Родился в Донецкой области в 1964 году. Окончил Московский геологоразведочный институт. Пишет всю жизнь. Рассказы, эссе-рецензии, стихи и репортажи с литературных мероприятий… Член Русского ПЕН-центра.
Публикации в изданиях: – «Литературная газета», «НГ-экслибриc», «Кольцо А», «Дети Ра», «Бельские просторы», «Нижний Новгород», «СловоWord».
Автор книг: «Пастушьей сумки патерик», «Папа и голуби» – проза, «Гудели шмелики» – стихи.
Живёт в Сергиевом Посаде.
Содержание
«Овощерезка» истории про тёщу
ТЫКВА
Однажды Лидусе приснилось, будто она сажает огород.
Вот так вот, выходит на участок за домом с небольшой штыковой лопатой и грабельками. В чем была одета? Ой, и правда, в чем? Кажется, в зелёном халате. Или нет? Главное, не это. Главное, что всю ночь возилась Лидуся с рассадой — помидорной, перца сладкого, перца огонёк, — ну, знаете такой, — до печёнок достаёт. По центру участка посадила грядочку лука и чеснока, в теплице, которая у соседского забора, огуречные семена прямо в грунт побросала, — взойдут, никуда не денутся. Баклажаны, семечки гарбузячьи… Хорошая тыква в доме завсегда нужна. А каша из тыквы на молоке — такая вкуснятина…
Разогнула Лидуся спину, посмотрела в небо, пот со лба смахнула — и так хорошо на сердце у неё…
Проснулась тёща уставшая и довольная. И давай свой сон рассказывать — сначала кошкам, потом Ларисе и мне, то бишь, зятю. Но что мы, то бишь, они понимают? — сидят, улыбаются из вежливости. Кошки при этом ушами шевелят, люди в телефоны уставились.
— Лариса, ты не хочешь кашу из тыквы сделать? — спрашивает она у дочери.
— Нет, мам, я ее не люблю. Хочешь, я тебе куплю тыкву, и ты сама для себя сделаешь?
— А сколько она стоит?
— Не знаю.
— Не надо мне ничего покупать.
У Лидуси внезапно портится настроение. Но она цепляется за последнюю соломинку и спрашивает уже меня:
— Вов, а ты любишь гарбузячью кашу?
— Люблю, мам Лид, — пытаюсь я приободрить тёщу, — и вот сейчас мне, прям, резко захотелось. Сварите, если я куплю тыкву?
Тёща радостно кивает. А я собираюсь в магазин – все равно за едой идти нужно, холодильник-то пустой.
«Ты ещё пакетик молока возьми. Ладно?», — напутствует меня Лидуся на пороге.
В магазине никаких забавных историй со мной не приключилось. Голова была забита картошкой, батоном, солёными огурчиками, яблоками, двумя баночками пива, филе сельди кусочками с дымком, молоком… и да, Лидусиной тыквой, которой, кстати сказать, не оказалось ни в «Дикси», ни в «Пятёрочке», ни в «Ашане». Пришлось бежать аж в «Крусту» – есть такой магазин на Северном посёлке. Но там тыква была парагвайская – твёрдая, как кирпич, ею пытать можно.
В общем, оставался только небольшой рыночек в соседнем микрорайоне, туда местные бабки нет-нет да выносят дары своих погребов. Как оказалось, с этого надо было начинать. У одной из них, торгующей купоркой и квашеной капустой, рядом с головками чеснока лежала здоровенная жёлтая тыква, она, правда, была уже разрезана напополам, очищена и кое-где начала подгнивать. Ну, что, пришлось брать половину.
Дома я получил втык от Ларисы за то, что купил гниль. Зато Лидуся несказанно обрадовалась – подгнившие части удалила, очистила от кожуры, порезала на кусочки, часть которых определила в морозилку. Ничего, что я так детально все описываю? Не знаю, правда, зачем. Интриги-то в дальнейшем совершенно никакой не случилось. Ну, да сварила Лидуся рисовую кашу на молоке с добавлением тыквенных кусочков. Насыпала своё варево в свою мисочку, добавила кусочек сливочного масла, зачерпнула ложечку, подула на неё и … Ну, как изобразить эти закрытые в блаженстве глаза, как передать сладкое мычание, что-то типа: «У-у, у-у-у-мм!».
В общем, угодил тёще. Правда, для этого мне тоже пришлось кушать. Я также произнёс: «У-у, у-у-у-мм!». Но без энтузиазма, потому что, скажу вам по большому секрету, тыквенную кашу, как и Лариса, не люблю.
ПОМИДОР
Лидуся выбросила помидор. Представляется картинка: Лидуся берет в руки большой сочный помидор, такое себе бычье сердце, выходит на лоджию, раздвигает стеклянные ставенки и со всего своего старушечьего размаха бросает вниз. Лети, я песню допою! И летит эта то ли ягода, то ли овощ, то ли фрукт, поблёскивая краснокожей паспортиной… ой, что это я, какой паспортиной — бочиной, конечно же!
В этом, так сказать, сюрреалистическом сюжете читается глубина, не так ли? Хотя какая там глубина – просто сумасбродство, отчаяние и даже злость, тем более, если понимать, что это бычье сердце может кому-то упасть на голову. Такое себе сочетание реализма с ещё чем-то.
Однако должен вас разочаровать, ничего подобного не происходило.
Никакого помидора не было, то есть не было, собственно, плода. Речь пойдёт о рассаде, точнее, о большом кусте томата.
Сначала он был маленьким росточком – как только Лидуся заметила его? Давайте, что ли, расскажу как.
Тёща стояла у окна, опершись на подоконник. Лариса периодически вбрасывает в моё сознание мысль о том, что надо бы очистить подоконник от растений. «Только место занимают. Толку от них никакого. Вон фиалка уже совсем зачахла. Никто ведь не поливает, да и заниматься надо рассадкой-пересадкой. Опять же, кошкам негде развалиться, бока пушистые на солнышке погреть» — в общем, вы понимаете, что комнатной фауне у нас непросто живётся.
Так вот, стояла Лидуся у окна, смотрела одним глазом во двор (ну, типа, разведчик-наблюдатель. Ещё подумалось, ей бы снайперскую винтовку), а другим — на кактус. Вы скажете, такое невозможно. Я и сам так думал. Но сумела же она рассмотреть практически одновременно: мужчину в рубашке с коротким рукавом, очень похожего на Ванечку, жившего рядом с ней по соседству (о чем сразу же было доложено), и малюсенькую тоненькую ниточку в горшке с кактусом. Ниточка не лежала, не зацепилась даже за кактусовы колючки, она тянулась к приоткрытому окошку подышать. «Ой, что это?» — произнесла тёща и протянула к ниточке ладоши, ну точь-в-точь, как Эллочка-людоедка. Ну, помните жалостливо-умоляющее: «Хо-хо».
И тут мне показалось, здоровенный наш кактус перестал пялиться на облака над Гранд-парком, повернул к нам голову и сказал: «Какое хо-хо? Ого-го-го!». Впрочем, простите за дерзкий плагиат, не удержался.
Как бы то ни было, с этого момента жизнь Лидуси изменилась, в ней появился какой-то смысл, что ли. Она попросила меня, чтобы я разрезал напополам пластмассовую «Агушу» — пятилитровик из-под питьевой воды из артезианской скважины. Взяла совочек, сходила во двор, и на участке, где Лена Михайленко (замечательная поэтесса из соседнего подъезда) устроила настоящую цветочную клумбу, накопала землицы – чуть больше половины разрезанной «Агуши». В эту нехитрую конструкцию она бережно определила чахленький росточек. «Это томат», — прищурившись по-мичурински, заявила она. Оказалось, что недавно теща ела помидор у окна, челюсти-протезы забыла надеть, поэтому аккуратно кушать не получилось, фрукт (или все-таки овощ?), когда на него надавили дёснами, брызнул, Лидусе потом пришлось вытирать. Так одна семечка попала в горшок к кактусу.
Каждый день Лидуся взрыхляла почву, отстаивала воду, добавляла в нее яичную скорлупу, опять настаивала, поливала, набросала по периметру какие-то камушки-руны, — ну, чуть ли не молилась над микроскопической формой жизни. И ниточка стала развиваться, от тоненького, едва заметного ствола потянулись ладоши, формировались пальцы. Но однажды произошло несчастье. То ли Поночка-кошка мимо прошла и хвостом своим махнула, то ли сама Лидуся по неуклюжести своей зацепила. Короче, росточек обломился, не то, чтобы надвое, у самого корня. Он лежал, как расстрелянный Гумилев, уткнувшись головой в землю.
Тёща горько вздохнула, двумя пальцами подняла бездыханное тело, и … воткнула опять в землю. Чуток подышала на него, пошептала что-то. И, о чудо, Лидусина Дюймовочка ожила. Буквально на следующее утро блымала глазами и улыбалась. И все мы, и даже кошки, настроились на урожай. Как там пела Земфира: «Я должна умереть, чтобы что-то изменить»?
Росточек оклыгал, стал набирать силу, наливаться мускулами. Под чутким Лидусиным руководством и воспитанием он каждое утро брал в руки-ветки килограммовую гантелю и качал сначала бицепсы, потом – трицепсы.
Лидуся по нескольку раз в день пшикала на него из брызгалки, обтирала листочки, высматривала завязь. Но завязь не находилась. «Уже должна бы появиться», — волновалась тёща. Уж очень ей хотелось угостить нас продукцией из своего сада-огорода. Коты ходили и облизывались, мне представлялся салат с помидорами и сметаной, тревожно поглядывал в сторону разросшегося соседа ехидный кактус. Тревога его была понятна, — вдруг и его порежут на салат. С них, с этих людей станется, — повыдёргивают колючки, и в салат. Но не пришлось, Дюймовочка оказалась мальчиком. Маленьким, так сказать, Принцем. И рожать он категорически отказывался, как Лидуся его не упрашивала. Ну, а мы с Ларисой дивились. «Этот помидор, то есть томат – это же символ. Символ Лидуси, ее жизнелюбия и стойкости», — говорили мы друг другу с восхищением. Действительно, тёща — как та помидорная семечка, вопреки своей воли, оказавшаяся вне дома, была, что называется, воткнута, чуть ли не насильно в железобетон нашей квартиры. Она до сих пор трепещет и суетится, пытаясь все подстроить под себя, скорбит и скучает, злится на себя и окружающих, выведя при этом чудную формулу своего существования «подпитываться нужно злостью, только злость может человека встряхнуть и заставить его жить». Ее ведь сломали у самого корня, но она прижилась. Только плода она дать уже не может.
А помидор рос, сначала это был росточек, рассада, потом кустик, и в конце концов он превратился в большое сильное и упрямое дерево, которое своими ветвями закрывало пол окна на кухне. Мощные корни его выдавили дно «Агуши», ёмкость накренилась и была готова вывалиться вместе с землёй прямо на кухонный стол. «Я, пожалуй, его выброшу», — однажды заявила Лидуся. «Не жалко?», — спросил я. «Нет», — бесстрастно и с каким-то деланым равнодушием произнесла тёща.
На следующий день она взяла пакет магазина «Дикси», погрузила туда своего дружка, приговорённого ею же к смерти. И выбросила помидор. На мусорник.
ОВОЩЕРЕЗКА
В слове «овощерезка» есть что-то спонтанное. Или нет? О какой, собственно, спонтанности ты собираешься говорить, если надумал солить капусту? Тут, наоборот, продуманность, взвешенность, и ещё раз — продуманность. Причём важно, чтобы в процессе присутствовал звук «р» — «продуманность», «резка». Даже день, который собираешься выделить под засолку, должен содержать «р». Суббота, к примеру, не подойдёт. А какой тогда, если не суббота? Правильно, — воскресенье. Тем более, что в понедельник тоже выходной. День национального единства – очень даже кстати. Единство зятя и тещи.
«Пять капустин? Не мало ли?» – засомневалась Лидуся, когда я выгрузил на кухне купленные в «Дикси» качаны.
«На два ведра хватит, ещё для борща останется», — в этом плане глаз у меня намётан, хотя до тёщиного профессионализма мне ещё далеко.
«А морковка, а лаврушка, а чёрный перец горошком – есть?», — не унимается Лидуся и закатывает по ходу рукава.
А как же! Всё есть, мам Лид, всё есть. Подготовлено и продумано. И соль, — оренбургская. Это, конечно, не наша – артёмовская – проверенная, но тоже каменная и даже по ГОСТу произведённая. И сахар.
«Сахар-то зачем?», — тёще для квашения капусты он был не нужен.
«Пригодится», — подмигиваю я Лидусе, и чувствую, как меня охватывает крестьянский зуд. Но перед тем, как окунуться в работу, нужно чего-нибудь выпить. Традиция у меня такая.
«Мам Лид, вы будете со мной чай пить? На вашу долю заваривать?», — у нас в ходу зелёный чай сенча, он наполняет организм бодростью, а также прочищает мозги.
Но Лидуся уже достала свой любимый ножичек и готовится чистить морковку.
«Нет, я недавно выпила свои таблетки и позавтракала».
Пять вилков – три средних и два больших – оказались что надо: упругие, сочные, с белой кочерыжкой. Я смотрю на них с восхищением, пью чай, и балдею от его вяжущего орехового привкуса. Тёща над мусорным ведром чистит морковку, посапывает при этом. Чувствуется, что процесс приносит ей удовольствие.
По идее, надо бы сначала подготовить кухонный стол, на котором будет происходить резка, достать ведра с балкона, всполоснуть их. «Что ж ты мне сразу не сказал?» — заволновалась Лидуся. И, дочистив морковину, пошла за вёдрами. Ну, а мне пора доставать витессовскую овощерезку, которая досталась нам по фишечкам из того же «Дикси» за сущие копейки.
Тут нужно бы сказать ещё об одной традиции, точнее, о ритуале, связанном с солением капусты, но пока промолчу. Он потом сам собой всплывёт, никуда не денется.
Со стола все убрано, рассовано по кухонным закуткам, клеёнка протёрта, ведра вымыты. Тёща трёт на тёрке морковку, я занимаюсь капустой.
— Мы дома много солили. Полную кадушку, — Лидуся окунается в воспоминания, плывёт в их тёплых волнах. — Она стояла у нас на веранде. Когда были сильные морозы, капуста смерзалась, и я ее ножом выколупывала.
— У нас точно также, только квасили мы не в кадушке, а в большущей кастрюле.
— Ой, у меня дома две огромные кастрюли остались, литров на тридцать каждая. В одной я белье вываривала, а в другой банки с купоркой кипятила. Вот бы их сюда, — Лидусина мысль цепкая, живая, требует воплощения.
— Да зачем они здесь нужны? И так места мало. Их даже на балконе негде ставить, — моя критика тёщиного предложения категорична. Ведь кто его знает, с нее станется — договорится с сыном, и тот, не дай Бог, привезёт сюда из Енакиева эти кастрюли.
— Да я понимаю, — вздыхает Лидуся. – Там уже, все, наверное, растащили. Васька-сосед первый полезет – он своего не упустит. Ещё Мишка был жив, так Васька все у него со двора норовил украсть. Одному только Виктору я благодарна, что он наш огород картошкой засадил, хоть это и не в мою пользу.
Тёща прекращает тереть морковку, берет нож, начинает шинковать капустные листы на деревянной доске. Движения у неё выверенные, точные.
— Я бы пешком туда пошла, — говорит она почти шёпотом, будто сама себе, — но мне некуда идти.
— Мам Лид, но ведь, смотрите, столько лет уже прошло. Пора бы уже привыкнуть, — я не то, чтобы утешаю, просто указываю на очевидное.
— Но я душой там, в Енакиеве. Дома я была хозяйкой, была уверена в себе, своё ведь греет. А теперь у меня ничего своего нет. Пять лет, больше даже, как я чувствую себя не в своей тарелке.
И Лидуся начинает в сотый раз уже рассказывать, что она бы ни за что к нам не приехала, если б ей заплатили пенсию, если бы не перестрелка где-то в конце улицы, если бы не танки, которые прошли на Ждановку рядом с ее домом, если б не треснувшее стекло в зале от этого грохота.
— 14-го должны были принести пенсию. Но ее не принесли. Сказали, пенсии нет и не будет. А ведь нужно оплатить платёжки за газ, за свет. Мне, наверное, нужно было уйти к Вале, но у неё тоже денег не было. Как там она? – сокрушается тёща.
Гора нашинкованной капусты растёт, мы начинаем ее смешивать с натёртой морковкой. Моркови не должно быть много, иначе произойдёт окисление, и капуста получится невкусной.
— Смотрите, мам Лид, оранжевые побеждают. Прям как на майдане.
Лидуся морщится, она сейчас в воспоминаниях. О чем она думает? О майдане? О Порошенко, будь он неладен. Вряд ли, вспомнила о том, как приехали на «газели» сын с невесткой, как заставили ее, чуть ли не силой, собираться.
— Люда бросила мне под ноги клетчатую сумку, укладывай, мол, свои вещи, а не то я сама побросаю что надо и что не надо. В общем, пошла перепалка. Я ведь не хотела ехать. Правда. А Люда ещё говорит, да мы тебя сейчас за руки, за ноги забросим в машину – никуда не денешься. Люда она такая, ей решительности не занимать. Пришлось собирать сумку.
Мне кажется, я вижу весь их путь до Ростова Лидусиными глазами. Вижу, побитый в рытвинах асфальт, вижу толпу людей с сумками-чемоданами-рюкзаками на пропускном пункте, вижу душную «газель», в которой тёща – сидит, не шелохнётся – с каменным лицом.
— Приехали в Ростов. Те последние 300 гривень, что у меня оставались, я отдала Люде. Она купила билеты на поезд. Они – Люда, Сергей и внук – сошли в Кшени, а я поехала дальше, до Москвы. Ты же помнишь, как рано утром встречал меня со своим Сашей на Белорусском вокзале?
Конечно, помню, мам Лид.
Овощерезка просто шикарная, сколько лет она у нас? Лет семь – точно. Капустная соломка получается тоненькая, в меру длинненькая – на загляденье. Я предлагаю теще попробовать потереть четвертину качана. Лидуся пробует. Руки у неё дрожат толи от неуверенности, толи от внезапно накатившей слабости, она налегает всем телом, капуста застревает в ножах. Ладно, не будем экспериментировать. Пора уже загружать нашинкованное нами добро в ведра и утрамбовывать. Утрамбовывать тщательно. Кулаками. Так я и делаю. Брошу охапку капусты, несколько лавровых листочков, штук пять-семь перчин и – ну, давить — кулачными костяшками по часовой стрелке – по периметру ведра, потом по центру. Двигаться против часовой стрелки не рекомендуется – будет хаос. В мыслях, в организме. Только по часовой.
— Вов, а давай купим лотерейный билет, — вдруг предлагает мне тёща. – Я в Енакиеве часто брала. Даже два раза выиграла – 256 и 254 гривни. И мы тоже можем выиграть, квартиру, например. Уж больно крохотное у вас жилье.
Я молчу, потому что не верю в лотерейное счастье. Лидуся, будто читает мои мысли: «От лукавого это всё. От лукавого»…
Осталось совсем немного, половинка вилка. Нужно сделать паузу, отдохнуть, заодно найти рецепт рассола, которым нужно залить капусту – в голове ведь такая информация совершенно не держится.
— А мы дома солили прям на столе и руками давили, — объявляет мама Лида. Голос ее звучит значительно и торжественно, будто она объявляет народу истину. При этом Лидуся прекрасно знает, что капуста по моему рецепту получается отменная – хрустящая, в меру солёная, в меру с кислая. Но я не обращаю на это внимание. Роюсь в шкафу с литературой, ищу книжку «О вкусной и здоровой пище», в ней среди многочисленных вырезок где-то на отдельном листочке написаны пропорции рассола. Ага, вот он! Так и есть: на три литра воды – шесть ложек соли и три ложки сахара. Ложки, сами понимаете, столовые.
Сейчас дорежу оставшуюся капусту, поставлю две кастрюли с водой кипятиться. Или сейчас это сделать, сразу? Пока закипит, я все нашинкую и утрамбую. А-а ладно, не нужно хвататься за все сразу. Главное, что, в этом году, я обойдусь, похоже, без обязательного ритуала. Лидуся, скрестив за спиной руки, смотрит в окно. Вслух она рассуждает: «Нет, правители и на Украине, и в России что-то недорабатывают. Я женщина недалёкая, но мне кажется, что недорабатывают. Когда уже эта война прекратится?»
Я тру капусту, остался совсем небольшой кусочек, который расползается-разваливается прямо в руках, вдруг ладонь моя соскальзывает и большой палец оказывается там, где должна быть капуста, — в аккурат между насадкой и ножом.
— Бляха-муха! – вскрикиваю я, машинально засовывая в рот окровавленную плоть. Порез на этот раз случился на славу. Хлестало так, что залил всю кухню. Прибежала Лариса, заполнявшая в комнате школьный журнал, засыпала солью пульсирующую кровью рану, подложила под руку целлофановый файл. Я присел на корточки, опершись спиной о стену. Тёща стояла у балконной двери, смотрела на меня, как мне показалось, безучастно.
Традиция оказалась соблюдена, орошение капусты кровью произошло. Что ж, так оно, наверное, и должно быть, каждое наше деяние требует исполнения ритуалов, в том числе, кровавых.
Мне почему-то захотелось плакать – не от боли, нет, просто вдруг явственно увидел совсем рядышком свою маму, умершую 20 лет назад. Она гладила меня по голове и приговаривала: «Потерпи, всё будет хорошо».
КУКУШКА
«Мне, пожалуйста, самый маленький кусочек…», «ничего вкуснее раньше не ела»… Эти фирменные Лидусины фразочки во время совместного завтрака-обеда-ужина давно уже вошли в обиход наших с Ларисой выражений. После того, как тёща вместе с сыном Сергеем уехала в Курскую область, они так и остались в нашем лексиконе.
— Сколько тебе борща налить? – спрашивает Лариса, когда я прихожу с работы.
— Мне, пожалуйста, в самую маленькую мисочку и самим маленьким половником, — улыбаюсь я в ответ.
И Лариса понимает, четыре половника (а он у нас один, стандартный) будет маловато, значит, нужно ещё и пятый подсыпать — с жижечкой.
— Как тебе борщ? – Лора всегда волнуется, насколько фирменное блюдо удалось ей на этот раз. –Сильно кислый? Не много ли томатной пасты добавила? Ты почувствовал, что на этот раз борщ без свёклы?
— У-у-ум, — я в блаженстве прикрываю глаза, — ничего вкуснее не едал.
Так и живём-поживаем. Стало ли спокойней в нашей квартирке? Вроде бы, да. Спокойнее и свободнее. С Лидусей-то постоянно приходилось себя ломать, подстраиваться под неё. Хотя с отъездом тещи, будто что-то важное исчезло в нашей жизни, потерялось, что ли. И нет-нет — кто-то из нас вздохнёт непроизвольно и выдохнет в пространство: «Как там наша Лидуся?».
Вот сейчас прогуливаемся по посёлку Северный. Вечер. Народ на своих участках возится. Кто-то теплицу в порядок приводит, кто-то костёр палит, кто-то высаживает на огороде зеленушку всякую-разную.
А вот, слышите, кукушка из соснового лесочка у железной дороги кукует? Да, точно, это она. Но мы ни о чем эту вещунью спрашивать не станем.
Проехала электричка, стук ее колёс и густой предупреждающий рёв только раззадорили кукушку. Хочется заткнуть уши и не слышать ничего – ни электричку, ни песню группы «Руки вверх!» из проезжающего мимо автомобиля – «Крошка моя, я по тебе скучаю», ни этого истошного кукования.
Жена берет меня под руку, и мы идём по нашему маршруту: улица Осипенко, потом — Чапаева, поворот на Ульяны Громовой, и в обратном направлении только уже по Котовского. Кстати, улица Котовского есть и в Енакиеве. Когда первый раз во время прогулки по Северному мы прочли вывеску с фамилией легендарного начдива Красной Армии, то сразу же стали искать 47-й дом. «Представляю, как обрадовалась бы мама, узнав, что Котовского находится здесь, совсем рядом», — говорит Лариса.
Котовского, 47. Красный городок, Енакиево. Там настоящий дом Лидуси. Туда она рвалась постоянно. «Я бы бросила все и полетела туда, не задумываясь», — часто повторяла она, когда жила у нас. А ещё периодически спрашивала то у меня, то у Ларисы, в какой стороне Енакиево. И мы, отвлекаясь от своих дел, сначала пытались сориентироваться, потом небрежно махали куда-то в сторону заходящего солнца, точнее, чуть левее – «где-то там».
Но в Посаде, в отличие от Енакиева, дома №47 на улице Котовского нет. Не нашли мы его.
Мы чуть притормаживаем возле номера 41. Всё, на нечётной стороне дома закончились, а на чётной – то есть напротив – на заборе циферка 48. Следующий дом – 38, потом – 34. Такое ощущение, что номера для домов присваивались по принципу игры в лото. «Бочонок с номером сорок один, война!», — объявляет ведущий. «Хата!» — машет рукой игрок. Ему остался один заветный камушек-кирпичик-бочечка, чтобы закончить линию, завершить игру. Лотошный крикун вбрасывает в мешок остававшиеся в ладони бочонки, всё хорошенько перемешивает. И начинает тянуть по одному. «Тридцать три! Кудряшечки!». Этот номерочек остаётся здесь, в Посаде, он подходит вон к тому дому с бардовой крышей и каменной стеной в виде забора. «Сорок семь!». А этот пусть достанется дому, который на улице Котовского в Енакиеве. И 47 намертво прилепляется к стареньким железным воротам, рядом столб с фонарём, тут же – дерево груши. И сухое, гладкое, почти отполированное бревно у ворот, на котором любили сидеть дед Серго и Лидуся, выглядывая, не идут ли с трамвая их дети с внучкой.
Так улица Котовского в Сергиевом Посаде осталась без дома с номером 47.
— Смотри, анютины глазки! – Лариса замечает красно-буро-малиновые, точнее оранжево-белые цветы на клумбе. – У нас дома (то есть на Котовского, 47) всегда росли анютины глазки, в честь бабушки Нюси.
Лидусина мама – Анна Романовна родилась еще до революции, в 1912 году в Курской области. В Золотухинском районе – то ли деревня Тишино, то ли станция Сухая Неполка. В семье шестеро детей. Отец был военным, скорее всего, простым солдатом, перебирался на лошади вброд, промок, сильно простудился и быстро умер. Почему-то представилась Первая Мировая война, осень, нудный моросящий дождь, распутица и бредущие вереницей военные полки. Мужики с серыми лицами, тяжёлые промокшие шинели, худые артиллерийские лошади с грязными боками. Наступают? Отступают? Не важно. Все они – и солдаты, и лошади, и прадед Роман Семенихин уже ТАМ – на небе, в Царствии Небесном. Только так. После смерти никакого Ада, только Царствие Небесное – для всех. Все отмучались, все прощены, всем грехи отпущены.
Прабабушка ненамного пережила мужа. Тоска? Болезнь? Беспросветная пахота? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Сиротами остались шестеро детей. Нюся – старшая. Приходилось просить милостыню на станции, батрачить.
Как так получилось, что она оказалась на Донбассе, кто ее надоумил добраться туда, вырваться из деревни? Теперь вряд ли узнаешь подробности. Не принято у нас вести летопись, фиксировать все, что происходило в твоей жизни. Нам легче выдумать новый мир, а ещё лучше – построить. «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет…». Никем не станет, уйдёт в небытие, сотрётся из памяти. Все и всё. Останется только осенний холодный дождь, разбитая распутицей дорога, промокшая насквозь потяжелевшая шинель, дырявые кирзовые сапоги, хлюпающие по грязи…
Ку-ку, анютины глазки, ку-ку.
На посёлке Северном – асфальтная дорога. Чувствуете, строчку поэтическую? Может, запомнить ее? – потом, будет время и настроение, напишу стишочек. Хотя – кому оно нужно это стихотворение? Лети строчечка, улетай в ноосферу, или куда там? – в Царство Божие. На посёлке Северном – асфальтная дорога.
В Енакиеве, кстати, тоже имеется микрорайон точно с таким названием. В 2014-2015 годах туда неоднократно прилетало и взрывалось со стороны Дебальцева. Но не будем об этом. Лучше отойдём к обочине.
Видишь сарай на колёсах прёт – Лэнд Ровер – ненароком заденет. Стоим на обочине с Ларисой, как сироты, смотрим вслед уезжающему автомобилю, который весь в чёрном. Чёрный – цвет солидности.
«Я у вас по стеночке хожу». Ещё одна Лидусина присказка. Она, видимо, хотела сказать – по над стеночкой. Но, не будем из песни слов выкидывать, также? По стеночке, так по стеночке. Как и мы с Ларисой – на обочине. У стеночки. По над стеночкой. По стеночке.
— Чувствуешь, пахнет ладаном? – Лора трогает меня за мизинец.
— Пока нет, не чувствую.
Жена знает, что у меня с этим проблемы. В юности получил ногой по носу во время игры в футбол. Толик хотел по мячу, а попал по носу. Даже скорую вызвали…Но сейчас и до меня дошёл густой, маслянистый и одновременно свежий запах – точно такой как в Лавре.
Звонит телефон. Это Люда – жена Сергея. Говорит быстро, волнуется. Оказывается, Лидуся ушла из дому. Искали с участковым. Долго искали. Слава Богу, нашли.
Накануне там, в Курской области прошёл дождь. Земля вокруг – настоящий чернозём, большая куча навоза на окраине деревни. За ней – просёлочная дорога, глубокая колея, лужи-озера. Не проехать, не пройти. В такую распутицу никто не ездит в эту сторону, не ходит.
Лидуся пошла. Калоши на босую ногу, любимое платье, маленькая сумочка…
— Куда ты, Лидуся?
— В Енакиево! К мамке и папке. Папка зовёт, просит, чтоб я его покормила. Вот иду домой. Картошечки сварю, борща приготовлю. Они меня ждут…
А кукушка всё не унимается. Ку-ку, ку-ку.
ПСАЛОМ
Песню напел ветер. Невесёлый ветер.
Невесёлая песня.
Мелодия едва уловимая.
Точнее, нет никакой мелодии. Речитатив. Непрерывный, гулкий, — на выдохе.
Плацкартный вагон напоминал келью. Пустой совершенно. И так целый световой день. Пока солнце светило. До самой Калуги. Только там стали заходить люди. В основном дети. Спортивная команда, что ли? На соревнования едут – юные футболисты? легкоатлеты? хоккеисты? Похоже, да. Коньки, клюшки, сумки спортивные здоровенные. Хоккеисты. Будущие Овечкины, Малкины, Кучеровы. Куда они в такую жару? В поисках льда. Искусственного.
Боковые места. Лариса на нижней полке. Я – на верхней. Детвора угомонилась, слава Богу. Взрослые — тренеры, воспитатели — тоже.
За окном ночь. Бескрайняя. Без единого огонёчка. Без единой звёздочки.
Стук колёс. Изредка машинист жмёт на гудок. Наверное, чтобы не уснуть. Гудит.
Мы не спим. Перед глазами (закрывай – не закрывай) низкое небо, — такое себе, коричневое. Лакированное. Небо – потолок.
Прислушиваюсь. В уши кто-то вживил чип-наушник. В одном ухе свистит, в другом — навязчивый речитатив. Бесстрастный. Произносится быстро-быстро. Голос молодой, слегка басящий, и как будто знакомый. Слышал где-то. Боря Шибанов? Вряд ли, он так не может. Не его тема. Различаются сначала отдельные слова, потом предложения, фразы. Вспомнилось, как когда-то заночевал в монастыре, спал в храме. Вместе со всеми. Вповалку. Прямо в храме. И над всеми спящими – монах, читающий молитвы. Да, это оттуда.
«Помяни, Господи, душу рабы Твоея Лидии…»
«Не делавшая бо беззакония, в путех Его ходиша…»
«Оправдания Твоя сохраню: не остави рабу Твою Лидию до зела…»
«Всем сердцем своим взыскала бо Тебе…».
Распадается текст. Цельности нет и не будет. Как в жизни.
А была ли она, жизнь? Есть ли она, жизнь, вообще?
Может быть, все вокруг пустота? Гулкая пустота.
«Благослови еси, Господи, научи рабу Твою Лидию оправданиям Твоим…»
Оправдания.
Они нужны не Лидусе. В чем ей оправдываться?
А вот всем нам нужны оправдания.
Мне. Прежде всего мне.
«…научи мя оправданиям Твоим».
Вскоре после того, как Лидуся с Сергеем уехала в Курскую область, нашей дочери приснился странный сон. «Я видела во сне бабушку. Она уходила по дороге. И я понимала, что это именно та дорога, которая затягивает, на которой исчезают люди. И наша Лидуся на ней. Идёт, не оборачиваясь. И я кричу: “Бабушка! Бабушка!”. А потом какой-то дом, очень похожий на тот, где она жила в Енакиеве. И там Сергей, мамин брат, со своей семьёй. И они мне чуть ли не хором говорят, мол, не беспокойся ты за Лидусю. Всё нормально. Вернётся она… Как только они это сказали, я опять увидела бабушку, и поняла, что она вернулась».
Так оно и было. Месяца через два-три после этого сна. Лидуся уходила. Ее искали. Находили.
«Открой очи мои, и уразумею чудеса от закона Твоего…»
«Пришлец аз есмь на земли…»
Поезд прибыл на станцию вовремя. Около шести утра. Проводница, извинившись, повела нас в начало состава. «Там ремонт платформы никак не закончат. Прыгать придется в кучу с щебнем. Лучше выходить из первых вагонов».
Нас встречали. Сергей-младший, сын Сергея, внук Лидуси. Он повёл нас к такси, на вокзальную площадь. Там стояли пушки. Настоящие гвардейские пушки – «сорокопятки» или какие там. Было ощущение, что посёлок готовится к обороне. Поют соловьи, цветёт сумасшедшая сирень, все вокруг утопает в зелени, небо такое низкое-низкое, кажется, оно обнимает тебя, бросается в тебя мягкими белыми облаками.
«Ещё в ноябре, на свой день рождения бабушка много смеялась, пела, плясала. А потом резко стала сдавать», — малОй смотрит перед собой, нет, не отрешённо, он будто констатирует. Спокойно, буднично.
«Это “Газпром” построил спортивный комплекс с бассейном, фитнесс-центром», — кивает он на сине-голубое здание слева. «Ты ходишь туда? Занимаешься?», — беседу-то надо как-то поддерживать. «Не-а, некогда. Я ведь на днях с вахты приехал. Неделю дома побуду, и опять на вахту. Нужно накопить на квартиру в Курске. Не хочу в деревне жить… А это школа, мамка здесь училась».
«…прильпе земли душа моя; живи мя по словеси Твоему»
«Господи, путь оправданий Твоих, и взыщу и выну…»
Деревня Ивановка примыкает к Кшени, фактически является ее продолжением. Здесь деревни одна на одной. Стоит только поле перейти.
Подъехали. Небольшие железные ворота раскрыты настежь. Во дворе – лавочка. Не садитесь – она вся сгнила, — упасть можно. У входной двери крышка гроба. Цвет обивки – сиреневый. В сарае блеют козы. Гогочут гуси. Под ногами внезапно кот – хвост трубой, усы залихватски закручены – трётся будто родную душу встретил. Старший Сергей – жмёт руку. И показывает куда-то вдаль, за поле. «Видишь церковь? Это Липовчики. Там кладбище. Там хоронить будем. В два часа должна приехать машина». Нас приглашают в дом. «Вам перекусить нужно с дороги». Но есть не хочется.
Где же Лидуся?
Она в своей комнате. Собрана, приготовлена. У неё здесь своя комната. Маленькая, крошечная, но своя. С окошком в огород.
«Отврати очи мои, еже не видети суеты: в пути Твоем живи мя…»
Только не нужно никакой последовательности. Вразброс, отрывками, эпизодами. Будто рвёшь на мелкие клочки бумагу – лист, свиток. Рвёшь и бросаешь на пол. И эти клочки, как снежинки легчайшие, колышутся на сквозняке.
«А недавно наша Лидочка заявила, что собирается замуж, — Люда, жена Сергея, покормила цыплят, которые тут же, на кухне, попискивают за загородкой, и начинает чистить картошку. – Вы угощайтесь. Володь, что ты не ешь? Сергей, положи ему кусочек крольчатины!».
Но ничего ведь не хочется. Чаю разве что. Так что там насчёт Лидусиного замужества?
— Меркулов, сосед наш. У него стадо из пятидесяти баранов и две машины. Иногда, как выпьет, заходит к нам поговорить за жизнь. Лидуся его поначалу терпеть не могла – кожура с картошки серпантином падает в большую миску, — выпивоха, балагур. Однажды его бараны забрели к нам на огород, поели почти всю капусту. И Меркулов, чтобы загладить вину, подарил нам одного барашка. Лидочка после этого в него влюбилась. Говорит, мол, вот выйду замуж за соседа, готовьте приданое. Буду за хозяйством следить, буду в магазин на машине ездить, буду хозяйкой в его доме. А то ведь здесь, что вам ни говори, все равно по мОему, как я задумала, никогда не будет. Дальше вообще выдаёт такое, что мы все попадали. Говорит, я ему ещё сына рожу. И назову его Володей, в твою честь, Володь»…
Мы улыбаемся, Лидуся она такая шутница.
«Помянух судьбы Твоя от века, Господи, и утешихся…»
Мы зашли в комнату. Маленькую. Малюсенькую. Крохотную. С левой стороны кровать, с правой — одёжный шкаф, у окна швейная машинка (интересно, работает?). В центре комнаты, чуть наискосок – на двух табуретках – домовина. В ней Лидуся. В белом платочке, в любимом своём серо-синем платье. Боже, как она похудела! Лежит такая безучастная ко всему, нос заострён, подбородок чуть приподнят. Кажется, она дышит. Нет? Показалось. В ногах у неё тюльпаны, и конечно же сирень. Запах свежести.
«Посидите здесь с ней, попрощайтесь. Скоро уже люди начнут подходить».
Сидим. Сергей с одной стороны. Мы с Ларисой – с другой. О чем мы втроём думаем? Точнее, вчетвером. Наверное, об одном и том же.
О том, что сегодня жаркий день, о том, как чудесно пахнет сирень, о том, как разгоготались гуси под окнами. А паучок, ползущий по стебельку тюльпана, это твоё, Лидуся, новое воплощение?
Мы слышим ее голос: «Сергей, пойди выгони гусей за двор!». И Сергей встаёт, идёт разбираться с непослушной и строптивой птицей.
Или это не Лидуся сейчас говорила? Как ее услышишь? Она ведь там, под яблоней, примостилась на самом краешке скамейки, перед ней два ведра только что собранных яблок, и она тщательно нарезает их ломтиками на сушку.
К ней подходит соседка. «Здравствуйте!». «Добрый день!». «Как вам здесь живётся? Привыкли уже?». «Да. Вполне. Мне здесь нравится». Тут же вездесущий серый кот – ласковый и предупредительный. Мурчит. Просит яблочко. Лидуся отрезает кусочек. Кот нюхает. Фыркает. Разворачивается и уходит. Хвост дерзко задран.
Странная картинка. Такая явственная будничная. Сентябрьская.
Но сейчас не начало осени, а конец весны.
Май – месяц потерь. Время прощаний.
«Печаль прият мя от грешник, оставляющих закон Твой…»
«Часть моя еси, Господи: рех сохраните закон Твой…»
И вот мы в душной пыльной «газельке» рядом с сиреневым гробом. С нами женщина, какая-то родственница Люды. Она говорит, что во время похорон нужно кричать и плакать: «Сорок лет здесь живу. Здесь всегда кричали и плакали. Сейчас все наши плакальщицы поумирали. А молодёжь не знает, не считает нужным так делать. Раньше люди были меньше образованные, но все же мудрее нынешних».
Наверное, так. Мудрее. Только слез нет. Есть пустота.
Дорога петляет. Магазин. Мост через ручей. Ивы у ручья.
«Христос Воскресе из мёртвых, — запела наша «плакальщица» жалобным голосом, — смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».
Пытаюсь подпеть. Но эта пыль, — в носу, в горле. И непонятный спазм. Звук застревает где-то внутри. В глубине.
«Помолимся лицу Твоему всем сердцем: помилуй рабу Твою Лидию по словесе Твоему…»
«Милости Твоея, Господи, исполнь земля: оправданиям Твоим научи ея…»
«Пригвозди страху Твоему плоти ея: от судеб Твоих убояхся…»
Церковь. Древняя. С колоннами. Позапрошлого века постройки, если не раньше. Икона Казанской Божьей Матери в притворе. Большой гвоздь в стене, закрашенный голубой краской, и толстая медная проволока, с помощью которой икона крепится.
В храме проходит обряд крещения. Две молодые семьи. С бабушками, с крестными. Малыши кричат. Мамы их успокаивают. Кутают в лёгкие пелёнки. Прижимают к себе. Целуют.
После крещения. Мы с Лидусей. Нас немного. Но все свои. Седой торжественный батюшка. Две старушки в чёрном подпевают. Во время панихиды вместе с рабой Божьей Лидией упоминалось много других имён, некоторые из них – новопреставленные. Подумалось, Лидуся там будет не одна. В компании.
Обряд закончен. Мы прощаемся. Лоб у Лидуси прохладный и твёрдый. На губах долго ещё держится холод.
Валентина, тёща Сергея, развязала руки и ноги Лидусе.
«Остыла, — шепчет она нам. – Это хорошо».
Оказывается, если тело умершего во время погребения не совсем остыло, значит, в доме скоро будет ещё один покойник. Поверие такое.
«Помози рабе Твоей, Господи, и спаси ея…»
«Помощник и Заступник буди рабе Твоей Лидии…»
От церкви до кладбища всего ничего. Тут ж через дорогу сирень. Опять сирень. Только белая. С пригорка видно всю округу. Чирикают птицы – скворцы, что ли. Сами собой всплывают строчки из Василия Теркина – «Я в другой колхоз и в третий -\ вся округа на виду -\где-нибудь я в сельсовете на гулянку попаду». Лидуся любила Твардовского. Но у нас не гулянка, у нас похороны…
Могила готова. Ребята молодцы. Управились ко времени.
Опустили. Каждый бросил на гроб по три горсти земли. Пусть земля эта станет пухом.
Ну, вот и все.
Лидусечка…
«Правда Твоя, Господи, во веки…»
«Жива будет душа рабы Твоея Лидии, и восхвалит Тя…»