Поэтесса, автор-исполнитель, член «Союза писателей ХХI века» и международного творческого союза «Серебряный стрелец». Лауреат премии Петра Вегина и Гомеровской премии конкурса поющих поэтов «Зов Нимфея». Призёр Международного Грушинского Интернет-конкурса. Обладательница дипломов от «Золотого пера Руси» и журнала «Новый современник» за высокое художественное мастерство.
Доцент кафедры иностранных языков Дипломатической академии МИД РФ, диплом МГПИ имени Ленина (русская словесность), диплом DLIELC Lackland AFB, TX, USA.
Живёт в Москве.
Содержание
«Межсезонье»
Стихотворения
Александровский сад
В Александровском саду листья кружатся,
в Александровском саду осень светится,
проплывают облака в синих лужицах,
загорается фонарь белым месяцем.
В Александровском саду любо-дорого
тонкой грёзой рисовать лики нежные.
Господа сидят в тоске, чешут бороды,
ускользающему вслед смотрят вежливо.
В Александровском саду дамы грустные,
как вуали на челах, тени прошлого.
С немосковским говорком люди русские
на московское глядят огорошено.
Чередую тайный вздох тихим выдохом
в Александровском саду, как нездешняя:
то ли входа нет мне здесь, то ли выхода,
то ли разного всего понамешано.
Над садом
Прихожу в Александровский сад, как в надсадность впадая,
и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям.
На почившую осень слетает зима молодая,
чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея,
у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы,
заговаривать мысли до цвета прохладной досады,
и припомнив тобою в саду обронённую фразу,
я ладонью зажму мне на память осевший осадок.
Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму,
я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица,
и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины,
и уверую в то, что плохого со мной не случится.
Вопреки напророченным хворям, обидам и стужам,
пролетая над садом, я снова поверю, возможно,
что по-прежнему сад мне садовую голову кружит,
что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат.
Суть
Что ж ты, милок, не приходишь ко мне на болота?
Нынче они у меня зеленей изумруда,
даже шишиги зашлись от восторга икотой.
Ты заходи, если что, а не то позабуду,
как подносила полно подареньев лукошко,
как проявлялась то бабкой, то девкой пригожей.
Аль не отыщешь до сути заветной дорожки?
Али тебе расписные матрёшки дороже?
Хочешь – судьбу напряду из весёлой кудели,
синий туман подниму над лазурным колодцем?
Хочешь волшебный клубок? Доведёт за неделю
до тридевятого царства, а там – как придётся.
Дочку твою научу вышиванью шелками, —
будет носить самой чистой воды хризолиты.
Ты уж не мешкай, милок, бабье сердце не камень,
вон как прощенье моё по болотам разлито.
Да, не забудь лоскуты для святой Параскевы,
бисер да буски, рубаху с каймою узорной.
Скоро леса оголятся до каждого древа.
Скоро лазурный колодец под снегом замёрзнет.
Буратина (Бабье лето)
Бабье лето – бабьи вины
ярче, жарче, спасу нет –
догорел до половины
лет непрошенный ответ,
и буланая кобыла
над землёй, что нет светлей,
пролетев, позолотила
охру выцветших полей,
а просёлок рыжей ниткой
чётко выткал цель пути –
от вокзала до калитки
бабье лето перейти.
Месяц, выкрасив округу
в изабелловую масть,
скажет, что моя подруга
нынче сядет судьбы прясть,
мол, они необратимы,
эти травы у пруда,
мол, была, как Буратино,
я — когда-то — молода…
Ноябрь прокашлялся…
Ноябрь прокашлялся, вздохнул и снова слёг,
всю ночь ворочался, искал очки и Фета,
смотрел в окно на сад нахально не одетый
и сам себе к утру придумал некролог.
Я тормошу его: «Дай мне ещё пожить,
смотри, под чьей рукой согрелись ноябрята…»,
а он талдычит об ошибках и утратах,
назойливой осой всё ноет и жужжит.
И я – подстать ему – вздыхаю и ворчу
на то, что ночь – темнее нет, — и ни до Фета,
ни до очков, ни до стихов, а до рассвета,
сжигая мысли, не одну спалю свечу, —
не спит, не слушает очкарик-остолоп.
Опять молюсь, мои б слова – да Богу в уши.
Посадский колокол звонит – так прямо в душу.
Посадский ветер, если бьёт – то сразу в лоб.
Синью была небесная Сва
Синью была небесная Сва, —
стала к утру рябой,
вместо неё сухая листва
кружится над водой.
Пруд возле церкви был голубым,
нынче – мышино-сер.
Ворону тоже не до глубин, —
вон как неловко сел,
ветка сломалась.
Лучше б не лез,
долго ли до греха.
Осень пустила в бежевый лес
красного петуха.
Серое правя заподлицо,
белое, как сама,
бывшая Ряба снесла яйцо, —
значит идёт зима.
На снегу следы проказы
На снегу следы проказы,
на ветвях хвосты зараз.
Мне твердили раз за разом,
у весны, мол, чёрный глаз.
Только тот, кто ладит с болью,
ею понят и прощён,
пьёт Посадской колокольни
предвечерний перезвон,
у него мечты искристы,
солнце светит прямо в лоб,
и хвостатые хористы
для него поют взахлёб,
и апрель его раскидист,
звёзды падают окрест, —
и никто его не выдаст,
и не сглазит, и не съест.
Мурашек
Всё сугробы да дерева, сугробы да дерева,
но уже под снегом поёт трава,
подо льдом очнувшаяся река
хочет взломать устои.
Всё сугробы да дерева, сугробы да дерева,
развяжите, к чёрту, мне рукава,
не утеку, как речкой ни нарекай,
даже держать не стоит.
Просто тесно, так тесно, что стало трудней дышать,
будто одеревенела душа,
под корою только игристый сок
пенью травы внимает.
Ох, как похруст коры шершав,
но смешной бубенчик звенит в ушах,
мурашом мотив щекочет висок,
как весна, к виску прижимаясь.
Апрель пасхальный
Когда апреля синяя вода
проспавшую траву поит ручьями,
бодрит кота шутливыми речами,
чтоб по цепи ходил хоть иногда,
тогда и небо – чистота и синь,
а в лужах – звёзды, а не керосин,
и за детей ещё не очень страшно,
а мы идём к скамейке на Твербуль,
как будто нет ни пламени, ни пуль,
и божий мир любовями раскрашен…
Упал с берёзы прошлогодний лист,
чтоб накормить побеги в огороде.
Восход сегодня несказанно чист,
как будто воскресенье есть в природе…
Когда по рельсам…
Когда по рельсам, стёртым добела,
уходят поезда к волшебным далям,
до боли распухающих миндалин
захочется купейного тепла…
И мнится, что, куда ни глянешь – пат,
обвалы слева, наводненья справа,
а небо осыпается отравой
и укрывает с головы до пят,
но ты смеёшься, словно нет беды,
грустишь, как будто радости не знала,
и кажутся прокуренным вокзалом
твои семирамидовы сады.
А осень, шестипала и худа,
вздымает клочья заячьего меха, —
и хочется куда-то ехать, ехать,
незнамо как, неведомо куда…
Полу-…
У нас с тобою – передозировка
любви, надежд, соитий и скандалов.
Свисает с люстры тонкая верёвка,
а люстра светит только вполнакала,
и ты сидишь ко мне вполоборота,
вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль,
и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе
по полчаса,
от чая с бергамотом
воротишь нос и рвёшь на полуслове
вопрос, не озаботившись ответом.
И бьёт копытом бледный конь соловый,
жуя солому летнего рассвета.
«как божок по жилушкам босичком прошёл…»
Когда по жилам
Когда по жилам, сжатым добела,
божок (бабай ли) шаркает в сандалях
и кажется, что людям недодали
заботы, пониманья и тепла,
на головном очнётся третий глаз
и озарятся дали-без-просвета.
К обочинам столкнув лета и лета,
колёса жахнут вслед железный джаз, —
и люди всю, какую есть, беду
оставив на загаженном перроне,
толпой вплывают в мир потусторонний
и в тамбуры ныряют, как в бреду,
где, косточками честности давясь,
раскусывают цитрус разговора,
потом идут вагонным коридором
себя в окне разглядывать анфас…
Над головой качается рука
уснувшей в простынях на верхней полке.
Я, стряхивая шпильки и заколки,
валюсь в купель купейного мирка.
Межсезонье
- Приму однажды
Приму однажды лучший из миров
и проживу в гармонии с собою,
и с этим серым небом над водою,
и с обережной синью куполов.
Ты видишь, Господи? Я принимаю всё:
архангела с мечом над колыбелью
и дьявола в деталях коктебельих,
и смерти шар, и жизни колесо,
не спрашивая, что ж ты так остыл
к содеянным тобою homo-тварям.
Твой замысел был чуден и коварен:
синь куполов — и чёрные кресты.
- Дуб
Ошотландившийся дуб
рассыпает медь и бронзу,
раньше был силён и грозен,
нынче светел и негруб.
Справа колокол звонит,
хмарь осеннюю голубит,
слева бьётся медный бубен, —
звёзды катятся с орбит…
Звёздам легче: бряк — и всё,
нам — лететь сто лет и метров —
большей частью против ветра —
вслед за рыжим колесом.
Да не плачь ты, льёт и так,
нам с тобою плакать поздно:
межсезонная нервозность, —
межсердечный кавардак.
На, возьми моё весло,
и крыло, и зонтик рыжий.
Нас не так-то просто выжать,
если выжить повезло.
Макошь ушла
Страшна была Макошь, прядя судьбу
кому из шерсти, а кому льняную,
к её подолу чьи-то звёзды льнули,
и пряди вились у неё на лбу.
Иным пряла из шёлка, только нить
оборвалась на самом нежном месте,
и нам отныне биться с бездной бестий,
пока она – в поля любовь любить.
А бестиарий – мрачен и велик,
цветы и птицы выжжены на вёрсты,
их белый свет распластан и расхлёстан,
и перехожен сотнями калик.
Кликуши накликают потный страх,
юродивые мажут плотной сажей
чела, тела, клобуки и плюмажи.
Веретена наивноглазых прях
не вертятся.
Макошь уже в лесах.
Не верится, что снова за пряденье
возьмётся, возвратившись в запределье,
где аннам не спастись от колеса,
где ангелы взбесились и грешат,
а мир искристых слов хрустит, расхристан, —
как лодка, не вписавшаяся в пристань,
моя Макошь была бы там смешна.
В огромном городище
В огромном городище, где метро,
где магазины, парки и бульвары,
у всех подъездов на скамейках старых
сидит бабьё, сощурившись хитро,
а пёстрая простывшая толпа
спешит под вечер с тягостной работы,
не чтя ни воскресенья, ни субботы,
ни молота, ни звёзд и ни серпа.
Здесь неспокойный и упрямый люд
так нетерпим к приезжим и уставшим,
но жалует больных и пострадавших,
а к превосходству беспощадно лют.
Где зелье приворотное реки
волшебно перемешано со рвотным,
темнеют арки древних подворотен,
а голуби клюют пшено с руки.
И в стольном этом граде, где людьё
прощает душегубство и юродство,
я чувствую, как тоненько и остро
стучит в виски отчаянье моё.
Где твоя хата
Где твоя хата, детка, с какого краю?
Ветер, играя, с крыши сорвал солому.
Где-то был мостик, чтобы пешком – до рая,
уж не в Дону ли тонет его обломок?
Где твоя хата, детка? Шажок до края –
и ни ловца во ржи, лишь ковыль да ветер.
Камень – с души – да в руку, в ладонь вонзаясь, —
и под косою месяц уже не светел.
Ты говоришь, мы листья от разных веток,
ты говоришь, отныне судьба иная…
Я понимаю, ты не хотела этак.
Я не хотела тоже,
ты это знаешь.
Вагонное
Откуда мы едем,
во что мы ворвёмся
гудком паровозным?
Купейные леди
в колготках от omsa
белы, как берёзы,
мужчины им шёлково
смотрят на ноги
во снах крепдешинных.
Верстами отщёлкав,
дорогам дороги
мечты искрошили.
Путей перекрёстки,
бесед передряги,
гудков переклички,
зажатые в горстку
обрывки сермяги
признаний привычных.
Снега полустанков
и станций далёких
за бежевой шторкой.
Меня – наизнанку
дорог подоплёки,
путей оговорки.
Куда мы спешим
и откуда нас гонит,
я точно не знаю,
ан анну души
под идущим вагоном
мне вновь разрезает…
Анне
Давай рискни, шагни через провал,
куда, как в пропасть, кто ни попадал –
смешные тётки, дети, три собаки,
нелепый дедка в кепке набекрень –
вступи в купе, достань французский крем,
намажь лицо,
а пледом цвета хаки
укройся непременно с головой,
и думай, что открылось пред тобой,
какие дали, — воля и простор,
но ангел боли крылья распростёр,
а в твой простор ворвался крик вороний
и волю раскачал на волоске,
а кто-то на оставленном перроне
сутулится и молится в тоске…
Тогда очнись, живи едва живой
и думай, что
закрылось за тобой.
Некорабли
А может быть, не стоит повторять
того, что раньше было – благодать
и укрывало ветви белоснежно.
Да разве повторить нам эту нежность?
И всё-таки попробуем – опять –
туда, где так медлительна река,
и волны в ней, как за строкой строка,
обтачивая мысль о неизбежном,
уверят в том, что всё у нас – как прежде,
и наша нежность так же глубока.
А вдруг вернёмся мы издалека –
и перед нами вспыхнет не река
в разрыв-траве, а озеро в полыни,
монашью ряску не надев пока,
прищурившись глядит на облака
и ждёт своих обещанных поныне,
где синий камень – словно пуп земли,
и хрупких наших снов некорабли
всплывут со дна, белее белых лилий,
береговых не признавая линий.
Когда-то мы с тобою так могли…