Родилась в Томске. Учёба: Томский университет (филология), Иркутский университет (журналистика), аспирантура МГУ (литературная критика). Публиковалась в прессе: Томска, Иркутска, Новосибирска, Москвы, Сергиева Посада. Лауреат конкурса имени Геннадия Карпунина в номинации «поэзия». Четыре книги стихов и прозы, на сайте Поэзия.ру обозначена- Ольга Блинова 6. Член Союза писателей России и Союза журналистов Москвы. Член жюри Международного Грушинского Интернет-конкурса. Редактор и корректор текстов художественных и не очень. Живёт в Москве.
«Радельники»
или эпитафия свитеру
Свитер… Уже не помню, откуда он у меня взялся. Сама покупать вещи не была приучена. Наверно, привезла мама из командировки, из дальних мест – скорее всего Европы, которая за Уралом. В нашем, нищем со времён войны сибирском городе такое не водилось. Мы росли в шароварах из сатина. А в магазине был кулинарный жир, оформленный для красоты хрюшкой.
Но он, свитер!
На бирке значилось: шерсть исландской овцы.
Вот это да… где Исландия… где я, где овца?
Ну, овцы точно были две – но только в виде абстракций. Обобщенные были овцы.
Одна – это я. Потому что коза и овца в гороскопе совпадали — я в это не вдавалась — ладно, хоть звери и разные… одна строптивая, индивид, другая только в контексте стада…
Другая стала потом фоном жизни в горном туризме. В предгорьях паслись овцы.
Свитер был прекрасен. Не так пушист, как тёпл. И лёгок. Что и было надо: пушистое в рюкзаке сомнётся. А мёрзла всегда, всю жизнь, хоть и с детства в палатках… мерзавец, — говорила о себе, потому что слово «мерзляк» и того фонетически хуже. А «мерзавка», «мерзлячка»?..
И почему женский род всегда хуже мужского?
И — почему не бывает свитер из козла или барана?
Он был даже не из образа овцы – скорее оленя. Почему? Разве бывает олень синий? Ну, разве что его, свитера, окрас…да нет, рисунок – говорил о чем-то оленьем.
Может, он снова говорил о детстве? О коврике над кроватью бабушки – такие коврики были чуть не везде в знакомых жилищах, как последний оплот уюта и мечты: олени на фоне озера.
Не бывает одновременно уюта и мечты? А вот бывает. Как начало пути и то, что тебя всегда ждёт в конце дороги – не совсем ещё в конце…
В дороге очень нужно тепло. В тайге. В горах. На горной реке. Днём – да, что угодно – то есть что ты хотела: ливни… пороги… тропа… перевалы…. Но в конце обязательно должен быть
Свитер!
Нет, те добрые исландские животные не смогли бы прожить, сколько он. А он прожил. Наверное, три своих жизни – или даже четыре.
Не только такое тепло должно ждать человека в конце дороги. А ещё человечье.
…Деревня звалась: Тощебылово. Кто б ни услышал название, тут же вспоминал Некрасова из школьной программы: «Горелово, Неелово, Неурожайка тож».
В деревне была изба. Ее купил мой отец, мечтавший о доме вне столицы. Но дом другой нашёлся в других краях, а этот он передал мне и мужу.
…В избе ещё жив был дух бабки Анны. И кто входил – из здешних, деревенских — по привычке крестился на угол против двери, где прежде была икона.
Бабка Анна хранила этот дом много лет. Иначе почему мне было в нем так хорошо? Знала же я: она под конец совсем бессильная лежала здесь, только дочь навещала… здесь же Анна и умерла.
Мне не мешал ее дух. Даже больше: подвигал на то, к чему ранее не была способна.
Муж и я – мы были горожане. Особенно он. У меня-то в детстве бывала деревня. И памятью сердца воскресла. Я начала любить землю. Любить деревенскую тишину. Даже огород! Там просто уже колдовала. Морковку, беспорядочно посеянную маленькой дочкой и проросшую впритык, вытаскивала, разреживая, и, проткнувши землю деревянным прутиком, сажала заново: не пропадай, расти! Шептала что-то своё вслед… и вырастала вкуснейшая морковка, тех ещё размеров и зачастую неприличной конфигурации.
Деревенские глядели на наши деяния с плохо скрытой ухмылкой. Зато каково было их изумленье, когда в самое засушливое лето тщательно прополотые и поливаемые огороды пересохли, не дав урожая, а наш заросший сорняком участок урожай дал огромнейший! Оранжевую и зелёную тыквы немыслимых размеров, длинные толстые кабачки цукини, картошку, зелень, сельдерей, ту же морковь…
Фишки было две.
Одна: муж успел найти ещё не совсем спившегося соседа, чтобы привёз трактором навоз.
Вторая: сорняки заслонили урожай от солнца. Потом, через много лет, я даже прочла теорию на этот счёт. А тогда делала по наитию.
Культура кабачков внедрилась в ярославскую деревню через меня. Их тут не видели никогда и тем паче не ели – но быстро поняли, что их ест скотинка.
А скотинка в деревне мельчала. Коровы исчезали постепенно. Ещё недавно: едешь полдня в уже любимую деревню в маленьком междугороднем автобусе, долго едешь среди полей, туманы плывут над утренними полями – и вон они, коровы, всегда черно-белой масти, и даже собака при стаде той же масти – меня всегда интересовало: как такое вышло? Мимикрия? И пастух с бичом, на коне — как последняя опора порядка.
В соседях у нас были трое: бабка Клавдия, Валентина Ивановна и Николай Иванович.
Бабка Клавдия была одинока всю жизнь. Ни мужа, ни детей. Наезжала все реже племянница. Чья она была дочь? Но ведь братья-сестры были. Это сейчас в семье один ребёнок – вот как у меня.
Я просыпалась по-деревенски рано. Но как бы рано ни проснулась – вид из окошка: Клавдия косит. Коси коса пока роса. За семьдесят пять ей было уже. Я знала: покосит и придет общаться. Перекрестится на икону, которой нет, и скажет:
— ПОка мОлОдая, кОрову держу… для неё и кОшу… а пОтом кОзу заведу.
Сбылось один в один – эту кОзу я ещё застала. Паслась меж нашими домами на колышке.
Грядки в огороде Клавдии были образцовые. Впрочем, как и у других соседей: высокие, правильные – и ни сорняка. Отформатированные.
Сидела она подолгу – а у нас было всего два дня на все про все, и я пыталась делать нужные дела сквозь ее сиденье-говоренье. Слушала о том, как было тут раньше, когда было много народу и колхоз, и танцы, и посиделки. И сквозь память о прежнем – такой пассаж о современном:
— Но как любил Михаил Сергеевич Раису Максимовну!
В этой деревне был особый говор. Не только говор – слова. Одно из них было: радельник.
Вот тут перейдём к двум другим соседям.
Валентина Ивановна бабкой не смотрелась. Невысокая, но очень прямая, быстрая, подтянутая, аккуратная – даже примет внешних в ней не было от этих мест, где все черноволосые и носатые. Ей было всего лишь за шестьдесят. Муж умер давно, трое детей – кто где. Приезжал один, старший — из зоны войны, которая была тогда в Приднестровье. Был отягощён алкогольной зависимостью, но при матери вёл себя тихо и хмуро: только помогал по хозяйству. Алкоголиков и так хватало – на все деревни вокруг не пили только бабки и Николай Иванович.
Однажды Валентина Ивановна согнулась. Пришла, пожаловалась на спину. Я как раз тогда подрабатывала массажем, и мази были с собой, как должно, когда профессия уже проникает внутрь.
— Ну вот и помоги, — сказал муж. Ни на секунду в мои способности не веря. Я пошла.
В чудеса тоже не очень верю. Но когда надо помочь! Валентина Ивановна пришла на другое утро – прямая как раньше. – Нет, сказала я, не верю. – Да, сказала она, — ты же как хирург, ты мне всю спину прошла, мне бы такую дочку! Пойдём!
И повела меня в погреба своего дома, и чего только не предложила: все бери, соленья-варенья, сливки — все!
…Однажды я спросила Николая Ивановича: за что вы не любите Валентину?
Он, с заминкой:
— А не артельный она человек.
Не артельный – то есть скупой и отдельный. Вечная проблема индивида и коллектива, но уже не были давно коллективом наши соседи, и – разве умеют соседи жить в мире?
Конечно, был прав. Или – наверно был прав?
И был ли прав, когда пытался оградить меня от кинувшейся ко мне после разлуки бабки Клавы – подозревал у неё туберкулёз. Да, кашляла она сильно – но откуда взять в той деревне заразу? А это была наша с ней последняя встреча.
Бабка Клавдия сказала однажды: радельница, был омут вон там, и синий камень, уже дорогу никто не знает.
Я ходила и нашла. Ныряла в тот холодный омут в жару, и не было мне болезни – ни сразу, ни потом. А камня синего не нашла. Да и речка давно пересохла меж двумя деревнями.
Николай Иванович указал нам путь к малинникам – я впервые за жизнь объелась малиной. Потом заросли те тропы.
Я спрашивала его: как получается – ваш внук, москвич, во всем помогает, а я у дочки ерунды не допрошусь. – А просто, — отвечал он. – Говорю ему: не хочешь ничего делать — не делай. Сиди вот тут на стуле в комнате, радельник. Ничего не делай, просто сиди! И не вставай.
…Не раз вспоминала эту педагогику. Ни разу не воплотила.
Николай Иванович и отец мой подружились – у обоих друзья остальные умерли. А я уже чаще приезжала с отцом, чем с мужем. Папа – он в детстве хлебнул русской деревни, все понимал и многое умел. Понимал людей – и они его любили: как в университете, так и в деревне. Умел, войдя в избу, сразу увидеть, что не сделано, что не приколочено. И тут же: сделать и приколотить. И сходить в лес за грибами, которые находил в самое не грибное лето. А я варила-жарила: женщина при настоящем мужчине. Попутно удавалось убедить папу сделать массаж – были проблемы со здоровьем, и немалые. Он не хотел, я настаивала. Он соглашался – а ну тебя, давай, пока не пришёл Николай Иванович.
Он приходил. Ждал и смотрел, как я работаю над папой. До этого он, живший через дорогу, видел, как я по приезде сразу проветриваю и мету избу, вывешиваю на забор одеяла, топлю печь, занимаюсь огородом. Лучший комплимент от мужчины во всей моей жизни услышала однажды от него:
— Ты все делаешь правильно.
Стол был загодя накрыт – и два старых мужика-ровесника садились и начинали говорить. Мне оставалось только слушать. Блаженная тишина деревни и разговор настоящих мужиков, проживших жизнь и не сдавшихся.
И печка горит, и блики на дереве, на эти блики буду смотреть пока не усну. И в кладовке весь необходимый инструмент – завтра папа еще что-то наладит, а я займусь огородом – у меня есть завтра, и оно тёплое, хорошее.
— Вот ты не любишь мата, — прерывает мои думы Николай Иванович, — а я после колхоза и войны и всего что после — егерем работал, и позвали меня к космонавтам, отдыхали они в этих лесах после полётов. Так я такого мата и пьянства и неприличия даже не знал.
…А ведь он был ухарем, этот мужик. Ловлю сквозь полусон: три девицы в трёх окрестных деревнях, и каждая думала, что его невеста… потом, когда не будет уже у меня мужа, а у него жены, он ненавязчиво – через папу – посватается ко мне.
А пока: горит печка, блики на стенах, тишина вокруг – и редкое чувство, что всё правильно в этом мире.
…Почему он про мат? А, это я рассказала, как позвали мы мужиков из соседней деревни поднимать избу, и как они то и дело хотели водки на каждом этапе работы, и мат вместо работы, и мы какое-то время их поили, а потом перестали, и вот я в огороде и приходит самый из них хороший-красивый-умный и вытаскивает из груди крест: дай ещё выпить, клянусь крестом, больше не попрошу, но сейчас дай…
А я в те дни могла поехать в столицу, будь она неладна, прямо из этой деревни, не спавши ночь, и осваивала новую специальность, чтобы жила моя семья.
Но вот я снова здесь, и скоро
скоро придёт внук Николая Ивановича: баба зовёт! И он тут же снимется с места, с самого интересного разговора. Если внук не здесь, а в Москве, баба позовёт сама, через улицу – и он не ослушается.
Его жена сидела у окна. Скрюченные полиартритом пальцы – Николай Иванович давно все делал сам: доил корову, потом козу, возделывал огород.
Вот из окна она и увидела пожар в нашем доме.
Пожар. Кошмар всея Руси. Руси деревянной.
Было как? Папа и муж переложили печь. Потому что печник – один на округу и конечно, пьющий – сделал плохо. Опробовали – нормально. Но надо было проверить ещё. Муж поехал. Истый горожанин, он не учёл одного.
Приехал, и, с радостью: так тепло, я там голый ходил!
Я занималась срочной работой, снова рутиной ради семьи, поехать не могла. Закончила как раз когда он приехал из деревни. Была в эйфории – каторгу окончила умственную.
И тут позвонили: пожар.
Было так — печная труба зажгла чердак.
Первой увидала жена Николая Ивановича.
А потом было как всегда в русских деревнях.
Сначала прибежал он. Потом баба Клавдия. Потом Валентина Ивановна. Все соседи. Эта деревня, как все наши деревни, знала, что такое пожар.
И они его потушили.
Они его потушили.
Никогда не узнаю, как это было и не сумею представить. Ночь… деревня спит, а тут огонь в трубе дома. Ну, озерцо напротив – и все разбуженные старые люди таскали из этого озерца ведра. Кого позовёшь, кто справится – только мы.
Может, подтянулись и те, кто жил дальше. Алкаш Леха, тоже долго державший корову (его жена спилась и погибла), народный депутат на конце деревни (спился), трое братьев, живших через дом от Валентины (спились подряд). На момент пожара все ещё были живы.
Дом уцелел. Остались только черные обожжённые балки потолка. Даже украшали избу – нарочно не сделаешь.
…А при чем тут свитер?
Свитер по походной привычке я клала в той избе в изголовье: нар, сколоченных быстро и качественно отцом. Символ тепла и чего ещё символ?..
Однажды в походе на байдарках отдала его дочери, но он вернулся ко мне, а ведь от нее ко мне возвращалось так мало.
Надо ли сожалеть.
Сожалеть можно только о тепле, которое могли – а вдруг можем ещё дать.
Наступили девяностые. Всё стало трудно. Но те годы вспоминаю как счастье. Ребёнок подрос и мне было отпущено время на работу. Тогда ещё не знала, что всего четыре года. А потом расстанемся с мужем, потом надо будет зарабатывать уже сидя в четырёх стенах за компом… А пока – альтернативная газета и редактор, умница-женщина, которая печатала все, что я напишу.
И тут возникла нестыковка. Мы собрались в Тощебылово – собирать урожай. Вдруг звонит моя редактор: лето, материалов нету – у тебя есть?
— Нет, но будет.
И говорю: езжайте без меня. Соберите урожай. Я подъеду.
Ссора, сборы… уехали. А я села на телефон. Собрала материал. Дополнила из записной книжки. Писала под шампанское – очень хохотала в процессе. Отправила в редакцию, уже зная: этот из моих лучших. И тут же: надо ехать. Я обещала приехать, а он — собрать урожай.
Позвонила в три места, где люди с машинами. Нет, никто.
Поехала на вокзал и взяла первого попавшегося частника. «Плачу в долларах».
Через час пути он: покажите доллары. Я показала.
А был уже вечер. Темь и трасса. И, осознав, что мы с незнакомым мужиком на просёлочной дороге, наконец испугалась. И рассказывать начала страсти о тех, кто мне сделал зло и за это поплатился.
Но водитель, оказалось, боялся не меньше меня. Он вообще дороги не знал – я указывала. Как я помнила – ночью, после работы и выпивки?
Наконец доехали. Не до деревни Тощебылово – до поворота на неё, дальше только пешком. Встали в чистом поле. Водитель выдохнул и включил музыку. Я допивала очередное шампанское. Постояли. Вдохнули воздух.
— Прошу вас ещё об одном, — сказала я. — Дойти со мною до деревни. А вдруг муж все же собрал урожай – тогда мы с вами обратно поедем все. И плата за такую дорогу будет больше.
— А ваш муж меня не побьёт?
— Гарантирую – нет.
И мы дошли, по ночной тропинке, и ко мне кинулась маленькая дочь:
— Мамочка! Ты приехала!
…Конечно, урожай был не собран. Водитель с гонораром уехал. Я села на завалинку и тоже выдохнула — впервые за весь день.
…Мы с папой ещё приезжали. Мне полдня дороги, ему больше – но он тоже любил этот дом. Однажды ехали полночи, под осень – выкопать картошку, древний инстинкт бывшего крестьянина. Заночевали на перекладной автобусной станции – уже шёл снег.
Но т а м папу ждал наш дом и сосед Николай Иванович. У которого уже умерла жена.
— Радельник!
Уже ради слова стоило ехать.
Однажды попыталась записать тот неповторимый говор. Но умный сосед мой, увидев диктофон под платком, тут же переходил на язык литературный.
Радельник. Радость. Порадеть. Сделать добро. Разве надо иначе.
Современность дошла и до этой деревни. Приезжали и грабили. У кого-то иконы. У Валентины Ивановны украли из сарая велосипед. И только наш дом, где окна были закрыты всего лишь на гвоздь, не грабили ни разу.
Когда я, уже одна, прощаясь с этим домом и деревней, легла на нары и уткнулась лицом в свитер – маленько поеденный молью…
— Спасибо тебе.
— Спасибо всем.
* * *