Ломоносова и Оксфордского университета. Автор многочисленных публикаций, в том числе – в толстых литературных журналах «Нева», «Новый журнал», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Дети Ра», в «Литературной газете».
Основатель портала «Русская литература Австралии». Лауреат международных литературных конкурсов «Согласование времён», «Золотое перо Руси», Международного Грушинского Интернет-конкурса, турнира «Пушкин в Британии» и ряда других.
Живёт в г. Сиднее.
Содержание
«Второй ковчег»
Стихотворения
* * *
Ни вины, ни войны, ни выстрелов –
одиночество, мир иной.
Я живу далеко на выселках,
я планету себе здесь выстрою
окрылённую тишиной.
Ни звонков, ни оков, ни зависти.
Телефон обесточен, глух.
Только зайцы на озимь зарятся,
только совы от солнца застятся,
только молится вьюга вслух.
Мир затерянный, мир заснеженный,
запорошенный белизной.
Обезвраженный.
Обезвреженный.
И почти уже
не земной.
Второй ковчег
По паре – каждой твари. А мою,
мою-то пару – да к другому Ною
погнали на ковчег. И я здесь ною,
визжу, да вою, да крылами бью…
Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,
милуются вокруг другие твари,
а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –
на пристани, у пирса, на краю
стоит она. Одна. И пароход
штурмует разномастнейший народ –
вокруг толпятся звери, птицы, люди.
…Мы верили, что выживем, что будем
бродить в лугах, не знающих косы,
гулять у моря, что родится сын…
Но вот, меня – сюда, её – туда.
Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.
Вода. Кругом вода. И сушу гложет
с ума сошедший ливень. Мы – орда,
бегущая, дрожащая и злая.
Я ничего не слышу из-за лая,
мычанья, рёва, ора, стона, воя…
Я вижу обезумевшего Ноя –
он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!
Нас чёрным ливнем разделяет ночь,
и выживем ли, встретимся когда-то?
Я ей кричу – но жуткие раскаты
чудовищного грома глушат звук.
Она не слышит. Я её зову –
не слышит. Я зову – она не слышит!
А воды поднимаются всё выше –
в их жадном рёве крик мой слишком тонок.
И волны потемневшие со стоном
хоронят и Олимп, и Геликон…
На палубе, свернувшись, как котёнок,
дрожит дракон. Потерянный дракон.
Анубис едет в отпуск
Он ждёт и ждёт. А их всё нет и нет.
Он потирает лапки и зевает.
И время, у порога в кабинет
жужжавшее так зло, заболевает –
завравшись и зарвавшись – застывает
безмозглой мухой, влипшей в аллингит.
Анубис дремлет. Наконец, шаги –
нетвёрдые. И робкий стук. И скрип
тяжёлой двери. «Здравствуйте, голубчик.
Входите», – зверь листает манускрипт.
А посетитель, немощный старик,
бледнеет, разглядев его получше –
сидит шакал, чудовище, посредник
страны загробной, мук на много лет.
И жалкий, грязный, тощий как скелет
старик тоскливо шепчет:
«Я – последний».
На радостях шакал вильнёт хвостом –
«Дописан каталог – вся желчь и сплетни,
людские дрязги, вой тысячелетний…
Какой, однако, препротивный том –
подробная и тщательная опись.
…А вам, голубчик, в третий каземат,
там ждёт вас белозубая Амат».
Закроет опус.
И уедет в отпуск
на опустевший Крит – гонять котов,
искать волчицу на руинах Рима…
В наряде из несорванных цветов
земля прекрасна и необозрима.
Ни войн, ни смут, ни жертвенных костров.
До новых рас. До новых катастроф.
* * *
Чернеет червоточинами дыр
наш мрачный мир. Утрата за утратой.
Мы отступаем – хмурые солдаты
своих надежд, зачёркивая даты,
пропавшие напрасно, без возврата,
средь ерунды и мелочной вражды.
Кровавый снег. Колючий, едкий дым.
Да ладно. Ты не сгинул молодым,
не видел ни трагедий, ни страданий,
ни голода, ни жатвы палачей.
Ты просто прожил жизнь в параличе
баюкающей стужи ожиданий.
Надеялся – засветится звезда
шальных удач – украсят орденами
нас – хмурых, сонных, мелочных солдат.
…А время прёт, взрывая города,
когда-то не построенные нами.
Февраль
Антиподное лето. Февраль от жары разомлел,
развалился, разнежился на эвкалиптовом воздухе –
словно ящерка, что под окном распласталась на ворохе
заскорузлой листвы. На прожаренной этой земле,
прокалённой, калеченой засухой, чёрной – но заново
выпускающей жизнь на смолистую, жжёную паль –
на земле этой южной удушливо-пряный февраль –
ни пролётки, ни слякоти – будит несытое зарево
смертоносных пожаров. И дарит искристую синь
беззаботного пляжа, где шумно, и девочка пляшет
у останков рождественской ёлки. Раздет апельсин –
ароматное солнце. У берега – брызги и радуга.
Австралийский февраль – это жизнь. Он калечит и радует.
Что же, радуй, резвись. Буду ящеркой юркой лежать
на ладони у света, вдали от угара и сора,
даже зная – однажды сюда доберётся пожар –
и обнимет меня. Убаюкает. Может быть – скоро.
Младая жизнь
Несётся время диким вепрем –
сметёт и нас. Среди смертей,
должно быть, страшно жить, не веря
в своих детей.
Да-да, конечно, брат, мы старше –
но кто из нас умнее стал?
Мы танцевали в ритме марша,
они – фристайл.
У них свои и путь, и чаша –
и свой добавлен в чашу яд.
И в головах не наша каша –
своя. И славно, что своя.
Что им до нашей колокольни –
берёзок-слёзок-тополей.
Они добрее и спокойней –
они светлей.
Лютует время шквальным ветром.
В наш век страстей и скоростей
в «прогресс» не верю. Просто верю
в своих детей.
Ведьма
«Ты не ведьма ли? – шептал
в омут ноченьки. –
Рысья, бесья красота –
с червоточинкой.
То ль – змеёй в моих руках,
то ли – призраком,
птицей дикой в облаках,
раскапризною,
то ж – не тронешься с колен
перед папертью…
Улетаешь на метле?
Ну и скатертью!»
Мне бы взвыть да лечь костьми,
мне б вымаливать:
«Приюти меня, прими –
явь ли, марево.
Отогрей да пожалей –
жить под тучами
средь скитальцев-журавлей
я измучилась».
Да не клонится глава –
и не молится;
хоть права, хоть не права –
за околицу,
да в закатный неуют
апельсиновый…
Что ж мне в сердце не забьют
кол осиновый?