Родилась в 1972 году в городе Енисейске. Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, член Русского ПЕН-центра. Директор Красноярского регионального отделения Общероссийской общественной организации «Литературное сообщество писателей России». Стихи и проза публиковались в нескольких коллективных литературных сборниках, в журналах «Юность» (Москва), «Дружба народов» (Москва), «Формаслов» (Москва), «Российский колокол» (Москва), «Тропы» (Санкт-Петербург), «Южная звезда» (Ставрополь), «После 12» (Кемерово), «Плавучий мост» (Фульда, Германия), «День и Ночь» (Красноярск), а также в альманахах «Енисей» (Красноярск), «Образ» (Кемерово), «Складчина» (Омск), «Витражи» (Мельбурн, Австралия), «Между» (Новосибирск), «Иркутское время» (Иркутск), «Паровозъ» (Москва). Автор книг «Савелий Свинкин, коты и люди», «Не Париж», «Я, красивая птица. Паспорт животворящий», «Бабья песня», «Лето Господне», «Девочки», «Картина мира», «Курлы-мурлы», «Ледостав». Живёт и работает в Красноярске.
«Быки Хэммингуэя»
Стихотворения
Содержание
Корчной
Корчной небрит, Корчной немного дик, глядит на мир из семьдесят восьмого. Я точно знаю — Карпов победит, но я опять на стороне Корчного. Мне наплевать, что он уже не наш, мне всё равно, что я не знаю шахмат — из всех коней — цэ два аш пять о аш к соседям в гости ходит тихим шагом. Наверное, они его родня, они близки, они как пиву — пена. А я не Карпов, нет, и у меня — ни био ни энерго терапевта.
Возможно, станут пешка, слон, ладья когда-нибудь редкоземельной солью и растворятся в жидкости, но я — сегодня я, увы, ни Том, ни Сойер — сегодня я живу в СССР, мне надо срочно выучить девизы, включить девизы в повесть и эссе, но мой не чёрно-белый телевизор, поймавший передачу с Филиппин о том, как для коней куют подковы, мне говорит — не спи не спи не спи, и я опять на стороне Корчного.
Советский человек, советский, но я не советский человек-индиго. Я знаю всё, поскольку я — Корчной, и это я тогда не победила. Ему тогда один бы на один, но карма — что поделать, это карма, и он бы победил, но победил — и это точно — Анатолий Карпов. А людям что — балет и общепит, и ликовать в своих хрущёвских норах. Я точно знаю — Карпов победит. Но я — всегда — на стороне Корчного
Тысяча новых курток
Сначала, вроде бы, отпустило, потом усиленно полыхало;
картинно чувствовал Буратино любовь и ненависть папы Карло;
пришёл в погонах король оленей, всех мойдодыров извлёк из спален.
Умчался вдаль боевой Пелевин, уехал следом за ним Чапаев;
никто возглавил колонну танков, колонна шла методично, ровно.
На башне танка сидела Анка — рубила взглядом окно в Европу.
Варился вечер густым повидлом, повидло нюхали и жевали
Пьеро в наморднике и Мальвина в красивом платьице с кружевами.
На дне каморки сгущалась карма и растворялась в пространстве, курва.
И снились старому папе Карло очаг и тысяча новых курток.
Кот-д’Ивуар
Я расскажу однажды внукам, возможно, не минуя рифм, как Бог на собственную днюху кота мне взял и подарил. Я расскажу про детство, или как искры сыпались из глаз, но храбрый парень Брюс Уиллис меня тогда пришёл и спас. Мы обсуждали с ним как с другом методики самоубийств, и я, возможно, с перепугу, пошла пешком в Новосибирск,
и так хотелось чаю с мёдом, горячего, вовнутрь, в живот, и шёл со мною дядя Фёдор, и шли со мною пёс и кот, маньяк Арсен, мороз по коже, и жизнь, которая близка, а в высоте кружился коршун — меня глазами он искал;
Я вспоминала неустанно всё то, что ел Гаргантюа, я наизусть стишок читала и шла пешком в Кот-д’Ивуар. Я шла и думала — да ну их, я шла туда с котом и псом. Я помню всё. Меня минует Альцгеймер или Паркинсон. Леса, обочины, поляны. Любой момент непоправим. Я шла вперёд и представляла себе возможности любви. Я хоть в мажоре, хоть в миноре, исполню это всё на бис. Я шла пешком. Я стёрла ноги. Я шла пешком. В Новосибирск.
Я внукам про законы Ома навру когда-нибудь легко. Про лягушат, про насекомых, про гром, про маятник Фуко, а мир и без меня не рухнет — в Кот-д’Ивуар, в Москву, в Китай… Но Бог на собственную днюху мне взял и подарил кота.
Быки Хэммингуэя
За разом раз, рождаясь в нашей эре, пусть не благодаря, но вопреки идут на вы быки Хэммингуэя — массивные румяные быки. Куда идут, зачем идут — не ясно. А может, это не быки, а львы мяуча и рыча, по Красноярску на мягких лапах топают на вы, обыкновенны, как в метро фламинго, в тельняшках драных, как вопрос ребром, идут быки и львы в картине мира, в которой нет ни солнца, ни метро. Есть сверхзадача – будет сверхспособность – краёв не видеть – есть ли где края? Быки мычат, кричат: да будет солнце. Да будет свет. Да будет д’Артаньян.
В картине мира, в этой вот картине всё хорошо и поперёк, и вдоль, и воздух так не радиоактивен и в нашей эре, и задолго до.
И я иду, такая, по Красрабу в тельняшке драной, как вопрос ребром, иду, такая, сдобная, как баба, внутри которой ароматный ром. Иду, а холи делать, как умею — тогда, сейчас и много эр спустя. А впереди — быки Хэммингуэя – крылатые, воздушные. Летят.
Электрик
Мне говорят — контролируй их, контролируй,
И прогоняют с миром;
Мир же, проникший в космос, искоренивший лепру,
Искусственным интеллектом щедро снабжённый,
Недружелюбен.
В коморке под сценой сидит электрик —
Он знает всё о пределах кармы,
Он будет изолировать каждый нерв —
Медь твоя, алюминий, цепочки зеркальных нейронов —
Защита твоя, оборона —
Всё закатает в пластик,
Подведёт контакты к реле.
Электрик…
Светодиоды, кнопка — любой режим —
Танго, вальс, фокстрот, сальса,
Энигма, музыка для медитации,
Абсолютный Ом,
А потом
Какофония, не путать с полифонией,
Трэш безо всякого ритма,
Без чувства ритма —
Барабаны
Барабаны
Барабаны
Треугольник
Тихо
Я герой,
Во мне нет и пяти процентов от прототипа.
Да иди ты со своим переменным током,
Электрик.
Одинаково одиноко,
Давай уже ноль на фазу
Всё и сразу,
Всё и сразу.
Сантехник
Сантехник Пётр, лет сорока пяти,
Спустившись в кишку подвала,
Господи, мя, говорит, прости —
Снова её прорвало.
Вращаясь на стояке (на мировой оси)
Вжимается в грунт хрущёвка.
Господи, Пётр говорит, спаси,
Действовать надо чётко.
Им обнаружен в трубе прорыв,
Он говорит коварно —
Не будет вам ни хлебов, ни рыб,
Если её прорвало;
Если прорвало, то всё, труба —
Мир состоит из трещин.
Пётр вытирает елей со лба.
Действовать надо резче.
В третьей квартире живёт главбух —
Дама в цветастых шляпах.
Пётр налаживает трубу.
Но остаётся запах.
Пётр доволен — ноет его плечо,
В порах дерьмо и плесень.
Пётр, затворяя подвал ключом,
Ставит его на десять.
Пётр говорит — Господи, каково —
Я и Стрелец, и Овен.
И по заявкам, дальше, совсем живой,
Ходит, первоверховен.
Он сторонится котов и шлюх —
Он не какой-то рыжий.
В наушниках по-английски поёт петух.
Что-то про шоу. Трижды
Морозко
На перекрёстке всех глубин и бездн,
Не чуя Гранд каньона и гранд холла,
Уставший человек, который без,
Из всех условий принимает холод.
Любил кого? Кому-то задолжал?
Ходил, конечно, в детский сад и в школу.
Обнявшись крепко, на земле лежат
Он и его период ледниковый.
Минуя заключительный барьер,
Его душа летит над теплотрассой,
Летит, как над Парижем О’Фаньер,
Летит, как альбатрос над Алькатрасом.
Летит и понимает: всё, каюк;
Туда летит, где каждый безусловен,
В полёте заменяя «мать твою»
На «дедушка, спасибо, ой, тепло мне»
Уинстон Спенсер Черчилль
Огонь с материка несётся смерчем, течёт, не прерываясь ни на миг, но маленький Уинстон Спенсер Черчилль спасает остров ангелов моих. Летят снаряды, оглушая свистом, пытаются убить меня, а он сидит и пьет простой шотландский виски — премьер-министр, воин и масон.
Беснуются фашисты над Ла-Маншем — у них настрой и сотни тысяч бомб. мой маленький Уинстон их размажет. Уже размазал их. Пока живём. Противник выпускает дирижабли — мне жаль себя, мне жаль друзей своих. Два дирижабля в небе. Он, как жалом, своей сигарой протыкает их.
Коньяк? Армянский? Дайте мне канистру. Премьер-министром быть тяжёлый труд. Мне не дадут портфель премьер-министра. И нобелевку тоже не дадут, и нету у меня подводных лодок, и ночь моя наполнено — длинна, но каждый раз от всех спасает Лондон мой храбрый сэр Уинстон Леонард.
Стоит, сигару курит на балконе, стоит, спокойно щурится в прицел — премьер-министр. Отважный Шеф-Полковник, а не какой-нибудь овсянка сэр.
Что дальше будет… Важно ли, что будет. Сейчас я захочу его обнять. Он никогда себе не строил бункер, особенно в хрущёвке у меня. Он в мягком кресле. Пузо кошке чешет. Он смотрит сквозь меня куда-то в даль. Великий сэр Уинстон Спенсер Черчилль спасает остров ангелов. Всегда.
Метель
Сверкает в небе молния, гремит над речкой гром.
Плывёт по речке лодочка, а в лодочке Харон.
Расплавленное олово бликует как вода.
Хозяйки, аналитики и главы государств
Высчитывают прибыли и боевую мощь.
Цветёт в полях календула, азалия и хвощ.
А бабы ужасаются, а бабы голосят
И жарят до готовности молочных поросят.
Акулы со ставридами уходят из сетей
Под музыку Свиридова, возможно, под «метель».
Аид до понедельника подохнет от тоски —
Читал произведение писателя Луки.
Ему Пол Пот со Сталиным и пионеров хор
Подносят стопку хереса с Герцеговиной Флор.
А Цербер необласканный кричит, что он вервольф,
И весь покрытый корочкой, читает стих Адольф;
Шеренги красных шапочек стоят, косплеят ад,
Но бабы ужасаются, но бабы голосят,
И поросята жарятся; живи, пока живой.
А люди всё придумали — там нету ничего.
Конечно, все там будут, но ведь не я, не я;
Живи сейчас, иное — версификация.
Конечно, все там будут, но ведь не мы, не мы —
Харон, Аид и Цербер — воображаемы.
Немедленно в Австралию, немедленно в Иркутск
А воздух пахнет травами, он пахнет как арбуз;
Плывёт по речке лодочка, а в лодочке Харон.
А сказка продолжается и кончится добром
Майор
Ты бы, майор, не пил. Тяжко? И что, что тяжко?
Это цветок люпин, это цветок ромашка.
Взор его чистый спирт, речь его — незабудки.
Ты бы, майор, не пил — завтра тебе на сутки.
Этот цветок как стих, чёрный, как ночь в Лесото,
Выросший из шести дачных майорских соток.
Это твоя земля. Там, за стеклянной гранью —
Тот, кто в тебя стрелял, но не убил, а ранил.
Будет всё хорошо. Ты расскажи про Колю,
Как ты зимой нашёл труп на его балконе.
Пятиэтажка спит над магазином Веста —
Надо сидеть и пить в доме без занавесок,
Не подавляя гнев, и доливать в процессе.
Я — милиционер. Я вам не полицейский.
Это районный морг. Пахнет тушёнкой с кашей.
Я не смотрел, но мог — в лица опознававших.
Пой не жалей, акын — будет легко и тупо.
Кровь приливает к чреслам при виде трупа.
Женщина — платье в пол, та, что сказала хватит.
Я к ней вслепую полз и вспоминал про платье.
Был Салтыков-Щедрин. Был перед дверью ада.
Это у всех внутри, но никому не надо.
Тёплый подвал зимой — вот что воняет жутко.
Ангел-хранитель мой — Верочка проститутка —
Весело вечно ей — лет сорока девица —
Ходит, живых живей — птица-алкоголица.
В скверике тополя, сыгранные по нотам.
Это моя земля. Я там ловил виновных.
А атеиста не взять колокольным звоном —
Это земля и снег Кировского района.
Тьма опустилась на тёплый любимый город.
Видишь, твоя страна любит своих майоров.
Ты бы не пил, майор.
Кондуктор Кондратова Анна Петровна
Водитель трамвая Иванников Ваня
Придумал героев, продумал сценарий.
Герои, которые едут в трамвае,
Не знают об этом, об этом не знают —
Законопослушно купили билеты
В Америку, в Африку или в Европу,
Не зная об этом, но знает об этом
Кондуктор Кондратова Анна Петровна.
И дремлет блаженный, на то и блаженный,
Не Кастро Фидель, не Иосип Броз Тито;
Смирились с таким поворотом сюжета
Суровые лица советского типа.
Носы их носы их тревожные кнопки;
Подходит, к нему прикасается чутко.
Тебе до какой, говорит, остановки?
А ну, говорит, просыпайся, пьянчуга.
Коснувшись плеча указательным пальцем
/А город начищен и отполирован/
Пьянчуга, а ну, говорит, просыпайся,
Кондуктор Кондратова Анна Петровна.
***
Удочери меня, горилла – ты ж видишь, я тебе близка. Поедем в Антананариву, поедем на Мадагаскар. Давно живу в приюте «лютик», здесь зайки нет и нет юлы. Здесь никого никто не любит и заставляют мыть полы. Здесь не спасают при пожаре, не возят в тёплые края, мы иногда изображаем, что мы нормальная семья;
А у тебя на жёстком диске стихи о счастье и любви, а у тебя Жюль Верн и Диккенс, а у тебя Рабле и Свифт, на свалке дом, а в доме юмор, и сухоцветы между рам. Мы в одинаковых костюмах пойдём в шикарный ресторан; там будут сахарные яства и в мармеладе алыча. Над нами будут все смеяться, но мы не будем замечать. Ты будешь как Эдита Пьеха, я буду как салют живой – костюмы в красочных пайетках великолепнее всего.
Я не аскет, и нет, не стоик – любовь нужна и нужен кров, и самокат мой новый стоит не пять, а много-много крон. Давай кричать асталависта, смотреть на бабочек, зверят, читать про Оливера Твиста и верить: это всё не зря. Мы будем жить в Париже, в Вене, мы станем близкая родня. Ни на минуту не поверю, что ты оставила меня.
Мы купим пончики и пони, сыграем с ними в чехарду, мы будем жить и вечно помнить про нашу яркую звезду. Приедь на старенькой машине. Вот – нарисованный медведь. Плевать, что мы уже большие. Приедь. Пожалуйста, приедь. Прекрасна ты, неповторима. Ты лучше всех других горилл. Удочери меня, горилла. Пожалуйста, удочери.