит счастливый билет, она сразу вернётся. Вот-вот кондуктор протянет этот билет в будущее, и она будет с ним рядом. И кондуктор протянула. Несчастливый. «А где же мой билет? Нет, это не мой билет, дайте мой — счастливый!», — возмутился Володя. Ирина Топтунова сделала вид, что не услышала.
Юноша ещё раз посмотрел на несчастливые цифры, затем перевёл взгляд на морщинистые руки, зачем-то вдохнул запах старости, исходивший от Ирины Топтуновой, будто от древнего ковра. Трамвай на секунду замер и вновь потащился по рельсам. Володю отбросило от кондуктора. Он с обидой смотрел на ее трикотажное рыночное платье, сверху которого была нанизана оранжевая жилетка, словно яркая бусина на серой нитке. Через колготки он заметил варикозные молнии вен, затем посмотрел на старое смуглое лицо и увидел, что старуха тоже смотрит на него и желчно посмеивается.
Теперь, когда все воспоминания о той самой ожили, но счастье миновало, Шаламов с большим трудом вновь переключился на плохие моменты, заученные месяцами, вызубренные до мельчайших деталей.
Совсем стемнело. Как только Володя вышел из трамвая, полсотни ворон сорвались с дерева, и на его плечо упал птичий помет.
— Ну да, летучие крысы… — пробурчал парень.
Юноша аккуратно снял пострадавшее пальто и пошёл в одной зелёной водолазке в сторону дома. Ускорил шаг. Боялся, что останется пятно. Быстро добрался до дома, и первым делом оттёр его мокрой губкой. Затем решил немного поработать, но обнаружил, что телефона нигде нет. Шаламов выбежал на улицу, и там нигде его не нашёл. Катастрофа! Дело было даже не в самом телефоне, он недорого стоил, дело было в том, что Володя крепко спал и всегда ставил по десять будильников. А завтра на работе ожидался важный день.
Дома Шаламов бросил взгляд на ею написанную картину, которую она подарила на его день рождения. Взял лист бумаги и принялся сочинять стихотворение:
Подлые твари закрыли проход
В поле безмерного света и счастья.
Счастлив на этой планете лишь тот,
Кто в глубине одолел все ненастья.
Володя перечеркнул «счастья» и «ненастья», а затем и вовсе выбросил написанное. Больше двух часов ничего не сочинялось, и юноша уснул несчастным и раздражённым.
Этим же вечером Ирина Топтунова вернулась домой и закрыла дверь на пять замков. Она села на кровать, достала шкатулку и положила в неё несколько счастливых билетов. Помолилась. Включила телевизор. Затем ещё раз открыла шкатулку и вывалила их обратно вместе с другими. Она перебирала накопленное счастье и подбрасывала его над головой, заливаясь безумным смехом. Соседи постоянно жаловались друг другу на громкие стуки, которые исходили из ее квартиры, словно били култышкой. Топот и противный прорубающий голос наводили на них ужас.
***
Каждую ночь Володе снилась та, что не выходила из головы. Они жили то в Италии, то в Японии. У них британская кошка и вельш-корги. Шаламов даже не пытался отрицать, что живёт в двух мирах. Просыпаясь, юноша, каждый раз удивлялся, почему ее нет рядом. Когда он поднимался с кровати, сны вылетали из памяти, и парень продолжал отрицать чуть ли не ее существование. Первое время он пил неделями, пил банально, до потери памяти. Но это ничего не меняло, и тогда Шаламов решил находить на каждое тёплое воспоминание ледяное. За месяц парень истребил все хорошее, что было. По крайней мере, ему так казалось. Перед снами Володя был бессилен, и они продолжали сниться. Да и в целом план оказался бесполезным, ведь одна бумажка запросто смогла расколоть все ледники.
Утро было прохладное и свежее, из открытого окна пахло мокрой грязью. Этой ночью ему вновь снилась она. Настенные часы показывали первый час. Немудрено, что без будильника Шаламов проспал. Володя вскочил с кровати и побежал умываться. Ударился мизинцем об диван.
Быстро оделся: штаны, рубашка, пальто и побежал на остановку, на ходу застёгивая пуговицы.
Трамваи не ходили — ветер повредил провода. На улице никого не было — такси не вызвать, телефона нет.
И парень решил побежать до работы — прямо в центр. Пошёл сильный дождь, капли, почти что камни, били по лицу. Волосы закудрявились, взмокла спина.
Грязь отлетала в разные стороны.
Начальник его убьёт.
Он бежал, а в голове почему-то вертелось:
«Любовь идёт по трубам, откройте кран, о-е-е-е, любовь идёт по провода-а-ам, о-е-е-е, любовь идёт по провода-а-ам».
Через десять минут началась отдышка. Сбавил темп, перешёл на трусцу. Открылось второе дыхание. Володя обрадовался, когда добежал до первых рядов «п-п-п», это значило, что осталось недолго. Переключился на шаг, и только в шаге от «Правды» он восстановил силы.
Лестница, восьмой пролёт. Здесь его ждал Венедикт Амфитеатров — потомственный журналист в третьем поколении, гордость города и главный редактор «Правды». Человек нервный, потерявший волосы в двадцать лет после первого интервью с губернатором. Человек без шеи с жиром на лице, свисающим как мокрая глина. Человек, краснеющий как помидор при любом удобном случае.
— А чего не в пять? — спросил начальник хриплым голосом.
— Не поверите, вчера телефон потерял, а у меня в нем будильник, а теперь его не было, и я не проснулся, а ещё сегодня трамвай не ходил! Венедикт Аристархович, я из Светлого бежал, простите меня, больше такое не повторится.
— Конечно, не повторится. Смотри — Анюта сидит, — Венедикт Аристархович показал на дизайнера журнала, — не опаздывает, работу делает вовремя — золотце, а не работник. Ангел! И ведь знает же, что я не люблю только три вещи: тупых наглосаксов, их язык и опоздания. Ну, Бог с ним, с первыми двумя у тебя проблем не было, наглицизмов я не видел, но опоздание… — начальник побагровел. — А с опозданием, как говорил Ломоносов: «Кто малого не может, тому и большее невозможно». Теперь проваливай, быстро, — холодно, не открывая рта, произнёс Амфитеатров.
— Но… — попытался сказать Володя.
— Но какое ещё но, что ты хочешь сказать? Вова, ты же журналист, давай прямо — убирайся. Анют, не общайся с ним, он безалаберный выползень!
Анюта промолчала. Ей нужно было хотя бы где-то практиковаться, пусть и за гроши, поэтому перечить она не стала.
— Анечка, золотце моё, я для кого говорю? — повторил красный череп.
— Хорошо, Венедикт Аристархович, — Ане стало не по себе, она отвернулась и продолжила работать.
— Все, давай, вали-гуляй, гуляка-разгильдяй! — у шефа брызнули слюни изо рта. Он поднялся, навалился животом на стол, рукой показал Володе на выход.
— До свидания, — сказал юноша. Венедикт промолчал. Единственное, что волновало Шаламова сейчас, что больше он не увидит город с панорамного окна, все эти места, по которым он гулял с ней, которые легко умещались на его ладонь, а теперь их не будет.
После увольнения он больше никуда не спешил. Пришло время воспоминаний, время выворачиваться наизнанку.
Она мерещилась ему в каждой девушке с любого ракурса. Володя ходил по местам, где они бывали вдвоём. В центре, где каждая улочка впитала ее, он ничего не узнавал: улицы казались уже, дома меньше, деревья ниже. Когда-то вдвоём на переходе, где сейчас стоял Володя, они пропустили светофор. Сейчас все было словно в затерянных песках, где ползали машины, как жучки.
У реки, где они вместе провели все лето, мир звучал по-новому: все чужое, все не на своих местах. В магазине он купил вино с крышкой, без пробки, которое когда-то они пили, в это же время, вот на этой же лавочке.
Он выпил половину и закрыл глаза.
Петербург. Стрелка Васильевского. Они вдвоём. Летит их небесный фонарик. Летит, летит, летит к звёздам, горит огонёк, горит, горит, горит. Полет фонарика ни с чем не сравнить. Он обгоняет другие фонарики, верилось, что долетит хотя бы до Луны, а лучше и до Сатурна. Вспышка. Фонарик резко тухнет и падает между мостами в Неву.
Володя не успевал за потоком сознания, как не успевают буквы за вдохновением озарённого писателя. Мысль постоянно путалась. Тут он одёрнул себя. И перестал думать. Но все время, пока Шаламов вспоминал про неё, он чувствовал, что печаль, осевшая в душе, будет преследовать его и останется с ним до конца. Все пройдёт, но не это. Растянулась и поплыла по лицу пьяная улыбка.
Он пошёл к пустому дому, нет, конечно, не пустому, здесь жили и живут еще другие люди — не те. Здесь, во дворе, в прошлом апреле он рассказывал ей про Пруста и Пастернака, ругал свои стихи, хвалил «Школу для дураков» и восхищался группой «Сплин».
С вином дышалось легче. Слепило солнце. Волосы перебирал ветер, будто бы рука любимой дотрагивалась до них. Столько всего прошло, а воспоминания оставались такими же высвеченными, словно свет исходил от яркой лампы.
Вернулся домой. Нашёл ее волос на одежде. Достал ее записки и перечитал все по несколько раз. Все напоминало о ней. Вот лежит карандаш, которым она рисовала. Вот висит картина, которую она написала. Вот стул, вот диван, вот шкаф, вот книги. Здесь стояли пионы, которые он ей дарил. Теперь это все бывшее, теперь и Володя просто бывший. Что это за слово вообще — «бывший»? Как родственная душа может стать — бывшей? Сначала вы идёте вместе и признаетесь друг другу в любви, а потом вы незнакомы. То есть, потом будет ещё и настоящий? Но как может кто-то быть настоящий, если родственные души — вы, а не кто-то другой?
Принялся писать. Без размера, как умел. А чей-то голос, наверное, свой, нашёптывал ему: «Не владеешь словом, никуда не годен, не пиши».
Без тебя я не феникс. Гнутое тело с пустыней внутри. Да нет, я живой: y без x, 2+2 будет 3! Живой труп. Во мне сырость и тлен. Я годами ел суп из мяса павших гиен. И кто я в итоге? Просто… просто…идущие ноги по ГОСТу? Просто дай свою руку, и торкнет в груди. Просто вены слегка охладели, сузились, чуть поредели. Я не железо, не робот. Сердце мое не пустотная рама, но часто душит мой ворот скользкая тень, как наследство Адама. И оттого болит моя душа, что мы на разных меридианах,
и что нет карандаша, проложить дорогу к миру Диа…
— Хорошо, что дверь не закрыл, — раздался голос позади. — Смотри, все восьмёрки!
***
Шура
Шуру никогда не подводила удочка. Только однажды: тогда испортилась погода, лодка заплыла в середину серо-сизого озера, и на крючок попался громадный, как тополиное бревно, сом. Рыба сильно дёрнула бамбуковую трость и потащила старушку вместе с ней на дно. Шура вырвала свою волшебную палочку, но уже без крючка. Леска впервые порвалась.
Сом всполошился ещё больше, словно белый кит, он выпрыгнул из воды прямо в лодку, будто кто-то из богов вытащил гигантскую занозу из ладони-озера. Рыба дёргалась в странной пляске. Старушка схватила добычу и изо всех сил удерживала выскальзывающую из ее рук тварь. Сом сбил ее очки, которые тут же разбились, вырвался и прыгнул в воду.
В этот день старушка поклялась больше не рыбачить.
Небольшой посёлок, в котором Шура прожила всю жизнь, ничем не отличался от любого другого. От внешнего мира его со всех сторон укрывали холмы. Здесь мечтали создать воинскую часть, но вскоре позабыли. Настолько позабыли, даже не поставили маленького Ленина в центре.
Шура починила удочку, когда пришли девяностые.
Она дарила добычу детям. Ребята называли Шуру черепашкой в очках. С каждым днём к ней приходило все больше людей. Так старушка начала ловить больше рыбы, и после обеда раздавала ее прямо у озера. До обеда к ней никого не подпускали. «Чтобы не спугнуть», — шептали люди. Шура ловила на дождевых червей, которых выкапывала у дома в саду. В засуху она просила ребят наловить в поле кузнечиков.
Перед зимой она выкапывала червей и убирала в морозилку. Но зимой было тяжелее. Мужики помогали делать проруби. Поверх куртки тело Шуры согревал шерстяной платок. Пусть и были у неё валенки и шерстяные носки, ноги все равно замерзали, и часто приходилось уходить домой по нужде. Ещё и в озере спала вся живность, вяло бралась даже на магический крючок. Вся, кроме хищных карасей, они никогда не подводили.
Шура часто ругала людей, но они все равно к ней приходили. Любили. Ценили. Пока она заботилась о них, как родная бабушка.
— Ты в университете учишься, да? — Шура знала, что девушка учится там, просто на лето приехала домой к родителям. Но это был специальный вопрос, чтобы начать атаку. — Да нельзя же там учиться, там ничему не учат! Давно не учат. Там все дикие, но в других местах ещё хуже, там вообще караул! Как в африканских племенах. Не учат — душат! Легко, как шею жирафа душат! И дальше будут душить! Образование пропало, все пропало. Страну потеряли! — с этими словами она отдавала студентке склизкого, ещё живого карпа. Рыба жадно дышала. — Так нельзя жить, жить хуже, чем при царе Горохе. Были же люди, были первой страной в мире! И в космос летали, и орла гоняли, и все наше было. А сейчас чего? А сейчас мы слабые, мы злобные и уставшие. Кушать нечего!? Нате! Держите! Берите!!! Вашему сыночку страну спасать, а не мне, — бабуля отдала маме с ребёнком среднего сома. С рыбы капала вода со слизью, и одна капля упала на ботинок мальчика. Тот покраснел и съёжился, словно увидел нелюбимую кашу.
Больше всего старушка ругала мужиков. За то, что страну потеряли. Она ругала их так, что в поле отзывались коровы, будто выражали согласие с Шурой. А мужики молча краснели и ёжились, не меньше, чем тот мальчик.
В марте девяносто восьмого, когда рыба почти не клевала, из проруби, как снаряд из пушки, вылетел огромный сом. Шура узнала его. Это был тот самый сом, который разбил ей очки. Старушка схватила и сжала рыбу, даже не сжала, а крепко обняла, как обнимают берёзу. И хорошо, что морозило десятый день подряд, иначе бы вместе ушли под воду.
— Спасибо! И прости старуху, — сказала удильщица, лёжа в обнимку с добычей. Сом не шевелился. Он сдался без боя, как боксёрская груша.
Летом озеро начало засыхать. Постепенно нужда в спасительнице уменьшалась. Жить людям становилось лучше. Только они продолжали просить рыбу, даже те, у кого в холодильнике морозилось мясо. И прытко, как тараканы, убегали домой с добычей.
Спустя пару лет народ обвинил старушку в том, что она переловила всю рыбу, и пруд начал засыхать именно из-за неё. Шуру больше не любили. И стали избегать. Самые наглые люди по-прежнему питалась ее трудами, но за спиной говорили, что старуха раздавала то червяков, то стеклянные бутылки.
После смерти Шуры озеро высохло. На месте засухи появился узор, похожий на тыльную сторону старенькой ручонки, к которому никто не осмеливался подходить. Кроме меня.
***