Перейти к содержимому

ИЛЬДАР ХАРИСОВ

Родился в 1972 году в Елабуге. Получил образование в Казанской консерватории и Свободном университете Берлина. Преподаватель музыкально-исторических и тюркологических дисциплин.

Член Союза писателей XXI века и Союза композиторов Российской Федерации. Выпустил три книги стихов, публиковался в «Новом журнале», «Журнале ПОэтов», журналах «Футурум АРТ», «Дети Ра», «Зинзивер», «Зарубежные записки», «Новая реальность», «Идель», «Kulturwelten», «Артикуляция», «Берлин. Берега», в «Литературной газете» и др. Переводы с тюркских и славянских языков на немецкий.  Перевод книги стихов Ульрики Байль «После шторма» на русский (Берлин, 2012).

Лауреат премий журналов «Футурум АРТ», «Дети Ра» и «Зарубежные записки».

Живёт в Берлине.

 «Сон об избранниках»

 (фрагмент из повести «Улица железных листьев», журнальный вариант)

Случайные люди избираются судьбой, чтобы вершить неслучайные дела. Кажется, я уже говорил, что «Мухтар» – имя арабское. В переводе – «избранник». Избранный гранат из кучи алых, как окровавленные головы, плодов. Не всехний, не для всех. Не каждый знал, что Саиф ад-Даула, «Меч Державы» – избранный судьбой. «Аль-Мухтаром» звала его певица Руммана. Звала про себя, когда любовалась его обветренным лицом, его статью, его твёрдой рукой, привыкшей за двадцать лет правления направлять войска к победе. Звала в песнях, которые сочиняла по повелению Саифа. Звала, шептала на ночном ложе, когда сплетались их тела, орошённые потом. «Избранный, мой избранный…» Из вереницы поколений, из сотен знатных и незнатных родов Саиф был избран, чтобы при его дворе в Алеппо расцвёл удивительный цветок – певица Руммана. В своей красоте она была сестрой дикой газели; от газели достался ей обольщающий взор, сулящий тайну; тайна была в её голосе, славящем ночь наслаждений. Когда она пела, все умолкали, словно убаюканные мягким весенним ветром или заворожённые чудесами, которые ниспослали на собравшихся ангелы Харут и Марут. «Очам моим велю закрыться, чтоб голос твой услышать в сердце…» Так писали о ней в Книге песен. Так передавали из уст в уста. О, Руммана тоже была избранницей. Избранницей эмира Саифа, любившего, вернувшись из военных походов, устроить собрание с философами и поэтами и увенчать его пением Румманы, перед которым все их умные речи были как неверное мерцание звёзд рядом с торжествующим сиянием луны. Избранницей, сосудом, вместилищем загадочной силы, рождавшей музыку – невесомую бесплотную ткань, которая исчезает сразу же после появления в мире, но остаётся в памяти… Руммана думала: в памяти человека, любимого человека, а я скажу: в памяти потомков, в памяти веков, в памяти джиннов и ангелов и, может быть, – нет, даже наверно – в памяти Всевышнего, ибо кто осмелится отрицать, что Всевышний сохраняет в своей памяти все, тем более все прекрасное… а музыка Румманы была прекрасна.

Руммана, избранница музыки и избранница красоты. Прекрасная Руммана, сестра дикой газели с обольщающим взором.

Сквозь сон, сквозь лёгкие ещё кроны деревьев, сквозь тяжёлые камни зданий летел по улицам Берлина Вольтер… нет, память Вольтера, обратившаяся человеком времени Твиттер… нет, джинн Вольтера, спрятавший хвост под плащом Армани… нет, виртуальный мозг Вольтера, полный шума из Спотифай, – Вольтер летел и грезил о Руммане, о ее темных локонах, едва скрываемых лёгким шарфом, о ее тонком стане и упругих бёдрах… когда навстречу ему, вдоль ограды с выглядывающими из-за неё соцветиями сирени появилась быстро идущая женщина, лицо которой показалось ему знакомым. Спустя столетия Вольтер вновь был в гостях у короля Фритца, Фридриха прусского, застывшего ныне памятником неподалёку от университета; в университетской столовой Вольтер 2.0 и пообедал по преподавательской карточке, почему-то оказавшейся в его кармане. Женщина, шедшая навстречу, похоже, чувствовала, что в его вновь молодом теле под модным плащом живёт душа старого философа, она ловила сигналы этой души: «Мы близки». Лица же она, видимо, не узнала, и когда Вольтер поприветствовал ее на немецком (новый Вольтер знал этот язык, к своему удивлению), она замешкалась. «Как будто не чужой человек… кто же это?» – вопрошали ее глаза, чем-то похожие на глаза его Эмилии, его великолепной маркизы Ш., его спасительницы, любовницы и музы; разве что маркиза на сей раз годилась ему по возрасту в матери.

«Кажется, мы не раз виделись, только не помню, где». Женщина промолчала в ответ, но кивком головы указала на свою правую руку. В ней она несла плетёную корзину, покрытую платком. Во времена живого Фритца с такими корзинами ходили собирать хворост; во времена Румманы, рассказывают… впрочем, нет, раньше, много раньше, в корзины клали младенцев и пускали их по реке, чтобы дети не были убиты фараонами, чаушесками, пиночетами и прочими сильными мира, а, спасённые и усыновлённые богатыми бездельницами, становились волшебниками и пророками.

Вольтер не понял, что от него ожидалось: взять даму под руку или помочь донести корзину; на всякий случай он взял корзину, она оказалась почти невесомой – возможно, была пустой.

Новообретённая маркиза просила глазами составить ей компанию, куда-то проводить, делала разнообразные знаки, словно не в силах говорить. Разводила руками, дескать, такое вот положение. Вольтер «понимающе» кивал и думал, как бы он общался с Румманой, если бы их пути пересеклись. Румману, как всех придворных певиц-рабынь, обучали изысканным манерам, правильной речи – разумеется, арабской, – посвящали их в искусство беседы, одновременно премудрой и приятной… Однако, сведи их судьба, пусть даже во сне, смог бы Вольтер понимать слова, слетающие с уст красавицы? Или она бы пела ему, подыгрывая себе на бубне, и в долгих руладах он бы ловил не логос, а чувство, и голос ласкал бы его и обещал блаженство, и это было бы чудом… предвкушением чуда…

Растроганный Вольтер не заметил, как со своей спутницей вновь оказался в университетском дворе возле столовой. Неожиданно дама заговорила на немецком: «Я вам сейчас все объясню. Вы не могли бы купить мне кофе? Купите и себе. Я дам вам карточку». Вольтер с достоинством заявил, что у него самого есть преподавательская карточка. Он купил два стаканчика «кофе Того», как, оказывается, шутят здесь, обыгрывая английское «to go». Забавен все же тот язык, тот островной базар лексем и флексий, в котором латынь патрициев обнялась с плебейством готов! А этот их сумасбродный Уильям, их Шакеспиар, с его нежеланием, нет, неспособностью делать театр по законам театра! Но одичавшая муза заклеймила его лоб несмываемым поцелуем… и английский мавр оказался сильнее французского пророка, Отелло поразил Магомета… поразил бы, если бы они встретились на одной сцене. «Мой Магомет ходит в напудренном парике», – не в первый раз признался себе Вольтер. «Тем не менее, Фритц любил эту параболу, и моя Эмилия тоже».

Пока самокритичный автор ходил в столовую, его новая Эмилия расположилась на скамейке во дворе под цветущими каштанами, закурила сигарету, а шарф и шляпу, которые до этого держала в левой руке, небрежно кинула на траву. Оказалось, ее зовут Рената, она преподаёт в университете. «Обожаю нынешних студентов, они такие смышлёные… не то что мы были в их возрасте, наивные идиоты», – заявила она со смехом. «Рената-граната… grenade», – поискал созвучия бывший поэт-энциклопедист, и тотчас же Харут, или Марут, или, возможно, какой-то другой ангел или джинн запечатлел в его пробудившемся от кофе сознании, что и «Руммана» в переводе с арабского означает «плод граната». «А Рената – это приятная мелодия», – продолжился внятный шёпот в самом центре мозга. «Все рифмуется, все оказывается кстати…» Но что конкретно преподаёт Рената? Что-то связанное с феминизмом, точнее Вольтер не смог разобрать.
Маркиза-мелодия пыталась говорить с поэтом на разных языках, больше всего на польском, хотя он и не понимал этого наречия. Рената даже пела обрывки песен, немецких, итальянских, русских. Увы, слабенький голос её был далеко не приятный. «А вот моя былая Эмилия пела прекрасно», – вздохнул Вольтер про себя, но постарался не подавать вида, что и пение, и фразы на непонятном языке, и вся эта странная встреча начали его утомлять. Вдруг Рената завела – к облегчению своего галантного слушателя, на немецком… или она уже перешла на французский? – рассказ о том, как ее пару дней назад задержали польские полицейские на другой стороне… какой-то пограничной реки… и зачем-то показала документ на польском, по которому она должна уплатить штраф в… какую-то значительную сумму… Она хотела объяснить, чем она провинилась, но прервала себя («очень долго…»), однако при её экстравагантном поведении наш неуклонный приверженец ясности и гармонии мог бы ожидать от неё чего угодно.

«Вообще-то меня легко счесть за душевнобольную, – улыбнулась Рената. – Но это только видимость правды. Когда чего-то не понимаешь, легче всего считать непонятное нездоровым и ошибочным». Трудно было с ней не согласиться. «Если бы она и вправду была больна, – подумал Вольтер, – вряд ли бы она преподавала в местной Сорбонне. Впрочем, тебе ли, оппоненту Сорбонны до самого своего – или ее? – конца, удивляться причудам академической жизни?»

Покурив и попив кофе, Рената ласково попросила кавалера ещё раз сходить в столовую, принести ей супчик, салатик («в самой маленькой тарелочке…»), на десерт фруктов и большую бутылку минералки. «Сделайте одолжение! У меня для вас тоже есть кое-что приятное». Ситуация, несмотря на нарастающее раздражение Вольтера, становилась все более забавной. Oh mon dieu, почему бы и нет, помолодевшему философу все же не жаль было поиграть в игру «королева и паж», раз уж даме так захотелось. На этот раз он взял ее преподавательскую карточку.

По возвращении его ждала ещё одна курьёзная сценка; в их импровизированной труппе появился новый актёр. Молоденький студент-турок, сидевший на соседней скамейке, под диктовку Ренаты набирал какой-то номер в своём смартфоне, потом протянул ей его, и Рената театрально начала кричать на весь двор, разговаривая по «мобиле» с некоей Лолой о некоем Лукасе. Неожиданно перешла на нормальный тон, а закончив, вернула парню смартфон, царственно поблагодарив и назвав по имени. Ага, она уже и с ним успела познакомиться: явно было, что студентик видит её в первый раз.

«Как же быстро наши опытные маркизы находят себе юных угодников!» – в сердце Вольтера всегда кровоточила память о позоре, испытанном в доме божественной Эмилии. Тогда он случайно зашёл в покои возлюбленной и увидел на ее кровати молодого военного… Мужу маркизы, смотревшему на все сквозь пальцы, было пятьдесят четыре, примерно столько же Вольтеру – её официальному любовнику, избраннику сердца; их бравому конкуренту – всего тридцать два, самой же маркизе – на десять лет больше. Маркиза убедила философа смириться с поражением на поле любви тел, обещая не отлучать от любви душ, но её счастье с молодым красавцем продлилось так недолго! О, если бы не этот франт, этот щёголь, этот… Тело Эмилии оказалось слишком слабым, чтобы благополучно перенести роды четвёртого ребёнка. Маркиза умерла спустя неделю, оставив безутешного Вольтера жить ещё три десятка лет; новорождённая дочь маркизы и офицера прожила всего восемнадцать месяцев.

«Я знаю, во всех женщинах ты ищешь черты Эмилии, – Рената, вдруг перейдя на «ты», прервала поток воспоминаний Вольтера. – Ты и в арабской певице… невольнице… как ее звали? – хочешь увидеть воплощение манящего образа (мы называем это архетипом) красивой, умной, талантливой, но и – для тебя это тоже важно – чувственной и вполне себе доступной женщины, знающей, как усладить своё и мужское тело… и при этом польстить своему… и мужскому… самолюбию приятной беседой с использованием фраз красивых… умных… источающих, опять же, чувственное очарование…»  Рената стала говорить с перерывами, обдумывая каждое слово; она уже перестала казаться сумасбродкой, она была преподавателем, автором статей и книг. Или нет, наверное, она – знахарка, кудесница, джинн в женском обличье? Откуда это «ты», откуда она знает, с кем говорит?  Знает, что пережил собеседник, о чем он думает, чего хочет? «Руммана родила сына своему повелителю…  своему возлюбленному, аль-Мухтару… этому «Мечу Державы», эмиру Саифу – продолжила Рената. – Эмир был счастлив и дал Руммане свободу, но с условием, что она и дальше будет украшать его диспуты и трапезы своим дивным пением… за занавесом, а в более поздние часы и без оного… С условием, что она и дальше будет делить с ним ложе… что она навсегда останется молодой и прекрасной, со взором дикой газели, сулящим тайну…»

Вольтер вспомнил: он не раз видел Ренату в музее. Давно, в эпоху, когда от корпуса телефона к трубке шёл спиральный шнур. Худенькая студентка зарабатывала на учёбу смотрителем в зале, а он, престарелый Вольтер, висел на стене в виде портрета – напротив портрета также престарелого Фритца, впрочем, более крепкого и удачливее цепляющегося за жизнь, чем его французский друг. «Если бы ты увидел моё слабое тело…, – смеясь, цитировала тогда Рената строчку из экспромта поэта в адрес короля. – Вот и увидел; подумаешь, много радости!» Сейчас она сама была в возрасте Фритца на картине, а помолодевший поэт…

Но Рената, казалось, уже забыла, что говорила и тогда, и только что. Накрыв платком корзину, в которую она сложила использованные пластиковые тарелки и стаканы, она протянула Вольтеру визитку и хотела было вручить ему карточку для оплаты книг в книжном магазине «Хугендубeль»: «Я же обещала тебе подарок». От последней он отказался.

Рената предложила заглядывать к ней на семинары по четвергам. «Да, возможно. Не каждый раз, но… да, возможно», – кавалер не стал отказывать даме в надежде.