Кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики, рекламы и связей с общественностью Тверского государственного университета. Член Союза писателей России, член Союза журналистов России. Член правления Липецкой областной организации общероссийской общественной организации «Союз писателей России». Родился в 1960 году в посёлке Тетьково Кашинского района Калининской (ныне Тверской) области. Окончил факультет романо-германской филологии Калининского (ныне Тверского) государственного университета по специальности «немецкий язык и литература».
Публиковался в журналах «Дети Ра», «Мир библиографии», «Волга – XXI век», «Подъём», «Сибирские огни», газетах «Литературная Россия», «Литературная газета» и др. Лауреат областной литературной премии имени М.Е. Салтыкова-Щедрина (2006) и премии журнала «Петровский мост» (2016-2017). Награждён медалью имени Евгения Замятина.
Живёт в Твери.
О новой книге стихотворений Владимира Шемшученко
Сколько рецензий начинается с банальной фразы: эта книга не оставит читателя равнодушным… То же самое сразу просится на язык и по отношению к новому лирическому сборнику известного русского поэта Владимира Шемшученко, правда, с существенной оговоркой: действительное неравнодушие во всём его спектре – от восхищения до отвержения – вызовут его стихотворения, совершенно разные по проблематике и тональности, но одинаково убедительные, облагораживающие, будоражащие, зовущие, заставляющие преодолеть собственное – реальное или напускное – безразличие к окружающей действительности.
В структуре поэтических книг меня давно занимает феномен взаимосвязи вступительного и финального стихотворений. Для истинного мастера важно подобрать такое начало разговора с собеседником, чтобы тот непременно пожелал его продолжения; однако не менее (и даже более) необходимо поставить в конце его весомую, впечатляющую, возможно, даже неоспоримую точку, венчающую откровения поэта и покоряющую читателя. Владимир Шемшученко открыл свою книгу резким парадоксом: «Слово было в начале. // Страшным будет конец. // Зачеркнёт одичанье // Милосердный свинец».
Его лирика отличается не только парадоксальностью мысли, обретающей порой афористическую чёткость и ёмкость, но и глубиной текста, смещением в конкретном образе предметных и художественных плоскостей, что обуславливается сначала вдохновением и лишь потом авторской логикой, а также притягательной естественностью стиха, поразительной экспрессией и филигранностью речи.
И кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг – невыпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре…
Застывшая в гармонии умиротворённость, разлитое вокруг спокойствие, да и «Россия – это тишина». Наслаждайся блаженством, поэт, погружайся в нирвану, наливайся добром – что ещё нужно? Но он, словно в пику душевному комфорту, ввергает себя в схватку на сопротивление:
А я всё хмурю брови
И лезу напролом.
Поэзия без крови
Зовётся ремеслом.
«Умрёшь не даром: дело прочно, // Когда под ним струится кровь…» Помним, хотя кровь символизирует не только жертвоприношение, но и носительницу жизни, и страстность, и силу, и крепость. Думается, поэт преследует другую цель – постичь и дать оценку своего фатального предназначения, утвердить творческое кредо в эпоху радикального пересмотра (= подмены) идеалов: «Со мной герои Перекопа // И тень убитого отца»; «Я бы вырвал по плечи руки, // Тем, кто сбросил с Кремля звезду!» Не ради рисовки сказано: дед и отец его провели годы «с кайлом в обнимку»: первый в ГУЛАГе, второй в фашистском концлагере; сам же Владимир «родился… в пятьдесят шестом», оттепельном году. А следом иной поворот: «За всё, что мне раньше казалось бесспорным, // Сегодня не отдал бы я ни гроша!»
Острая борьба противоположностей крепко вплетена в ткань его гражданских стихотворений. В. Шемшученко горячо и неоднозначно относится к смене убеждений. На сей счёт он полемизирует с современниками – Юрием Кузнецовым, Булатом Окуджавой; последнему адресуется колкий упрёк: «Ты принял свободу, как пёс от хозяина кость – // Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке». Но поэту близка и выстраданная пушкинская мудрость о печальных строках нашей истории. Он поднимается над идеологическими метаниями, ищет опору в Христе: «Услышь мя, Идущий ко мне по воде!» И никто не вправе требовать от него незамедлительно определиться с политическими симпатиями и антипатиями; впрочем, поэт ясен и категоричен в изображении гримас постсоветской «геополитики».
Николай Рубцов в далёкие, подёрнутые теперь дымкой минувшего, 60-е предупреждал о грозящем Руси нашествии татар и монголов «иных времён»; пока только в «видениях», завершившихся пасторальной картинкой. Ныне его пророчество обернулось для России жестокой и реальной опасностью, захватившей собой все сферы – от быта до государственного устройства:
Южный ветер хохочет в трубе водосточной,
По-разбойничьи свищет и рвёт провода…
Всё назойливей запахи кухни восточной,
Но не многие знают – так пахнет беда.
Дурманящими нюх ароматами экзотических блюд стартовал механизм иноплеменного вторжения с последующим закономерным уничижением радушных хозяев в их же доме, на их же земле:
И среднеазиатскому меньшинству
Дозволено на улицах кричать,
И «русскому невиданному свинству»
Своих детишек в школах обучать.
Немногие пишущие решатся сегодня так же отважно пройтись по острию ножа… А коли рискнут и найдут смелость сказать о наболевшем и накипевшем без прикрас и экивоков, то сполна ощутят на себе пресловутое общественное мнение:
Помни, что твой кумир –
СЛОВО, но не словцо…
И удивлённый мир
Плюнет тебе в лицо.
Как поступить в столь «пикантной» ситуации? Утереться, попытаться плюнуть в ответ или озлобиться и улиткой замкнуться в раковине вселенской обиды? Нет, писать стихи – на разрыв аорты, словно в последний раз.
Мысль превращается в слова,
Когда, безумием объятый,
Ты слышишь, как растёт трава
Из глаз единственного брата,
Когда ночей твоих кошмар
Впивается в неровность строчек,
Когда о край тюремных нар
Ты отобьёшь остатки почек,
Когда кружит водоворот,
Когда не объяснить событий,
Когда копаешь, словно крот,
Нору в осточертевшем быте.
* * *
Яркое своеобразие поэзии Владимира Шемшученко, поэзии «сострадающего сердца» (Н. Скатов), проступает ещё заметнее и привлекательнее в трудном, но мировоззренчески интересном диалоге с вершинными представителями русской классики. Оттачивая грани её идейного наследия на оселке актуальности, поэт добивается его обогащения живительными одухотворяющими смыслами:
Блажен, кто верою горит
И в этом пламени сгорает,
Кто на путях земного рая
Взыскует скорбь в поводыри.
Помимо Некрасова и Пушкина, среди его конфидентов Ахматова, Блок, Тютчев, Мандельштам… Приятно услышать авторскую вариацию изысканной ахматовской мелодии:
Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки жёлтые в пруду.
А в парафразе «По всей земле тогда мело…» благодаря прихотливой авторской воле встречаются Пушкин и Пастернак:
И унижается страна
Тем, что народ хулят и судят
Его ограбившие люди –
Падение не знает дна.
Покуда в славе вор и шут,
Из ниоткуда возникая,
Из глаз в глаза перетекая,
Не мести – милости прошу.
Милости для кого? Понятно, не для шутов и воров. И дарованным призваньем в отличие от многих коллег по цеху Шемшученко не жертвует ради сиюминутных кормушечных выгод, прокламируя с пафосом раннего Маяковского: «Не желаю стихи, как жаркое на блюде, // Господам подавать, демонстрируя прыть…» Грядущий Хам распахнул двери, тем более что и «Европа стихи не читает!»
Между тем, всё упорнее простирает коварные щупальца над Россией другая напасть. Прежние базарные перепалки превратились в противоборство цивилизаций: земледельческой, основанной на созидательном труде на земле, и торгашеской – с деньгами (в конечном счёте с обманом) во главе угла, и довершает его противостояние вер. Православие – последний рубеж и оплот борьбы за бытие-в-мире самобытной России в её цветущей сложности. Проигрыш обернётся потерей духовной идентичности и гибелью в этническом растворении:
Разрастается зло,
выползает из тёмных щелей –
Погремушками слов
азиаты гремят на рассвете…
Встань за Родину, друг мой,
Молись и себя не жалей –
От безбожных отцов
не рождаются русские дети!
В этих хлёстких и призывных строках заключена жёсткая национальная самокритика. Грядущий Хам сегодня вырядился в одежды нравственного релятивизма и психологии временщика, и наш народ – увы – в большинстве своём перестал вызывать умиление: «Мы все вспоминаем о Боге, // Когда никому не нужны». Поэт, по сути, отвергает взлелеянную Достоевским «всемирную отзывчивость» русской души: «Я иду, заливаясь слезами, // Всеотзывчивость нашу кляня…»
И всё-таки он надеется на обратимость данного процесса. «Империя не может умереть!» – итог державного спора.
* * *
Стержневой образ книги – Россия, воспринимаемая как первородная духовная и нравственная ценность, а не только как географическое пространство с уходящими за горизонт далями. У поэта с ней особые отношения: он безмерно любит Родину («Как сладко сказать тебе: “Здравствуй!” – // На русском своём языке»), принимая все её радости, печали, ошибки и прозрения, все извивы её исторического пути, находит у неё понимание, утешение, изливает ей свою тоску. И, конечно, ищет в споре с ней истину, которая «в том, что не ты права, // А в том, что не прав я».
В памяти поэта навсегда сохранились места, где ему выпало родиться, побывать, пожить, поработать. В родной Караганде он, как и другие мальчишки, не жалея себя, бился «за первое место в пацанском строю» и «изучал родную речь // По синим лагерным наколкам» (фоном маячит печально знаменитый Карлаг). А ещё здесь «улицы в храм не приводят. // Да и храмов самих в этом городе нет». В том полуголодном и озорном отрочестве была своя романтика с тайным сочинением стихов для Маринки, личным перочинным ножиком и вкуснейшим пончиком с повидлом – «то, своё золотое, // чего не купить, не урвать, не продать».
Романтично и свежо описание горных красот Дигории, местности в Северной Осетии, в одноимённом цикле:
Здесь воздух октябрьский чуть горчит,
И тянется, словно мёд.
И слышно, как сердце земли стучит,
Покачивая небосвод.
Конёк В. Шемшученко в поэтике – содержательно плотная деталь. Например, в две строки втиснута вся суровость Заполярья: «Ненасытная печь за поленом глотает полено. // На исходе апрель, а в тайге ещё снега по грудь». В крае вечной мерзлоты и холода выковывается особый тип человека закалённого, презирающего житейские условности:
Тишину потревожил испуганный рокот мотора.
Не иначе сосед мой –
рисковый бывалый мужик –
До того одурел от безделья и бабьего вздора,
Что по рыхлому льду
через реку махнул напрямик.
Скалькулировать, перекодировать и растлить русского человека, который «всегда делал то, что хотел», выбирал из ста вариантов действий сто первый и шагал по жизни как по отвесной стене, – неудержимо параноидальное стремление и цель апологетов и практиков глобальной информационной войны против России. Результаты гибельных прививок к нашему национальному характеру космополитических псевдоценностей, извращённой этики, порочной морали, к глубокому сожалению, приносят ядовитые плоды:
Поспешаем за веком и в души несём не своё,
На сегодняшний день обменяв человечность.
За независимость духа на Руси приходится платить дорогую цену:
И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре,
И на выселках жил от верховьев до Карских ворот,
Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей,
И выхаркивал лёгкие сквозь окровавленный рот.
Вероятно, поэтому в книге появляется мотив жертвенности, расплаты за беспощадную, высказанную публично ультрасовременную правду:
И кричу, что ещё остаётся,
В пику сверхтолерантной шпане.
Этот стон у нас песней зовётся…
Эй, борцы с экстремизмом, ко мне!
Поэзия В. Шемшученко – сплав философского, исповедального и гражданского начал. Вот «Полина» – отклик на реальное событие, подброшенное пагубой XXI века: теракт в Петербургском метрополитене 3 апреля 2017 года. Неведение о судьбе любимой хуже каторги, тягучая страшная пытка. Надрывным рефреном звучат усечённые концовки каждой строфы: «Рана!», «Мука!», «Больно!» Душевная боль, невзирая на технический прогресс, саднит так же, как и столетия назад: «А в ушах, как стеклом по железу, // лишь – «…вне // Зоны…»
«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». В творчестве Владимира Шемшученко поэзия и гражданственность настолько органичны и неразделимы – и идейно, и эстетически, что одно будет ущербно без другого. Гражданско-публицистический вектор значительно усиливается к концу книги: «Счёт», «Крымский мост», «Донецк», «Письмо небратьям» – злободневные отклики-размышления на текущий политико-социальный беспредел, быстро переходящий в убивающий. В них немало пылких призывов, накалённых эллипсисных восклицаний и негодующих инвектив при удивительном сохранении лирического темперамента и внятности поэтики. Ярому участнику «закопчённого майдана» поэт выговаривает, словно неразумному шкодливому дитятке:
Не отмыться тебе от стыда
И не выхаркать привкус резины.
Ты учился сжигать города
У сжевавшего галстук грузина.
Всеотзывчивости на новейшем вираже истории он противопоставляет ненависть в самом священном и благородном смысле:
Не опущусь до злобы.
Бранных слов не скажу.
Ненависть – высшей пробы!
Сыну в сердце вложу.
И бросает в лицо европейским «апостолам толерантности» и их российским холуям-подголоскам:
Хватит болтать о правах человека
И тоску нагонять.
Иди и смотри на ребёнка-калеку
И убитую мать.
Фашизм образца 2014 года или один из многих результатов «боевых» действий украинской армии против мирных жителей Донецкой и Луганской областей. Далеко не все знают и помнят (и крайне жаль!) шокирующий натурализмом и глубочайшей правдой факта фильм Элема Климова «Иди и смотри» (1985) о зверствах гитлеровских захватчиков на оккупированной советской территории, параллель с которым провёл поэт. Даже в абсурдном сне было невозможно представить повторение такой патологической бесчеловечности. Поэт видит корень зла: «Укров» не жаль мне ничуть бесноватых! // Мне Украину – жаль…» За все изуверства виновным придётся держать ответ: «Отворяющий кровь не спасётся – // Кровь возврату не подлежит!» Справедливое возмездие неминуемо.
* * *
Наиболее ощутимо перепады лирического настроения, тонкие полутона чувств В. Шемшученко воссоздаёт средствами природной живописи, объединяя их мотивом прекрасного, поскольку «никто на земле не дерзнёт прозываться поэтом, // Не постигнув величья дарованной нам красоты». Она для него во всём: в угасшем костре, в россыпях звёзд и свете луны, в лучах рассветного солнца, в ночном спокойствии реки, цветении лугов, в заснеженном кусте калины, подобранном на улице грязном котёнке и даже в хлёстком ветре и вьюге… «Снега! Побольше снега! // Это зовётся – Русь!» Снег – пленительная черта русского пейзажа и один из культурных символов России – частенько гостит в его медитациях и зарисовках, наделяя их образный строй оригинальными ассоциациями:
…Соседи достали лопаты.
И выгнали снег со двора.
А мой – развесёленький, вкусный –
Лежит себе, радует глаз.
Хрустит на зубах, как капуста –
Впервые, сегодня, сейчас!
И ещё снег – «нетающий словесный русский…» В привычных пейзажных деталях всех времён года В. Шемшученко находит прелесть, изумительную красочность и выразительность: «капельки васильков, искорки иван-чая», «это корова-луна // тучу поддела рогами», «и стоял безответным вопросом сурок у дороги», «подслеповатый дождь, шагающий по крыше», «как спящая женщина, дышит проталина // С лиловым цветком на высокой груди», «по улице ходит ноябрь с глазами бездомной собаки». Можно долго рассуждать о художественной стороне таланта поэта, приводя в качестве доказательств немало блестящих стилевых решений. Лучше оставим это занятие главным ценителям и судиям – читателям.
Цикл «Марине» создан в лучших канонах русской любовной лирики; каждое из его стихотворение (всего их 16) переливается искрящимся сплавом нежности, чистоты, самоотречения: «Ничего я тебе не скажу. // Я тобой безнадёжно болею. // Я желаю тебя и жалею // И дыханье твоё сторожу». Бережно, с предельной откровенностью и без нарочитого эротизма поэт шаг за шагом раскрывает и живописует неповторимые нюансы всевластной и трепетной любви к жене – Женщине и Матери, обретая единение с ней навсегда, даже в грядущей скорби:
И когда в небеса позовёт нас дорога…
Не хотел говорить, но сегодня скажу:
Если первым уйду – проводи до порога.
Если первой уйдёшь – я тебя провожу.
От страницы к странице отчётливо выделяется петербургская тема, и с полным на то правом можно говорить о «Петербурге Шемшученко» (данный аспект его лирики достоин отдельного критического этюда). Для него он – «город Гамлет», в облике которого мелькают изюминки-«безуминки», подчёркивающие уникальность как самого Петербурга, так и образного воплощения его материальной и духовной сущности; вместе с поэтом мы учимся «по слогам этот город читать»:
Ветер пьяную девку целует взасос.
Утонула в заливе луна, как монета…
Город Гамлет! Ты задал простейший вопрос,
На который никто не придумал ответа.
Петербург многолик: то по-северному неподвижно-ледяной («Ноябрь совсем одекабрел // в Неву вморозил сухогрузы»), то резвится в метельном полёте («Машет крыльями вьюга, и перья ломая, кружится // И отчаянно бьётся в колодце двора, как в силках»); порой мрачно-непривлекательный («Рядом кашляет город – он пахнет тоской и тюрьмой // И ещё недержаньем горячей воды в теплотрассах») и вдобавок представляет собой «месиво контркультур»; и погода под стать – «изморось, гиль и хмарь…» Поэт любит детище Петра, но странною любовью… Да, странною, но любовью… Вечной, высокой и понятной:
Охраняя огни берегов.
Зябнут вечные львы на канале.
Распахнулись балтийские дали,
И в снегах утонул Петергоф.
Мой нежданный единственный друг,
Я давненько по свету скитаюсь,
Но тебе я сегодня признаюсь:
Я тебя полюбил, Петербург!
Владимир Шемшученко размышляет о поэзии и поэтах – много, откровенно и часто нелицеприятно. В золотом веке и уж тем паче в веке Серебряном они слыли пророками, глашатаями истин вековых, демиургами. Нынешние поэты явно измельчали:
По привычке кусаем ближних –
Неуживчивый мы народ.
Ради мнимых успехов книжных
Затыкаем друг другу рот.
И потому «на писательском фронте без перемен…», и приговор безжалостно однозначен: «Пересуды, раздоры, суды и пирушки – // А в итоге, увы, – разложенье и тлен…» и «скрипят стихи – поэзия мертва…» Но какая поэзия? В. Шемшученко предлагает опять парадоксальное разграничение, с долей грубоватой иронии взывая к себе и ко всем: «Зачем тебе глупая драка // За место на полосе?! // Пиши, говорю, собака! // Печататься могут все». Напутствуя: «Не заглядывай в бездну, поэт…», сам поступает противоположным образом, ведь советовать и предупреждать не значит запрещать. И не боится задать себе сакраментальный вопрос:
Из какого я рода-племени?
Кто забросил меня сюда?
Скоро я проплыву мимо времени,
Опрокинутого в никогда…
Прямо по Хайдеггеру: человек заброшен в мир, где испытывает сильное чувство неопределённости, ужасается неизведанного, поскольку срок его пребывания здесь конечен, а по вселенским меркам и вовсе мгновение. Для преодоления экзистенциального страха поэту дан единственный способ – творить и СОтворять. В. Шемшученко называет себя «смиреннейший подмастерье, данник русского языка» (язык ему воистину исключительно дорог!) и тут же бравирует личной десакрализацией в космическом масштабе: «Я плыву, как вселенский мусор…»
Завершает книгу почти карнавальная, бесшабашно раздольная «Революция», написанная по канве поэмы А. Блока «Двенадцать». Но запечатлённое действо не фантасмагория и не прекращение течения истории, а грозное предостережение: ни понапрасну ни умышленно не играйте с русским огнём, иначе перспектива лишь одна – сгореть в его пламени. Русский бунт не всегда бессмысленный, но всегда беспощадный.
«Я жизнь люблю неистово и страстно, // Не ставя ни во что уменье жить…» На литературных просторах мало отыщется сегодня тех, кто, как Владимир Шемшученко, выходит к читателю с честным, животрепещущим, зрелым словом и готов дальше без остатка отдавать себя великому и многотрудному служению русской поэзии и России.
——————— оОо ———————-