Родился в 1956 году в городе Кутаиси (Грузия). Российский писатель, поэт, бард.
С 1979 по 1985 жил и работал в Казахстане, в городе Ермак. В 1986 и 1987 годах – лауреат городских фестивалей авторской песни. Лауреат Грушинского фестиваля 1987 года. Публикации: в газетах «Путь» – г. Ермак (1983), «Ленинская смена» – г. Алма-ата (1984),« Гудок» – г. Москва (1984), «Ленинец» — г. Уфа (1986), в литературном альманахе «Бельские просторы» (№№ 05’03, 12’05, 17’07-12, 19’8, 20’9, 21’7). Автор нескольких книг стихов и прозы. Технический директор фестивалей «Агидель», «Малиновый аккорд» и клуба авторской песни «Белый ворон».
Служил на флоте, работал на железной дороге, в жилищном хозяйстве, на радио. Ветеран подразделений особого риска. Член жюри фестиваля им. В. Грушина, Ильменского фестиваля и Международного Грушинского Интернет-конкурса.
В Уфе проживает с 1963 года.
Рассказ
Содержание
«Кирпич» часть 1 и 2
Часть 1
Валентин
Интересно, кто-нибудь из научных светил, изучая баллистику — ну там, Галилей, Торричелли, тот же Ломоносов — высчитывал траекторию полёта кирпича? Вот и я сомневаюсь. Похоже, было им не до этого, а зря. Кирпич — это тебе не цацки-пецки, в нём весу три с половиной кило. И совершенно не важно: откуда он, с какой скоростью и как перемещался в пространстве, важно — куда в итоге попал.
После утренней планёрки начальник станции как-то странно посмотрел на Семёна, вздохнул и попросил задержаться.
— Пойдёшь составителем. Сразу. Так что так.
— Я же на помощника стажируюсь, — начал было Семён, но Караваев перебил:
— Трунов у нас под следствием, дома набедокурил. Некем его заменить, понимаешь? Сам же возмущался, что тебя с таким разрядом в помощники определили. Ты у нас кто, главный кондуктор? Так и давай.
Семён на станции человек новый. Приехал он из Павлодара, где работал в «Трансстрое». Главный кондуктор — это не билеты в трамвае продавать, а такая мужская профессия. Редкая и нелёгкая. Составителю что? Пути, да горки. Вроде кулика на болоте, дальше своего носа ничего не видит. Не в пример ему главный кондуктор, что должен знать каждую стрелку, каждый захудалый тупичок на целом участке.
Семёну нет и тридцати, но он калач тёртый. Не веришь? — подними среди ночи, и тот тебе, как отче наш: что, где и сколько. Пакгаузы и подъездные пути целинной «железки» встречали голубоглазого, вечно улыбающегося кондуктора, как родного лет пять, а то и шесть.
В Уфу Семён перебрался перед самой «перестройкой», перевёз семью. Предложение поработать помощником прозвучало обидно. Получается, несколько ступенек вниз. С чего бы? Но после первого знакомства с местным хозяйством, стажёр мысленно перекрестился. Видимые пассажирам пути — вовсе не станция. Так, малая её часть. Настоящая «Уфа» пугала сложностью устройства и необъятностью. Нефтебазы, заводы, склады, причалы, перевалочные и контейнерные площадки. Двенадцать километров вдоль реки. Куда ни сунься — закавыки да загогулины. Понять и разобраться во всём года не хватит. Стажируется Семён, не нарадуется: «Каким ещё составителем? Не взяли, и правильно сделали. Помощником — самый раз». А тут на тебе, как кирпичом по голове.
— Не переживай. Понимаю, — продолжал Караваев, — но и ты меня пойми. А я тебе напарника опытного дам. Надёжного. Так что дуй на аттестацию, а завтра за Трунова.
Семён вскинул взгляд, но начальник опередил:
— Верю, справишься. Помощника Валентином зовут.
Валентин оказался плотным дяденькой лет пятидесяти с седыми висками и хрипловатым голосом. Осмотрев Семёна, он покачал головой, цыкнул зубом и предложил:
— Так что, пойдём? Тебе сколько годков?
— Двадцать семь.
— Взрослый. На вид и не скажешь. Ладно, пока я сам порулю, ты присматривайся. Что не ясно — спрашивай, не буксуй.
Через минуту они уже шли в сторону будки маневрового диспетчера. Минуя пути, Валентин оглянулся на здание вокзала:
— У-у, змея, опять в окне. На рельсы не наступай! К нам инженером по технике безопасности бабу взяли, — пояснил он. — Грымза старая. «Я всё фиксирую». Фиксирует она. Морда фиксатая.
— Что вы так?
— Премию в прошлом месяце оттяпала. Мы с женой стол хотели новый брать. Взяли.
Смена началась. После короткой летучки бригады разошлись по закреплённым локомотивам. Вообще, работа составителей интересная, сдельная. Двенадцать часов на ногах. Белка в колесе чаще дух переведёт. Мороз, метель, град, зной — висишь на подножке и виси себе, дыши свежим воздухом, флажком маши да рассказывай машинисту, что почём:
— Сафронов, поехали вперёд на 12-й свободный. Маршрут готов, я на подножке справа, — слышит Семён хриплый голос помощника в рации.
— Понятно, маршрут готов. Осаживаю на 12-й свободный, Сафронов, — отвечает ему машинист.
Привычное занятие вдвое легче, — любой знает.
С утра надвигали на горку два прибывших ночью состава, собрали контейнеровозы и спустили на площадку. Потом, запросились у диспетчера на товарный двор, но на полдороги от него пришла команда подъехать для личного инструктажа. Василий Петрович поздоровался с Валентином, Семёну только кивнул.
— Слушай, Валя, «витаминка» вешается. Возьми из моей заначки два крытья для них и один Сан Санычу на ликёрку. Ему тут в разборке стеклотары пара вагонов. Разгрузят, пока хватит. Где что — знаешь. Как обычно.
— Само собой.
— Этот как? — поинтересовался Петрович, точно Семёна рядом не было.
— Нормально. Готов, Сёма? Вперёд на мины.
Перед складом витаминного завода шпалы усыпаны бурым порошком. Ночью, по словам Валентина, принимали сухую бычью кровь.
— Завтра вони будет. Гематоген в детстве ел? Из неё.
Поставив вагоны под погрузку, напарник направился в конторку.
— Не отставай, — позвал он Семёна и, дождавшись, когда тот поравняется с ним, протолкнул вперёд.
— Здрасьте, — выдохнул стажёр, едва устояв на ногах.
— Здоровеньки були.
В комнатушке за старым канцелярским столом, обтянутым зелёным сукном, сидел розовощёкий мужчина с прозрачно голубыми глазами. Заметив Валентина, он бодро встал и, не выходя из-за стола, протянул пухлую руку:
— Здравствуй, дорогой человек, здравствуй. Привёз? Ну, спасибо тебе. Как делишки?
— В ёлочку.
— Ага, ага. Сидайте.
— Со временем туговато, постоим.
— Молодого человека как звать-величать?
— Семёном. Вместо Трунова будет.
— Вон оно что. Ага. А с тем-то как? Посадят небось?
— Кто бы знал.
— Кто, как не ты? Опыт имеешь, как говорится. Шучу, шучу.
— Не напрягает, — буркнул Валентин.
— Н-да.
Кладовщик замолчал, побарабанил пальцами по сукну, и вдруг как-то по-женски всплеснул руками и запричитал:
— Что же это я, дурак! Сейчас, сейчас. Айн момент, как говорится, айн момент.
Только теперь Семён обратил внимание на объёмный сейф за его спиной. Мужчина неуклюже отодвинулся вместе со стулом, повернул ручку и потянул тяжёлую дверь. Внутри, кроме большой алюминиевой фляги, ничего не было.
— Тара какая имеется?
Валентин покачал головой.
— Ага. Так, — из-под стола появилась бутылка с прозрачной жидкостью, — это Петровичу. Вам зараз.
Он зачерпнул изрядно помятой кружкой из фляги и протянул Семёну. Тот, почувствовав запах спирта, поморщился.
— Молодец, — поддержал его Валентин, забирая кружку, — а вот я не откажусь.
Помощник крякнул и без всякой подготовки уверенно осушил посуду. Семён не верил своим глазам.
— Это что? — поинтересовался он у розовощёкого.
— Как что? Спирт.
— Чистый?
— Другого не тримаэмо. Петровичу привет.
На улице Семён взорвался:
— Вы как теперь работать будете? Мы как работать будем? Я же здесь ни бум-бум! И вы пьяный.
— Не кипишуй. Где ты видел пьяных?
— Где?
— Тихо, тихо, успокойся. Мне три раза по столько — не мера. Так переживать — до смены не дотянешь. И хорош мне выкать, не люблю я.
— Я тоже не люблю. Нет, а подловит кто?
— Не бзди, не подловят. Ладно, трудиться будем или балабонить?
До ликёроводочного с остановками добирались минут пятнадцать, не меньше. Валентин, как полагается составителю, — впереди, на вагоне. Семён сзади, посматривает за ним с тепловозной площадки. Остановились у больших ворот голубого цвета. Заметив тепловоз с вагонами, охранник помахал рукой и пропустил на территорию.
— Кто такой Сан Саныч? — поинтересовался Семён.
— Большой человек. Ещё вопросы имеются?
— Имеются. Этот, с витаминки, на какой такой опыт намекал?
— Ерунда. Да он и не намекал вовсе. Слыхал такое слово: ре-ци-див? Сидел я. Си-дел. Три ходки. Последних восемь лет дома.
— Ничё себе. А как же тебя на железку взяли? Тут же с этим…
— Долгая история.
— За что хоть?
— Не твоего ума дело. Ты кто? То-то. Вон, идёт. Вежливо. Понял?
Вдоль путей в сторону прибывших утиной походкой двигался странный тип маленького роста. Семён вопросительно глянул на ощерившегося в улыбке помощника, но тот только мотнул головой: мол, не сомневайся. На типе красовалась старая волчья шапка с висящим набок ухом. Одет он был в огромные валенки и телогрейку размера на три больше необходимого. Рукава телогрейки понуро свисали, заканчиваясь на уровне колен, что делало походку совершенно неестественной. Приблизившись, тип огляделся и заговорщицким голосом скомандовал:
— Давай.
Семён от неожиданности опешил. Пока он соображал, что надо давать, незнакомец подошёл вплотную.
— Давай!
— Да расстегнись ты. Быстро. Полушубок. Сан Саныч, мой косяк, не предупредил. Новенький он, вместо Трунова.
Сан Саныч кивнул, оценивающе разглядывая новичка, пока тот с трудом освобождал пуговицы из кожаных петель.
— Распахнись, — подсказал Валентин.
Сан Саныч взмахнул рукавами-шлангами, и из них показались две бутылки водки. Уверенным движением он сунул «благодарность» за пояс ничего не понимающего Семёна и пропел:
— Здорово, удальцы-молодцы. Как там Петрович поживает?
— Нормально поживает, привет передавал.
— Просьбу твою, Валя, помню, не волнуйся. В мае, два ящика «Экстры» на свадьбу.
— Может, деньги вперёд?
— Да нет, потом.
— Хорошо. Петровичу что-то передать?
— Мне бы ещё пару вагонов. Конец месяца, план, сам понимаешь.
— Ночью пригоню. Нормально будет?
— Давай, Валя, давай, не забуду. Как зовут?
— Семёном.
— Вот, Семён, у нас тут так. Как ты — так и к тебе. Ладно, пора мне. Люсе привет.
К вечеру в сидоре Валентина весело позвякивали пять бутылок водки. Две из них он отдал диспетчеру, одну выставил по окончании смены на стол в бытовке. Составители быстро переоделись, в темпе, без лишних слов отметили конец рабочего дня и дружно разошлись по домам. Валентин, выходя, пытался сунуть одну из оставшихся у него бутылок Семёну, но тот наотрез отказался:
— По мне, что она есть, что нет. Себе возьми.
Предложение было принято с пониманием, без лишних слов и реверансов.
Спустя полчаса на автобусной остановке в цивильно одетом солидном мужчине трудно распознать того самого Валентина, что утром, не раздумывая, заглотил целую кружку спирта. Семён смотрел на него и неспешно размышлял: «Поди ж ты — рецидивист. Ни в жизнь не поверишь. А ведь не соврал, хоть бы качнуло за день. Можно подумать, газировки ему плеснули. В меня такую дозу заряди — и в глаза не заглядывай, неси отпевать. Силён. И Сан Саныч — жучара. Как бутылки додумался прятать!»
День ото дня работы становилось больше. Валентин невозмутимым спокойствием давал понять, что это нормально. Он одобряюще посматривал, как подопечный осваивается и выходит из затруднительных ситуаций. Семён старался. Ему и в голову не приходило, что большинство «тупиков», в которых он оказывался, наставник с диспетчером могли организовать специально.
— Снова лишняя перекидка. Мы с тобой, паря, на сделке. Мозги включай.
— Да я уже понял. Нужно бы по-другому.
Спустя пару недель обещанное «по-другому» удивило даже Петровича. Выслушав задание, новенький неожиданно предложил совершенно невероятный план.
— Дельно, — согласился диспетчер. — Ну что, Валя, пирожок испёкся? Кем, говоришь, наш паря трудился? Главным? Похоже, не врут, а? Даже мне такое в голову не пришло.
Всё когда-то заканчивается. Настало время, и Валентин без особых сожалений вернулся к привычной для себя роли помощника.
— Я — сцепщик, — с гордостью говорил он, подняв указательный палец. — Я не помогаю, а дело своё делаю.
А никто и не спорил. Молодость и смекалка хороши, когда с опытом рука об руку идут. Семёну объяснять не надо, напарника он ценил и уважал. Их взаимная приязнь росла с каждым днём и не могла не радовать Петровича, потому как шла на пользу общему делу.
— Я поначалу в ум не мог взять, что мы пустые контейнеры туда-сюда мурыжим. Потом прикинул: это ж сколько процентов к сменной выработке!
— Верно подметил. Они ещё между станциями мотаются. Другой раз, по полгода зависают в кольце. Из Дёмы в Уфу, из Уфы в Дёму. А как ты хотел? Расценки копеечные. У людей семьи, дети. Кормить, одевать надо? Всё в жизни от маневрового зависит. Петрович у нас — человек.
«Как ты — так и к тебе», вспомнил Семён.
— А я вчера в такие вилы влетел. Малая осенью в школу пошла. Вечером сижу, телевизор смотрю, Люська с кухни кричит: «Урок проверь!» Подходит, спрашиваю, что задали? Стих. Читает: «Мимо лагерного сада тётя с граблями идёт…» И тут меня переклинивает. Что за тётя? Кто её к лагерю допустил? Как такое вообще может быть? Баба у лагеря. Стихотворение кончилось, пацанка глаза таращит, что, мол, дальше, а я врубиться не могу. Полный штопор.
— Ступор.
— А я что говорю? И тут до меня доходит: лагерь пи-о-нэр-ский. Твою мать. Люське рассказал, та смеётся, а мне — ком в горло. Столько лет накипь в себе гасил, гасил, нет, она с другого боку прёт.
— Да ладно тебе, бывает.
Пахнуло весной. С оттепелями на станции начались проблемы. Днём по её склонам и террасам что есть мочи голосили ручьи. Только солнце сползало в сторону заката, журчание, как по команде, смолкало, и стрелки, прихваченные морозцем, напрочь отказывались переводиться. У путейцев по этой причине сезонный аврал. Ночи напролёт они надрываются, очищая обледенелые части деликатных механизмов. Едва запустят один, дежурный по громкой связи уже кричит: «чётная горловина, 2-я, 6-я стрелки срочно, маршрут не собирается!» Работа, работёнка. Луч тепловоза то тут, то там выхватывает из темноты вездесущие оранжевые жилеты, и Сафронов особенно часто давит на клапан сифона, предупреждая о приближении тепловоза. Нервотрёпка. Ожидание и осторожность замедляют и без того небыстрые маневровые передвижения.
— Будет нам зарплатка, — ворчит кто-то у доски показателей.
— Да уж, судя по процентам.
— Хоть бы кто до 80-ти дотянул. С больничного больше получишь.
Валентин слушал молча. Собственные подсчёты радовали его ещё меньше. «Фикса», как он прозвал инженерицу, снова подловила шустрого «сцепщика», когда тот «не по правилам покидал подножку вагона». Айда, вали до кучи. И так крохи, а тут ещё забудь премиальные. Кому интересно, что у него дома второй месяц ремонт на приколе? Ни зарплаты, ни времени. А оно жмёт. Ближе к маю, начнутся сады-огороды, не до того будет. Хоть ты тресни, а поспей. Люська пилит при каждом удобном случае. «Да ладно, пусть её, на то она и баба», — размышлял Валентин. На следующий день его неожиданно вызвали в прокуратуру. Узнав об этом, Семён нисколько не удивился, мало ли, с такой-то биографией.
Новый помощник оказался полной противоположностью прежнему. Вот уж точно, что имеем — не храним… Витёк — долговязый, лет двадцати пяти, с постоянно прищуренным глазом и ржаной копной на голове детина — ни на минуту не расставался с сетчатой авоськой, в которой таскал завёрнутыми в тряпицу пирожки с картошкой. Оставить мамкину стряпню в тепловозе он не соглашался наотрез, повторяя всякий раз: «Мне не мешает». Сначала Семён решил, что помощник боится за содержимое, а вдруг машинист сунется. Однако потом стал замечать, как рыжий, даже болтаясь на подножке, умудряется запустить руку в авоську. К концу рабочего дня пирожки заканчивались, и сетка худела, но только до следующей смены. «Похоже, мамаша его ничего другого готовить не выучилась», — решил Семён и перестал обращать внимание.
С Витьком на путях страшно. Сам по себе труд составителя смертельно опасен. Любая проволока, железяка — что особо поимистый капкан. Малейшая оплошность — руки-ноги в колее. Голову сунешь — и голова следом. Главная заповедь: «Сам не сгинь и других не передави». А как, если помощника вечно чёрт-те где носит? То неожиданно из-под вагона вылезет, то отцепит не то, то прицепит. А главное — молчит, не отзывается. Ну, ни в какие ворота… До хрипа орал Семён в рацию, отчитывал, объяснял, упрашивал — как о стенку горох. Пару раз пришлось полностью останавливать движение, стопорить другие бригады. Нет Витька, пропал. Пока не отыщется, трогаться с места нельзя. Хоть стреляй — не положено. День шёл за год. Тяжело. Надеяться не на кого.
Спустя неделю вернулся Валентин. Хмурый, сам в себе. Видя такое, никто не рискнул лезть с расспросами. Про-ку-ра-тура. Бр-р-р. Холодное словечко. Трудились, как прежде. Хотя нет, по-другому. Ватные штаны, телогрейки, шапки снесли домой за ненадобностью. Даже в ночных сменах тепло, почти настоящая весна.
— Надо тебя чаще оставлять одного, — шутил Валентин. — Смотри ты, натаскался.
— Натаскаешься со страха, — в тон ему отвечал Семён.
— Похоже, скоро мне по новой учиться. Стажёром возьмёшь?
— Да ладно, не прибедняйся. Мне в нижнем парке пока туго. Напомни вечером, твой спирт у меня в шкафу. Насобирал.
— Спасибо, раз так.
Через неделю Валентина снова вызвали в прокуратуру. Он стоял недалеко от бытовки в светлом плаще и шляпе, ждал Семёна. Тот, расстроенный новостью, шёл с планёрки.
— Вот, повестку заносил показать.
— Привязались они к тебе. Ты это… даже не знаю, что сказать. Без тебя, правда, плохо.
— За меня переживать не стоит. Выйду — расскажу.
— Выйдешь? Что, опять сажают?
— Сплюнь ты. «Сажают». Сказал же: завязал. Через неделю буду. Давай.
Валентин вернулся день в день, как обещал. После ночной смены он потянул Семёна за локоть и усадил на скамью рядом с автобусной остановкой.
— Не торопишься?
— Двое суток мои.
— Лучше бы за рюмочкой, ну да ладно. Обещал — рассказываю.
Он полез во внутренний карман и вытащил целую пачку каких-то бумажек.
— Вот, — протянул помощник одну из них, — посмотри.
— Откуда у тебя столько повесток? Подделал?
— Настоящие, не сомневайся. Печать, роспись, как полагается. Проверять всё равно никто не станет. Больничный пробьют, если что, а в прокуратуру не сунутся.
— Так ты сам?
— Ремонт хотел доделать. Один чёрт, месяц в пролёте, вот и решил воспользоваться. Я не злоупотребляю, правда. Повестки у меня давно.
— Ладно, понял. Взял-то где?
— Не поверишь. Дружу с прокурором.
— Кто, ты?
— Мало того, мы дружим семьями.
— И что, так бывает?
— А почему нет? Нормальный мужик, хорошая семья. Праздники вместе. Сад для нас недалеко от себя сторговал. В гости ходим, общаемся. В мае вот дочь выдаёт замуж, пригласили на свадьбу.
— Всё равно не укладывается. Ты же говорил: рецидивист. Как?
— Было дело.
Валентин закурил, улыбнулся чему-то:
— По правде говоря, я ещё на зоне решил: хорош, Валя, пора завязывать. Пятый десяток. Дальше барагозить будешь — так на казённой шконке и прижмуришься. Впаяли мне тогда по самое не хочу. Так часто бывает — свои же вломили. Люську жалко. Мы с ней давно, смолоду, да всё как-то… Короче, отзвонил и к ней. Приняла. Устроился по знакомству на жестянку костыли с бабами колотить, притёрся. Тут девчонка родилась. И что-то во мне враз перевернулось. То я, нет-нет, назад оглядывался, жизнь всё ж таки там. Иногда казалось, в прошляках удержусь.
— Кто такой прошляк?
— Вор бывший, в прошлом. Не при делах, но среди братвы в уважении. Ты вот что, не перебивал бы. Понял я вдруг, что ничего важнее в жизни нет, чем этот вот маленький глазастый человечек. И только от меня зависит, что у него впереди. А раз так, значит, и смотреть надо только туда, не оборачиваться. Прошлое своё избыть. Навсегда. И стал я себя на новую жизнь натаскивать. Думаешь, просто? А ты под надзором. Зек, зеком и остался. Днём шпалы, вечером книги умные, навёрстываю упущенное. Материться дома отучаюсь. По возможности, конечно.
Года три не прошло. Как-то вечером звонок в дверь, на пороге сосед. Мутный мужичонка. Робкий интеллигент в пенсне. Работник умственного труда, мать его. Такому руки-ноги оборви, ему же и лучше будет — не туда ходит да не за то хватается. И вечно-то он с просьбами: то в стене просверли, то кран почини. Рохля. «Заходи, — говорю, — с чем пожаловал»? Смотрю, достаёт поллитровку. Никогда за ним такого не водилось. «Ты же вроде не пьющий?» «Как сказать», — говорит. — Выручаешь нас по-соседски. Не подумай чего, от чистого сердца». Ты меня знаешь, я выпить не откажусь. Стаканы на стол. Себе, ему. Хлопнули. Чую, темнит наука. «Колись, — говорю, — что надо»? Он сперва башкой помотал, а потом всё и выложил.
В наш двор неделей раньше фургон пригнали из ЖКО. В доме, что напротив, ремонт затеяли. Корабль шесть подъездов — объём серьёзный. Привезли и стройматериал. Часть в подвал, остальное в фургон. Видел сосед, как таскали туда высокие барабаны с краской. А ещё при нём малярши разливали «слоновую кость» по вёдрам. «Самое то на рамы. Настоящая масляная краска, не то что «нитра». У неё и вид, и держится не в пример долго». Слушаю, а сам думаю: «И где только набрался? Не знай, прикидывался». Потом начинаю въезжать, подбивает меня соседушка ковырнуть вагончик. Тебе, мол, не впервой, делов-то. Очень уж краски надо. И так он это жалостливо поёт, аж слеза наворачивается. «Знаешь, — говорю, — брателло, мне твоя краска нужна, как в башке восьмая дыра. Надо, сам и лезь, а ко мне с такой байдой больше не суйся, обижу».
Дня через два Люська моя заводит разговор и чуть ли не слово в слово. Я у виска покрутил: «Ты понимаешь, что несёшь? Да нам сейчас прижаться и сидеть тише мыши». Скривилась, ушла, ворчит на кухне, а мне слыхать: «Ничего в доме не делается, потом случая не будет». Ну и всё такое. Ещё два дня прошло. Дом, работа, дом. Вдруг ловлю себя на мысли, что не перестаю думать про фургон. С деньгами, без денег, в магазине ржавого гвоздя не купишь, всё достань. Обои какие-то — бумага бумагой — и те втридорога из-под полы. Что смотришь? Это мы сегодня при дефиците, вагонами заведуем, а тогда я в путейцах ходил — костыли да гайки. Ночь не сплю, меркую. Краска нужна? Как ни посмотри, нужна. И что, слабо серьгу рвануть? Куда уж там. Любая моль подпишется. Если бы прошлый раз не подельнички мои, фраера сопливые, спать нам на хрустах. От них и требовалось всего-то хлеборезки не разевать, глядишь, так по краю и протопали. Нет, наплели верёвок, сами в них запутались и меня потянули. Прикинь, мне какой-то вшивый бидон краски дёрнуть? Да хоть кассу заломить.
Выбрали время. Ставлю соседа на стрёме, сам к фургону. Замочек ещё днём сфотографировал. Справненький, ничего не скажешь, а петля на гвоздочках. Не понимаю я таких людей. Неужто не ясно, любой арматуркой подцепи — только звон по небу. За дверь. Фонариком светанул — стоят милые. Одна катушка порожняя практически и две совсем непочатые. Себе в банку со дна остатки, а этому из новой. Отлил и на воздух. Что мне тогда под темя стукануло: покури, не спеши? Заныкал банку в снегу с расчётом вернуться через минуту, а сам за угол к соседу. Отдаю бидон, и тут сзади голос: «Стоять ровно, не дёргаться». Участковый. Ёшкин потрох!
Закрутили нас, таскают. Всё, думаю, отгулялся. Люська ходит, как пришибленная, глаз не подымает. Соседова баба является. Расфуфыра. Мялась, мялась, носом шмыгала, потом выдала: «Ты бы, — говорит, — Валентин, пожалел моего. У него осенью защита, докторская. Из партии попрут, как овцу паршивую, на всю жизнь печать. А тебе что, одним разом меньше, одним больше». Баба, понятное дело. Сам прётся — те же яйца.
Валентин достал папиросу, дунул в мундштук, но, видать, лишка, табак тут же вылетел с другого конца.
— У таких уродов и бог, похоже, свой, особый — он им всё прощает. Следователь на меня только одним глазом глянул, так и зацвёл от счастья. Очень уж ему понравились дела мои прежние. Что голову ломать — раз и в дамках. «Пошли, — говорит, — друг ситный, покажешь, что да как». Собрались у фургона, понятых привели, тут бабы наши, и этот стоит с ноги на ногу переминается. Сам красный. Походу, вломил меня с потрохами: всё, как жёнушка наказала. А я в несознанку. Никакого фургона, никакого соседа, краску от тёщи нёс. Нет, давай, как сосед рассказывал. Хорошо. Подымаемся в фургон, бумажку с печатью срываем. «Открывай барабан» — открываю, «открывай второй» — открываю. Оба полные всклень, с крышек капает. Ты бы видел, какая у соседа рожа была. Следователь к нему, тот руками разводит, не может быть. Как не может, вся краска на месте. Пошпыняли нас чуток, да и плюнули. Мало ли среди соседей чего ни бывает. Вот так.
Семён попытался что-то спросить, но Валентин остановил его:
— Не перебивай. Может, не знаешь, дела-делишки наши через прокуратуру пропускают, порядок такой. Месяца два, не меньше, прошло. Вроде улеглось, тут повестка к дяде. Заинтересовался прокурор этой кражей без кражи. «Дело закрыто, — говорит, — но что-то мне подсказывает, что краску вы всё-таки тиснули». А глаза у самого смеются. «Может расскажете? Просто интересно, вдруг, когда пригодится». И как-то он мне сразу глянулся. Знаешь, бывает иногда что-то необъяснимое, смотришь на человека и понимаешь: свой. Не сдаст, не бросит, не обманет. Была не была, расскажу.
Как оно могло произойти, сам не знаю. Голова другой раз и не такие фокусы откалывает. В общем, когда я бидон наполнил, потянулся в потёмках за крышкой. Пошарил, пошарил рукой, чувствую — кирпич. Ну, я его тут же в краску и определил. Спасибо Архимеду — барабан под завязку. Вот и вся недолга. Так что, Семён: кирпич — это тебе не цацки-пецки, в нём весу три с половиной кило.
Примечания:
Не тримаэмо — (укр.) не держим.
Сидор — сумка, мешок.
Сцепщик — (устар.) составитель поездов.
Серьгу рвануть — (Т.ж.) взломать замок.
Моль — (Т.ж.) мелкий воришка.
Хлеборезки — здесь рты
Хрусты — (Т.ж.) деньги.
По краю — (Т.ж.) пройти по краю, отделаться без последствий
Грузчик — (Т.ж.) берущий на себя чужое преступление.
Всклень — (устар.) доверху, в край.
Часть 2
Назирка
Удивительная штука — кирпич. Глина и огонь — куда проще? Поговаривают, башню Вавилонскую кирпичом подымали. Возвыситься хотели. Башни нет давным-давно. Огрызок фундамента чудом уцелел, да пара слов в Писании. К тому же Бог не Тимошка — рассеял возгордившийся люд по белу свету и языка общего лишил. Как не понимали друг друга, так и не понимаем. А кирпичик себе обжигается. Куда ни глянь — он, родимый. Строй не хочу. Дом, гараж, стену Китайскую. Да мало ли на что может сгодиться обычный кирпич. Всякое бывало.
Утро выдалось на загляденье. Окно разрисовало — никаких картин не надо. В рабочем посёлке, где живёт Назир, всегда на пару градусов холоднее, чем в большом городе, что рядом, на горе. Здесь чёрные, рубленные в конце войны бараки ютятся по самому приямку. Чуть поодаль особняком стоит судостроительный завод. Вдоль дороги высоченные осокори, а за бугром сквозь прутья краснотала видна ещё не ставшая река. Зима в этом году ранняя, спешная, она только первые шаги делает по улочкам посёлка, а уже бело.
«Вроде открытки на день рождения, — думал Назир, выходя из своей комнаты. — Тридцать лет! Надо же. Мне — и тридцать!» Он надул щёки, и без того круглое лицо, ещё больше округлилось. Свёл густые чёрные брови, посмотрел по сторонам и шумно выдохнул. Тесная кухня коммуналки полчаса как опустела. Жена Назира преподаёт в старших классах, уходит раньше всех. Когда Зиля успевает приготовить мужу завтрак, не знает никто. Может, это и к лучшему. Большинство обитателей квартиры трудятся в одну смену и к восьми должны быть на рабочем месте. У каждого жильца на общей площади свои умывальник и вешалка в коридоре. На кухне небольшой уголок: столик с утварью, керосинка или керогаз — кому что милее. Но, если честно, как ни изгаляйся, вонь и копоть у всех одинаковые.
— Здорово, Николай!
С полотенцем на плече в кухню, шаркая тапками, вошёл невысокий мужчина лет пятидесяти. стриженный под ёжик. Выглядел он уставшим и чем-то озабоченным. Редкие волоски на изъеденных оспой щеках торчали в разные стороны.
Назир посмотрел сверху вниз и широко улыбнулся:
— Здоровей видали. Ты никак дома, Мирхат?
— Отпуск. График такой дурацкий, — буркнул Мирхат, зевая. — Отмечали там слегка,— он потёр глаз и уже начал разворачиваться, но сосед остановил его.
— Слушай, Мирхат, ты зачем меня всё время Николаем зовёшь? У меня, если что, имя есть. Мама с папой дали. На-зир. Не забыл? А сам? Ну какой ты Миша?
Мирхат остановился на пороге, не подымая головы.
— Другим так легче.
— Тебе-то какое дело до других? Ты своего начальника Иреком Гилязовичем назови. Тебе же так легче?
— Он — Илья Григорич. Ты что с утра взъелся?
— Я не взъелся, я родился. День рождения у меня.
— Поздравляю.
— Вот, хожу, думаю, — продолжал Назир, точно не слыша соседа. — В бане были, вроде ты это… наш. Значит, и тебе на правое ухо азан шептали, да? А на левое икамат. Шептали?
— Я — коммунист.
— Да? А в бане ты — обычный мусульманин. Не веришь? — Назир подошёл ближе к собеседнику. — Слушай, сосед, мы же не на собрании сейчас. Мне бабушка говорила, а она знала, что говорит: в день воскрешения созывать нас будут по именам. По тем, что при рождении дали.
— И что?
— А ничто. Ты же у нас теперь Миша. Мишу не позовут.
Мирхат ещё больше насупился и, уходя в туалет, обижено пробурчал:
— Больно надо.
— Э, Мирхат, вечером заходи. Приглашаю! Друзья будут, посидим, выпьем.
Дождавшись, когда щёлкнет шпингалет, он достал что-то из-под своего умывальника, положил в соседнюю раковину и спокойно вернулся на кухню.
Тем временем Мирхат, стоя над стульчаком, размышлял. «Смотри-ка, осмелели. Говоруны. Раньше за такие разговоры… Вроде только вчера — рта не раскроешь, а сегодня колхозникам паспорта выдают. Когда мечтали? Хотя… Всей стране как кирпичом по голове: культ личности! А что в итоге? Никиту самого попёрли, а всё не то. Не то. Может, и прав Назирка: что-то мы перевертели? И страх этот вечный, чёрт бы его побрал. В каждом. Никакой хлоркой не вытравишь. Сам, помню, маленьким луны боялся. Да чего я только не боялся. Голод! Что страшнее? Да нет, нет, бывает и пострашнее, ещё как бывает. Коммунист. Какой я коммунист? Так себе — член партии. Сказали: Михаил, надо! — попробуй откажись». Погружённый в раздумья, Мирхат двинулся в сторону умывальников. Он оглядел отражающееся в рябом зеркальце лицо, высунул язык и поморщился, недовольный результатом осмотра. «Оброс, как пёс дворовый. Завтра по дороге в баню постричься бы не мешало». Не отводя взгляда, он толкнул носик рукомойника, набрал пригоршню воды и низко склонился к раковине. Приятная влага обласкала лицо и протекла между пальцами. Вот ведь блаженство какое. Про всё забудешь. Счастливый Мирхат разлепил мокрые ресницы и побледнел от ужаса. В нескольких сантиметрах от его носа в раковине, дёргая тонкой лапкой, лежала полудохлая мышь. Мышь! Этих серых он боялся с детства до ужаса, до припадков. Мышь! Тут же из самой глубины живота, выкручивая, выворачивая всё на своём пути, к горлу устремился огромный шар. Он наполнил рот Мирхата противной кислой слюной и с шумом неудержимого водопада вырвался наружу. «Назирка! Ну, мерзавец! Знал. Знал гадёныш. Что знал? Я ж ему сам… Язык поганый, оторвать и собакам».
Назир готовился к предстоящему застолью. С вечера Зиля вручила ему список, и он, чтобы ей угодить, упорно отстоял три часа в очередях. Собственно, всё и так припасено. Много ли в этом магазине купишь: свежий хлеб, молоко к чаю, конфеты да пару колец краковской. Три бутылки беленькой и вино для девушек с прошлой недели ждут в холодной кладовке. Остальное — своё, из деревни. Он раздвинул стол, накинул сверху приготовленную женой скатерть и улыбнулся. Его Зиля — она удивительная. Вот кто он? Простой деревенский парень. А она городская, учительница. И не ботаники какой-нибудь или там географии — алгебру преподаёт. Назир вспомнил, как первый раз пошёл учиться. На товароведа. Ему так олатай присоветовал. Два месяца по-честному ходил на занятия, старался. С русским проблемы. Что говорят, про что говорят? А тут ещё преподаватель по материаловедению — хохол. Дядька хороший, добрый. Диктует вслух:
— Записуем. Овощчи далжны быть чистамы, мытамы, не повреждёнамы мыханызмамы. Записуем?
Сбежал Назир на завод и ни разу потом не пожалел. Женился. Заочно учиться пошёл. Зиля так настояла. И снова старался, пыхтел над книгами. Однажды чуть не бросил, но вот уже год как мастером по цеху, уважаемый человек. Где тот деревенский пацан Назирка ни бе, ни ме, ни кукареку? Ищи-свищи.
Мирхат пришёл вовремя. Его жена скромно вошла следом и села рядом. Кивая и улыбаясь каждому гостю, она то и дело поглаживала мужа по плечу. Тот сидел, выпрямив спину и держа подбородок немного выше обычного. Гости говорили долгие витиеватые тосты в честь юбиляра, шумно выпивали и всякий раз хвалили хозяев за стол и гостеприимство. Начальник цеха, в котором трудился Назир, краснощёкий, с пронзительно голубыми глазами балагур, постучал вилкой по гранёному стакану и попросил внимания:
— Товарищи! Позвольте мне тут от лица, так сказать, и по поручению… Что ещё? Да, поздравить нашего Назира Ахатовича с этим самым днём его рождения! Юбилейным, между прочим, — он поднял вилку, потряс ею над головой и продолжил. — Завод гордится тобой, Назир. Я лично горжусь. Помню, каким ты к нам пришёл. А теперь — герой. Мне смена. Вижу. Скажу так, не кривя душой: достойная смена. Да, товарищи, да? Так будешь держать, дорогой, — цех передам, а сам мастером к тебе пойду. Вот. Перед людьми клянусь!
Мирхат сидел, не поворачиваясь к говорящему, и сосредоточенно рассматривал овощи в тарелке с винегретом. «Зелёный горошек, — отметил он про себя, — всяко из-под прилавка. Такую роскошь только перед самым праздником выставляют, придерживают». На молчаливый вопрос жены покачал головой, мол, всё хорошо.
— А теперь торжественная часть, так сказать. Внимания прошу! — продолжал начальник цеха. Он снова постучал вилкой по стакану. — Так вот! Товарищи в руководстве посовещались, партийный комитет, профком, да. За хорошую, так сказать, работу… Жена, к тому же, учительница. Немаловажно, знаете ли. Уважаю, да. Приняли, в общем, следующее решение. Читаю, слушайте. Предоставить мастеру третьего цеха Назиру Ахатовичу Акбашеву отдельную однокомнатную квартиру во вновь строящемся доме по улице Пожарского. — Он немного подержал паузу, наслаждаясь моментом, и добавил: — Заселение запланировано в канун Нового года. Поздравляю, что ещё сказать, да? Ордер получишь в профкоме. Ура, товарищи?!
Приглашённые потянулись стаканами к счастливым хозяевам, поздравляя наперебой. Те, что сидели ближе, трясли свободную руку Назира, кто-то толкал в плечо. Зиля сияла от счастья. «Вот он — мой! Мой! Гордость моя. Настоящий батыр!» Мужчины уже покурили, женщины убрали лишнюю посуду, расставили чашки для чая, а обсуждение хорошей новости никак не стихало. Когда гости расселись по местам, молчавший весь вечер Мирхат глубоко вдохнул и поднялся со стаканом в руке.
— Я присоединяюсь к поздравлениям. Тридцать лет — хороший возраст. Уже не молодой, но ещё не старик, — размышлял вслух Мирхат. — Есть что отметить — это правда. Первая стоящая дата. Приятно, что заметили на работе, ценят. Семья у тебя крепкая. Живу я рядом. Жил, могу подтвердить. Зиля твоя — умная, образованная. Это так. Кто чей тыл, правда, не разобрал пока. Ну, время покажет. Вот, — он развернул переданный женой свёрток и протянул Назиру статуэтку играющего на гармошке фронтовика в овечьем полушубке. — Василий Тёркин. Дарим тебе на память. Ему ордера, — Мирхат кашлянул, прочищая горло, — ордена, я хотел сказать, не нужны были, только медали.
Назир потянулся руками к статуэтке, но Мирхат медленно прижал её к груди и шутливо, но твёрдо объявил:
— Загадку отгадаешь — отдам.
— А что, давай, загадывай, — согласился Назир, оглядывая гостей. — Какой у меня сосед, а! Это он мне, между прочим, рекомендацию давал.
Мирхат терпеливо подождал, когда шум стихнет, поставил статуэтку перед собой, опёрся на неё рукой и произнёс, слегка прищурив глаз:
— Скажи мне, Назир, чем отличается воробей от соловья?
— Один поёт, другой чирикает, — не раздумывая выпалил Назир.
— Хорошо, но слишком просто захотел. Это тоже, но нет, не этим.
— Воробей на двух лапках одновременно прыгает, а соловей с лапки на лапку, — подсказал кто-то.
— Это тоже, но не этим.
— Ладно, говори, водка греется.
— Хорошо, скажу. — Мирхат снова взял в руки статуэтку и назидательно объявил:
— Соловей учился в консерватории очно, а воробей — за-очно! Вот и вся вам разница.
С этими словами он передал Назиру Тёркина, опрокинул в себя стакан и как ни в чём ни бывало сел.
Юбиляр в полной тишине стоял со статуэткой в руках, тикали ходики, было слышно, как рядом на кухне закипает чайник. «Один-один. Поровну», — подумал он.
Никакой отпуск не способен отменить главный день недели — субботу. Время, данное на отдых и расслабление. Спасибо партии родной за наш двухдневный выходной. Четвёртый год, а будто так оно всегда и было. Для Мирхата суббота — банный день. Проснулся рано. За окном темно. После выпитого накануне во рту неприятный привкус. Смотрел в потолок, вспоминал вчерашний день, улыбался. Жизнь в коммуналке такая. Бурная. Как игра в шашки. Только зевнул — соперник в дамках. Все эти розыгрыши, мелкие подковырки, подставы на самом деле норма. Мирхат и Назир стараются особо не расслабляться, всегда быть наготове. За порогом квартиры это полезно. Потому и не особо обижаются друг на друга. Ну разве что в самый первый момент.
После завтрака с собранной «балеткой» Мирхат зашёл на кухню за бидоном. Всё, что должно сегодня понадобиться, загодя приготовлено женой и трижды перепроверено им самим: свежее бельё, рубаха, пара полотенец, мыло, мочалка, кусок пемзы, ножницы, шлёпки и главный банный аксессуар — пивная кружка. Пить пиво прямо из бидона, по его разумению, не очень прилично. Из трёхлитровой запотевшей банки — куда ни шло. В этом даже что-то есть. А лучше — из настоящей стеклянной кружки. Последним шёл веник, его он укладывал всегда сам. Готовая в баню «балетка» приятно тянула руку.
В кухне над своей керосинкой хлопотал Назир. Заметив Мирхата, он поднялся с колена:
— Утро доброе?
— Вполне.
— В баню? — Назир заметил чемоданчик в руках соседа. — А мы к своим. Зиля в школе закончит, и до понедельника. Помочь надо.
— Гусей щипать?
— Обычай, сам понимаешь. Тебе везти?
— Сейчас. Погоди. Деньги сразу дам, чтобы не думать.
Мирхат поставил «балетку» на тумбочку и пошёл в свою комнату. Через пять минут он вернулся с десяткой в руках.
— Одного хватит, так решили. Куда нам?
— Как скажешь. Ладно, лёгкого пара.
Рабочий посёлок считается не таким уж большим. Пройти его быстрым шагом из края в край можно минут за сорок. Но суббота не для тех, кто куда-то спешит. Мирхат, миновав переулок, вышел на главную улицу и остановился у дощатого тротуара. Выглядит отпускник вполне себе ничего. На нём новое полупальто «Москвичка», под воротником шалькой цветное кашне, шапка-пирожок, на ногах тёплые «прощайки». Если бы не двухлитровый алюминиевый бидон, можно было решить, что он направляется в заводской клуб. Ночной холод отступил. Снежные хлопья, точно раздумывая, куда им присесть, медленно кружат над землёй. Мирхат втянул в себя морозный воздух и сощурился от удовольствия. «Времени двенадцать, успею пройтись, — думал он, ступая на поскрипывающий настил. — Интересно, кто стрижёт сегодня? Если Надежда, нужно сразу ей сказать, что виски прямые. В прошлый раз так и отмахнула». Он вспомнил мягкие руки бабушки, как та его стригла, приговаривая: «Балалы ой — базар, баласыз ой — мазар*». Она шептала непонятные слова, заворачивала остриженные волосы в бумажку и прятала в тайное место, объясняя тем, что ветер может разнести их по свету и тогда будет болеть голова. В эту ерунду маленький Мирхат не верил, но ни на секунду не сомневался, что волосы могут попасть к злому колдуну. Пусть уж прячет, соглашался он.
Вот и парикмахерская — одноэтажное щитосборное строение с нарочито большими окнами. Такие домики в посёлке почему-то называют «финскими». Очередь в пять человек. Можно сказать, повезло. Обычно в субботу яблоку негде упасть, а сегодня даже место на скамейке нашлось. Мирхат заглянул за косяк — Надежды на работе не было. Он успокоился и стал ждать. Недавно на смену ручным машинкам пришли электрические. Из зала доносилось их приятное жужжание вперемешку со звуками бойко режущих ножниц. Приглушённые разговоры и монотонные шумы действовали на Мирхата, как снотворное. Он не заметил, как задремал, и вздрогнул от неожиданности, когда его позвали в зал. Едва усевшись в кресло, Мирхат снова прикрыл глаза. Ему привиделась бабушка, брат, рыжий жеребец с белым пятном на боку, бегающий по подворью, и мама в цветном платке. Она смотрела прямо на Мирхата. Так на него смотрела только она.
Всё прошло быстро, раз в десять быстрее ожидания в очереди. На вопрос: «Освежить?» — он молча покачал головой, встал и в задумчивости проследовал к кассе.
И снова нашёптывает под ногой не то снег, не то промёрзший настил: не спешим, не спешим, поспеем. «В бане сейчас очередь до дороги. Самые буйные упарятся, разойдутся, а мы потом, потом своё возьмём, дольше ждали, — соглашался Мирхат. — Удивительное дело, почему везде, куда ни кинь, очередь? В посёлке целых три торговых точки. Три! И очереди. Что ни купить — стой. Почему им всем одномоментно понадобилось то же, что и мне? Странные люди, странные. Бумажку надо — стой. Другого дня им нет? За керосином, в кино, в баню, даже на выборах очередь». Мирхат уже принялся считать, сколько времени из его жизни сожрали всевозможные очереди, когда впереди показалось приземистое здание магазина. «Большак». Здесь торгуют почти всем: от продуктов до мебели. В кармане Мирхата рубль с копейками, но он и не собирается что-то покупать, так, глаза полупить. На витринах под стеклом много интересного. Если приходить постоянно, скажем, по субботам, можно понять, что товар лежит подолгу. Это хорошо. Смотришь, вроде бы вот она — нужная вещь. А походишь недельки две-три, подумаешь: «Живётся как-то без неё? Живётся. Получается — ненужная».
Переходя от витрины к витрине, он рассматривал всё подряд, отмечая про себя незаметные для других перемены. Эта вот коробка карандашей лежала раньше справа. И тетради не там. О, какая-то необычная авторучка.
— Можно мне посмотреть поближе? Она поршневая?
Он снял колпачок, одобрительно покивал, рассматривая перо, потом отвернул кожух и покрутил заправочный механизм. Ход мягкий. Вполне. Однажды, во время войны, ему посчастливилось подержать в руках настоящий «Паркер», даже несколько слов написать. Он был уверен, что купил бы себе такую, пока не узнал, сколько она стоит. С тех пор, прежде чем захотеть чего-то по-настоящему, Мирхат всегда справлялся о цене. Так. А это что? Со стены на Мирхата смотрела репродукция в красивой раме. Издалека не отличить от настоящей картины. На самом деле живопись для него — тёмный лес. Его всегда удивляло, что люди восхищаются какой-то мазнёй. Эта была явно ему по вкусу. Снежное поле, вдали сквозь дымку едва проступает полоска леса, а справа кусты и три молоденьких берёзки. Понятно, что это берег: внизу виднеются незамёрзший урез и серая полынья, что по оврагу тянется в сторону леса. Как в жизни.
— А что за художник, не подскажете?
Продавщица посмотрела на этикетку с тыльной стороны и прочитала по слогам:
— Остроу-мо-ва-Ле-бе-де-ва.
— Двое что ли?
— Наверное, я не знаю. Нравится? Будете брать?
— А сколько стоит? Мне отсюда плохо видно.
— Семь рублей.
Мирхат поднял глаза к потолку, снова посмотрел на картину и только потом ответил:
— Нет, знаете… За семь рублей… Тут слишком много свободного места на картине. Было бы побольше нарисовано, я бы тогда взял, не раздумывая.
Он шагнул на улицу. Пасмурно. Из-за этого толком не разобрать времени. Хорошо летом. Отец когда-то в поле учил определять, сколько до темноты осталось:
— Смотри сюда.
Он вытягивал перед собой руку с соединёнными вместе пальцами, прикладывал между горизонтом и заходящим солнцем.
— Положи солнце на палец сверху. А дальше просто. Каждый палец до горизонта — 15 минут. У тебя немного меньше. Это пока. Ты же у меня вырастешь? Ну, вот.
По ощущениям пора брать пиво. Мирхат свернул за угол, прошёл мимо скобяной лавки и оказался у небольшого ларька с тёмным, как амбразура, окошком. Тут тоже стояла очередь. «Вовремя я из дома вышел, — похвалил себя Мирхат. — Там постоял, здесь постоял, к пяти в парилке буду. Веник что надо. И парная к этому времени прогревается по-настоящему, и возле душа толчеи нет. Похлещусь — пивка кружечку. Три захода, и буду легче воздуха. А она не понимает ничего. Каждый раз: «Что, эта баня мёдом мазана?» Как ей объяснить? Неделя за неделей, месяц за месяцем: поел, поспал, на работу, поел, поспал, на работу. Одна баня и осталась. У Назирки вон родители живы, а нам и поехать не к кому».
— «Жигулёвского», полный, — он протянул в амбразуру бидон и смятый в кулаке рубль.
Расстояние до бани Мирхат преодолел быстрее обычного. Здесь он отстоял ещё одну небольшую очередь человек в десять. В ней ему наперебой рассказали, что сегодня сандинисты в Коста-Рике угнали самолёт с тремя американцами. Времени оказалось полшестого, это порадовало. Всё как задумано. Очутившись в предбаннике, прошёл к освободившемуся месту. Довольный тем, что оно не с краю, где вечно сквозит, неспешно поставил в один угол широкого кресла-вешалки бидон, в другой «балетку». Шапку и кашне в рукав, пальто на вешалку. С каждым снимаемым с себя предметом Мирхат улыбался всё шире. Ему виделось, как совсем скоро в парилке он наберёт нужный градус и, скользнув с верхнего полка, красный и пышущий жаром, выскочит наружу, окатит себя ледяной водой и довольный вернётся в предбанник. Тут же накинет на плечи широкое полотенце, нальёт в свою настоящую пивную кружку свежего, с золотым отливом пива, отхлебнёт и выдохнет: счастье!
Наконец он снял с себя всё. Уверенной рукой подтянул «балетку» и положил её на голые колени. Радостно щёлкнули замочки, крышка откинулась, и сердце Мирхата оборвалось. Веника не было! И кружки не было! Ничего из того, что он трижды перекладывал дома, внутри не было! Только ворох каких-то старых, помятых газет вокруг свёртка из плотной бумаги. Дрожащими пальцами Мирхат развернул его и тихо выругался. Внутри лежал кирпич.
* Балалы ой — базар, баласыз ой — мазар. — Дом с детьми — базар, без детей — кладбище.
Окончание следует
***