Олег Горшков родился в Ярославле в 1964 году, где поныне и проживает. В 1986 году окончил юридический факультет Ярославского Государственного университета, в котором после окончания учебы несколько лет занимался наукой и преподавательской деятельностью. С 1992 года занимается исключительно адвокатской практикой. Автор книг стихотворений – «Антивремя существованья» (2000), «Размытая архитектура» (2002), «Глагол одиночества» (2007), «Словарь тишины» (2013), «Парная флейта» (2020, книга стихов двух авторов Олега Горшкова и Евгения Коновалова), публикаций в литературных журналах, альманахах и антологиях, выходивших в России, Украине, США, Израиле. Лауреат второй Национальной поэтической премии «Поэт года» (2012). Финалист поэтического конкурса «Заблудившийся Трамвай» им. Гумилева 2004, 2008 и 2010 года, Международного литературного Волошинского конкурса 2009 и 2011 года. Лауреат поэтического фестиваля, проводившегося в рамках 67-го Всемирного конгресса международного ПЭН клуба (2000г.) и Международного Грушинского Интернет-конкурса 2015 года, а также ряда других всероссийских и международных конкурсов. Редактор литературного журнала «Эмигрантская лира».
Содержание
«Радио Тишины»
Стихотворения
***
Ну, вот и ты построил дом
в краю, где пахнет земляникой,
где все на свете «лайки», «ники»
однажды ясным зимним днём
в проникновенной тишине
предстанут бредом несусветным,
в котором жизнь твоя извне
контентом утекает в Лету.
А здесь, в глуши – родной очаг,
и никуда не нужно мчаться,
и на любимых домочадцев
не наглядишься ты никак.
И этим воздухом сквозным,
и этим светом неизбывным
ты не надышишься всю зиму,
быть может, лучшую из зим.
Рассвет, колодец с журавлём
и лыжный след, и снова двадцать.
Здесь можно заново рождаться
и вспоминать себя потом.
И пусть останется содом
сует – для профиля и блога.
Зато, есть твой приют, твой дом –
для человека и для Бога.
***
Каждое утро она приходила в сквер,
долго читала, укрывшись в тени древесной.
Длилась строка Гомера во славу Зевса.
Дым отлетавших времён уносился вверх –
листьев курганы опять пожирал огонь.
В жертвенной пляске костров догорало лето.
Женщина на скамье укрывалась пледом,
лист тополиный слетал на её ладонь.
Дни убывали. По скверу гулял борей.
Сонный оркестр, в траве стрекотавший коду,
вдруг замолкал, не закончив два-три аккорда.
Женщина знала: она всё ещё в ребре,
в тьме предрожденья, в предсловии всем словам,
там, где избытое в круге грядущем будет.
Ветер шептал коаны во имя Будды,
в паузах выдыхая: и Аз воздам.
Может быть, это ей чудилось, может, так
легче ей было принять невозвратность лета –
вот он исток, и на выдохе сразу дельта,
и океан – распахнувший свой зёв чужак.
Так и являлась в пустынный почти приют
женщина с книгой – и в дождь проливной, и в стужу –
каждое утро. Ей, видимо, было нужно
к старым деревьям, хранившим молчанье тут,
к шорохам ветра и шёпотам тучных трав,
к птицам, которых кормила порой с ладони.
Сквер был как сад, и она была в нём садовник.
Чудился здесь Тот, кто смертию смерть поправ…
Жизнь торжествует, всё слаще поёт Баюн.
Так и должно быть – зима настаёт на свете.
Ищет кого-то, по скверу блуждая, ветер.
Снег засыпает который уж день скамью.
Пристань
Ни шороха – что пустынь, эта пристань,
где рыб и водомерок речь слышна,
где, как в забытой лавке букиниста,
старинная ютится тишина.
Листвой неиссякаемой, обвальной
осыпало фигурки рыбаков.
Здесь время не течёт ни вспять, ни вдаль, но
стоит вдоль этих сонных берегов.
И разом провалившись в тихий омут,
куда любым чертям заказан вход,
жизнь сызнова листаешь, по-другому
любить и верить пробуя. И вот
подспудно, постепенно, понемногу
вдруг обретаешь в шелесте воды
предчувствие не то чтоб эпилога,
скорей, чего-то вместо… Наводи,
не медли, линзу осени прозрачной
туда, где безрассудней и больней
сплелись в тебе, сцепились, правду пряча,
слова твои изгибами стеблей —
крапивой, лебедой, травою сорной…
Не прячь их, и не прячься сам от слов.
Всё призрачней окрест, всё иллюзорней
вода, листва, фигурки рыбаков…
***
Там, где призрачно, там, где тонко,
всё не рвётся никак во мне.
Взгляд украденного ребёнка
у предутренней тьмы в окне.
Память вновь размотает пряжу –
что ни прядь, то вопрос, вопрос:
«Чьих ты будешь небес, пропажа?
Где слепящих своих стрекоз
обронила в кромешной пляске,
в разорённой какой стране»?
И мурашками холод спасский,
как от исповеди, по спине.
Ветер голосом бесноватым
воет реквием, роя тьму.
«Двоюродивым будешь братом,
Амадеус!», — кричу ему.
Дел заплечных небесный Мастер
стылой вечности точит сталь.
Жизнь – мгновенная проба насмерть,
но без права начать с листа,
чтобы жаждой своей пытаться
вновь наполнить пустой стакан,
чтоб опять и опять сквозь пальцы
белый свет утекал в туман.
Зыбко, призрачно, тонко, топко…
Только, что это? – там, в окне,
просветлевшем в мгновенье ока,
ослепительный сыплет снег.
***
Человек побыл и канул в облака, в травинку, в Лету.
Мир не рухнул, гром не грянул, мало кто заметил это.
Если быть ещё точнее, человек остался рядом.
Вот он с видом книгочея сверлит вас дотошным взглядом
с фото в профиле, вот с миной дуралея корчит рожи.
Он великой Паутиной оплетён навек, похоже.
Странник в вечном карантине, вот он в Риме, Праге, Вене.
Правда, в статусе отныне не случится обновлений.
Тут – черта, предел, граница. Но он с вами, рядом, близко.
Этот номер сохранится в сотнях телефонных списков.
Это имя там, как прежде. Набери, и вздох услышишь.
Жизнь его как будто брезжит, пусть всё глуше, пусть всё тише.
Человек закрыл калитку, заблудился в звёздной чаще.
В Рождество ему открытку принесут в почтовый ящик…
Норвежский ветер
Ладонью воздух зачерпнёшь,
и чуешь, как в горсти трепещет
от моря к морю перебежчик,
норвежский ветер. Чем-то схож
с безумцем он. Но стоят месс
его скитанья и мытарства.
Какое в тьме столетий царство
он ищет? То норвежский лес
он наполняет до краёв
глубоких чащ древесным шумом,
то вдруг в смятении безумном
тревожит дремлющих богов,
грозит Валгалле, гневно шлёт
проклятья Одину и Тору,
и бурей смертного раздора,
в себя вобравшей жар и лёд,
презрев земное шапито,
в припадке ярости и гнева
небес качнувшееся древо
стремится вырвать с корнем до
пустот зияющих, до той,
покоем благостным чреватой,
незримой точки невозврата,
всосавшей космос ледяной.
И вот в твоей ладони он,
как зверь, поджавший хвост и уши.
Но, может, это ты в ловушке,
и с ветром жить приговорён.
Что если это он проник
в тебя скитальчеством бессрочным,
норвежским лесом, морем, ночью,
мурашками за воротник?
Проник в лопатки, кровь и явь,
и в истеченье калиюги
он возвращается на круги,
на круги вечные своя.
***
Что там сейчас на любимой твоей волне,
на радио, растворяющем белый шум?
Там тишина. Там звучит тишина, а в ней
мальчик всё шепчет: Господи, я прошу…
И снег вырастает торжественный, как собор,
и тает бесследно на детских твоих щеках.
Но кто ты такой и бывал ли самим собой,
танцуя под мерную мантру Часовщика?
Тик-так, ускоряется танец, тик-так, тик-так.
Шаг… и обрушится небо, как ветхий дом,
в небыль обрушится, стоит лишь сделать шаг,
ибо текучая вечность во всём, во всём.
Только мгновеньем живёшь, только им одним,
лишь по мгновенью и чуешь: болит, болит.
Значит – живой. Остальное лишь белый дым,
призраки памяти, небытью ставший быт.
Будто и не было быта, лишь Бог и боль –
вот что с тобой остаётся сейчас и здесь.
Рано ли, поздно ли время трубит отбой,
как избавление, словно благую весть.
Что там звучит на любимой твоей волне,
слышен ли шёпот, грядёт ли слепящий снег?
Если теперь человеку ещё больней,
значит, всё ближе к Господу человек.