Книга Михаила Анатольевича Кукулевича «Я смотр назначаю» (эссе, повесть. – М.: Богородский печатник, 2013. ISBN-978-5-89589-064-6) состоит из двух частей. Первая часть под названием «Поэзия и жизнь. Заметки о русских поэтах (пути русской лирики)» посвящена Центру образования «Феникс», в котором автор около восьми лет преподавал курс истории русской поэзии, и включает в себя эссе о русских поэтах. Вторая часть книги это автобиографическая повесть «Я смотр назначаю», своеобразный путеводитель по родному городу. В послесловии к книге Михаил Кукулевич так объясняет её название: «Прежде всего, должен объяснить название книги. Да, она называется «Я смотр назначаю», и название это не случайно. Слова эти не принадлежат мне, это часть строки из стихотворения любимого мной Александра Семёновича Кушнера:
Я смотр назначаю вещам и понятьям,
Друзьям и подругам, их лицам и платьям,
Ладонь прижимая к глазам…
В самом деле, что же делаем мы, вглядываясь в прошлое, как не проводим смотр жизни своей души, вынимая из неё, как из ларца, самое дорогое, самое главное? Для меня такими главными вещами являются русская поэзия и родной город. И тем, и другим хочется поделиться с вами, мой дорогой и уважаемый читатель».
Ольга Ивановна Назарова, вдова М.А Кукулевича
Кукулевич Михаил Анатольевич родился 11 .11. 1939 года в Ленинграде, пережил блокаду. Поэт, бард и писатель, член Союза писателей Москвы с 2007 г. Автор девяти поэтических книг: «Прогулки по Питеру», «Сон разума», «Возвращение к себе», «Лирика», «Путешествие во сне», «День за днём» (в 2-х книгах), «Из плена немоты», «В граде вечного ненастья», «Колымская тетрадь» и трёх книг прозы: «Весёлые и грустные записки детского врача», «Арабелла», «Я смотр назначаю». Михаил Анатольевич за всю жизнь написал более четырёхсот песен на свои стихи и стихи русских поэтов 18-21 вв. Скончался 25.09. 2020 года в Подмосковье, в результате коронавирусной инфекции.
Содержание
Поэзия и жизнь. Заметки о русских поэтах (Пути русской лирики)
Центру образования «Феникс» посвящается
Вступительное слово
Обладание прекрасным лишено эгоизма. Наоборот, тот, кто наслаждается сам, хочет поделиться этим наслаждением с целым светом. Это же полностью относится и к ощущениям, которые получаешь при чтении стихов. Мурашки, которые бегут по коже от звуков поэтической речи, от неожиданно точного и предельно сжатого выражения мысли, от непривычного ракурса поэтического взгляда на привычный предмет, хочется немедленно тиражировать, чтобы и все остальные люди испытали то же самое. Это восхищение необходимо разделить – для того, чтобы приумножить.
Для чего нужны стихи? Можно ли обойтись без них и быть достойным, довольным жизнью человеком? Наверное, да, можно. Наше время это, казалось бы, убедительно доказывает. На вопрос, как жить, стихи точно ответить не могут. Скорее, они могут помочь нам в долгом пути к ответу на вопрос для чего жить, в чём смысл этой самой жизни.
Стихи – часть языка, на котором мы общаемся, его самая лучшая, самая точная часть. Речь человека, знающего поэзию, выразительнее, точнее, богаче. Поэтическая формула – вот одно из высших поэтических достижений. Можно написать целый роман, а можно сказать: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет», – и всё понятно.
Другое достижение поэзии – фонетика родного языка. «Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей» – для русского уха такое сочетание гласных и согласных звучит упоительно. Почему? Бог весть.
Для поэта во все времена самым главным является отклик, отзыв. «И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать», – писал Фёдор Тютчев. Его поэтический собрат Евгений Баратынский надеется на то, что «И как нашёл я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». Без читательского отзыва, отклика, без его со-чувствия поэта не существует, как бы он ни гордился своей самодостаточностью. «Ты царь: живи один», – сказал великий Пушкин, но это, конечно же, только поэтическое преувеличение.
И очень хотелось бы, чтобы у великой русской поэзии всегда – и ныне, и присно, и во веки веков – был адекватный ей читатель. А так ли она величественна эта поэзия, написанная на русском языке? Разве менее значима поэзия немецкая, французская, английская?
Нет, конечно, тем более, что многие знатоки литературы могут заметить, что новое, берущее своё начало от Василия Тредиаковского силлабо-тоническое стихосложение, которое куда богаче по ритму, чем опирающееся только на равное количество слогов стихосложение силлабическое, не русскими вовсе выдумано, а немцами.
И глубокое философское начало взято нашими авторами и переводчиками из туманной Германии. А великий Байрон положил начало русскому романтизму, французские поэты – лёгкой лирической поэзии. Всё так. И всё иначе.
Французы, немцы, испанцы, англичане, итальянцы писали замечательные стихи уже в XV веке, такие же хорошие в XVI и XVII веках. Данте писал на рубеже XIII и XIV веков, в середине того же XIV века прославил Лауру Петрарка, Шекспир и Ронсар творили в XVI веке! Примеров достаточно. И позже, в XVII, XVIII и XIX веках, появлялись поэты отличные, опиравшиеся на известные и развитые традиции, улучшая и продолжая их.
Что же видел перед собой студент Сорбонны Василий Тредиаковский, догадавшийся гениальным филологическим чутьём, что современное европейское силлабо-тоническое стихосложение, использующее чередование ударных и безударных слогов, прекрасно подходит к использованию в его родной русской речи? Пустыню он видел, вот что.
И первый его хорей, посвящённый любви:
Худо тому жити,
кто хулит любовь,
Век ему тужити,
утирая бровь, –
звучит мощным прекрасным гимном, в котором всё – каждое слово – употреблено в такой связке впервые. Вот чему можно позавидовать – свежести, незатасканности слов.
Эти наивные строчки написаны в 20-е годы XVIII века, а уже через 50 лет появилась мощная поэзия Гавриила Романовича Державина – разнообразная, философски зрелая. Не прошло и двадцати лет – и тончайшие оттенки человеческих чувств стали подвластны Василию Андреевичу Жуковскому. А там уже рукой подать до Александра Пушкина, считавшего Жуковского своим учителем.
Вдумаемся! От первых наивных строчек, написанных на русском языке, до высшего выражения поэзии пушкинским гением меньше столетия! Вектор развития, круто устремлённый вверх! Никакая другая поэзия не знала такого стремительного и устойчивого взлёта, продолжавшегося из XVIII, сквозь XIX век, к поэтам Серебряного века и далее к Бродскому и другим поэтам современности.
Теперь о самобытности. Речь идёт, разумеется, о поэтах XVIII и первой половины XIX века. В более поздний период вопрос был, безусловно, снят. Здесь чрезвычайно характерна фигура Василия Андреевича Жуковского, почти всё творчество которого основано на переводах с немецкого или английского, или на писаниях произведений «по мотивам» тех или иных западных образцов. Лучше всего об этом сказал он сам: «У меня почти всё чужое и всё своё».
И дело здесь не только в том, что вкладывает талантливый переводчик в свою работу, но и в принципиальной невозможности адекватного поэтического перевода. Адекватными могут быть только духовное состояние и душевный настрой.
Что же говорить о тех поэтах, которые брали с Запада только саму технологию стихосложения, некоторые распространённые (особенно в эпоху классицизма) мотивы и сюжетные ходы? Здесь, на русских просторах, всё это обретало свою оригинальную трактовку и уводило далеко в сторону от взятых образцов.
Лирика же всегда самобытна, ибо отражает живую душу поэта и только её.
Мои же рассуждения лишь лирики и касаются. Той самой лирики, которая далеко не сразу стала главной, чуть ли не единственной поэтической ипостасью, как, скажем, в конце XIX века. Лирики вначале стеснялись.
Когда Пушкин просил у Кюхельбекера, сидящего в Шлиссельбургской крепости, чтобы тот через свою сестру прислал ему лирические стихи, то Кюхельбекер ответил, причём совершенно искренне: «Пушкину так и быть (!) я их пришлю, а больше никому – я не хочу, чтобы моя муза предстала перед читателем в шлафроке» (т.е. в халате. – Авт). Вот так. Лирика – вещь интимная.
А Афанасий Фет, к примеру, лирики уже не только не стеснялся, а её только и писал. И Тютчев, и Мандельштам.
Стремительный взлёт поэзии, её быстрое развитие побуждались к жизни и быстрым развитием собственно русского языка. Поэзия, как это обычно бывает, была и инструментом, и продуктом этого развития. На этом в целом положительном пути были и свои потери – язык, развиваясь, быстро устаревал.
Вот вам простые примеры. Возьмём «Евгения Онегина» – произведение, написанное достаточно современным языком, коего Пушкин, собственно, и был главным создателем. «Он фармазон, он пьёт одно стаканом красное вино», – говорили неодобрительно об Онегине его деревенские соседи. О чём это они?
Ну, фармазон – это искажённое французское франкмасон или просто масон, вольный каменщик, к которым в России всегда относились подозрительно. А при чём здесь одно красное вино, выпитое стаканом? Как же его ещё пить? Оказывается, вино тогда было принято пить разведённым водой. И неразведённое вино мог позволить себе пить человек богатый и, к тому же, пьяница.
Веневитинов в своей «Молитве» пишет: «И отжени от сердца радость – она неверная жена». Отжени – отсоедини, убери. Такой информационный «шум», устаревшие слова и выражения делают стихи, давно написанные, малопонятными, а следовательно, нам уже трудно им эмоционально сопереживать. Очень обидно!
Сам замысел петь старые стихи возник у меня почти случайно в начале 90-х годов и связан он был с творчеством замечательного русского поэта князя Петра Андреевича Вяземского.
О нём каждому школьнику известно, что он друг Пушкина. Меня попросили написать несколько романсов на его стихи для телефильма. Я открыл томик Вяземского в поисках подходящих стихов и через час безуспешных поисков закрыл: мне стало попросту скучно.
Но вместо того, чтобы с этим смириться, я решил с этой скукой бороться. И вскоре лекарство было найдено – я стал читать о его жизни, долгой жизни: ведь он прожил целых 86 лет, – и постепенно образ этого непростого человека встал передо мной, а стихи его наполнились переживаниями его души. И, о чудо, музыка сама нашлась. Я написал более полутора десятков романсов, некоторые и сейчас пою в концертах.
О нём, князе Петре Андреевиче, разговор ещё впереди, но его творчество подтвердило ещё одну истину: музыка заложена в стихотворении и дело того, кто пишет музыку – её угадать. Здесь не обошлось без курьёза. Фильм «О бедном гусаре замолвите слово» я не смотрел и не знал, что Андрей Петров написал замечательную музыку на его стихи «Я пью за здоровье немногих» («Друзьям»). Стихи мне понравились и я тоже написал к ним музыку. Каково же было моё удивление, смущение даже, когда выяснилось, что музыка эта почти нота в ноту повторяла музыку Андрея Петрова. Значит это только одно – она жила в стихотворении независимо от нас.
Так или иначе, ключ был найден и после Вяземского я сумел вникнуть в поэзию Жуковского, Дельвига, Баратынского, Кюхельбекера, Державина, Тредиаковского и других. Результатом этого стала музыкальная интерпретация стихов русских поэтов XVIII-XX веков, часть из которых вошли в диск «Снова, други, в братский круг». Это стало возможным лишь после изучения не только поэзии, но и судеб отдельных поэтов. И мне хочется поделиться с вами приобретёнными знаниями. Думаю, что это и интересно, и поучительно.
Зачем я это делаю? В первую очередь от желания поделиться тем прекрасным, что испытал сам. Неистребима наивная уверенность в том, что прекрасное вытесняет злое и безразличное в душе отдельно взятого человека.
Затем я отчётливо сознаю, что далеко не у каждого найдутся в наше непростое, динамичное время свободные часы для того, чтобы пройти мой путь узнавания того или иного поэта. А мелодия сама по себе интегрально восстановит первоначальную эмоцию, заложенную в стихотворении. Вы сможете уже не обращать внимания на некоторые лингвистические шероховатости, возникшие с течением времени.
И последнее. Автор, написав несколько десятков романсов на стихи русских поэтов, на стихи Пушкина написал лишь один. Почему? Во-первых, потому, что творчество Пушкина и так хорошо вам известно, да и на лучшие пушкинские стихи давно существует прекрасная музыка. Во-вторых (и это более важно), из чувства внутреннего протеста против навязываемой нам с раннего детства иерархической системы в постижении литературы. Первый поэт – Пушкин. Допустим. А кто второй, третий? Скажем, Тютчев и Баратынский. На каком они месте в табели о рангах? А что делать с Батюшковым? Куда деть Державина? Думаю, нелепость такого подхода очевидна, она чрезвычайно обедняет нас, разрешает не знать творчества «второстепенных», с точки зрения кого-то, поэтов.
Правда, наверное, состоит в другом – человек или рождается поэтом, или нет. И у почти каждого есть строчки, достойные того, чтобы их запомнили наизусть на всю жизнь, чтобы они стали частицей нашей духовной организации. Образно говоря, можно не сопереживать тяжёлой судьбе Константина Батюшкова, но его строчка «О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной» в сердце будет жить.
И, наконец, последнее. Поэты не приходят в мир поодиночке. Есть понятие поэтического поля, поэтического круга. Гений Пушкина тоже возник не на пустом месте и не ушёл в никуда. И у него были предшественники, друзья, современники и последователи его бессмертного таланта.
Я предлагаю вашему вниманию также некоторые свои рассуждения, касающиеся судеб упоминающихся в этом альбоме русских поэтов. Они ни в коем случае не претендуют на какую-то полноту, это просто впечатление от прочтения их стихов, не более того. И если вам захочется после прочитанного и услышанного снять с полки томики стихов названных поэтов , автор сочтёт свою задачу выполненной.
«Остров Любви или Езда в Незнаемое» Василий Тредиаковский
Кто-то из литературных критиков сказал: «Тредиаковский писал плохо для того, чтобы Пушкин писал хорошо». Как во всякой крылатой фразе, здесь есть некоторая гипербола, но по сути верно. И лучше всего это понимал сам Пушкин, который, вытащив из полного забвения имя Василия Тредиаковского, воздал ему должное. А до него – Радищев, который поставил эпиграфом к своему «Путешествию из Петербурга в Москву» чуть изменённую строчку из «Тилемахиды» – «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».Я уже касался во вступительной части роли этого замечательного учёного и поэта. Слово «учёного» не зря стоит на первом месте. Именно талант филолога и позволил ему сделать то, что он сделал: дал мощнейший толчок русской поэзии вместе с другим гением – Михаилом Ломоносовым. Вот послушайте, как звучали русские вирши до Тредиаковского:
За Могилою Рябою
Над рекою Прутовою
Было войско в страшном бою.
В день недельный ополудны
Стался нам час вельми трудный.
Пришёл турчин многлюдный.
Это Феофан Прокопович, замечательный просветитель и стихотворец XVII века.
А вот первый (!) в истории русской поэзии и уже упоминавшийся нами хорей Тредиаковского:
Худо тому жити,
Кто хулит любовь.
Век ему тужити,
Утирая бровь.
Не правда ли, это сразу хочется петь? Чередование ударных и безударных слогов, свойственных вообще русскому языку, как и многим другим европейским языкам, сразу сделали эти строчки приятными нашему уху. Собственно, научный подвиг Тредиаковского в этом и состоит – познакомившись с поэзией европейцев, он понял, что и русский язык прекрасно приспособлен для современных поэтических достижений. Ему помогло сделать такой вывод наблюдение над русскими народными песнями. Остальное было, что говорится, делом техники и неустанного труда.
Что мы знаем о Василии Кирилловиче? Не так уж и много. Знаем, что он родился в Астрахани, в марте 1703 года, в семье священника. Отец хотел, чтобы сын пошёл по его стопам, и отдал его учиться в астраханскую школу монахов-капуцинов, но, движимый жаждой знаний, скоро он уехал в Москву и три года проучился в Славяно-греко-латинской академии на отделении риторики.
Неизвестно, как решился он, 23 лет от роду, на свой страх и риск уехать учиться за границу, полагаясь только на свой «острый разум». Сначала – Голландия, где в доме русского посланника он два года изучал французский язык и знакомился с европейской литературой. У посланника он нашёл кров и еду, но денег не было. Жажда знаний, однако, гнала его дальше и в 1728 году он отправился «пеш за крайнею уже своей бедностью» в Париж!
Тут судьба улыбнулась ему: его взял к себе секретарём русский посол во Франции князь А.Б. Куракин и положил ему жалованье. Это позволило Тредиаковскому посещать лекции в Сорбонне. Здесь, в Париже, написано самое пронзительное патриотическое стихотворение. В XVIII веке молодая, зарождающаяся русская поэзия подала свой голос:
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны…
Ибо все днесь мне ее доброты
Мыслить умом есть много охоты.
И следующая, потрясающей лирической силы строчка:
Россия мати, свет мой безмерный!
Такого на русском языке никто ещё не догадался сказать. Ведь литература писалась в основном на старославянском, это был другой язык, хоть многим тогда и понятный. Тредиаковский перевёл на русский язык роман французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви», снабдил перевод собственными стихами.
Когда в 1730 году этот галантно-любовный роман появился в Петербурге, успех был ошеломляющим. Это ведь был первый – вдумайтесь, первый! – печатный роман на современном языке. Это была настоящая слава. Надулись церковники: Тредиаковский был назван «первым развратителем русской молодёжи». Но остановить процесс было уже невозможно.
Вернувшись на родину, Тредиаковский с жадностью включился в общественно-литературный процесс. Он пишет трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». По этой книге, исправленной и дополненной по замечаниям Михаила Ломоносова, второго гениального реформатора русской поэзии, учился Гавриил Романович Державин. Это была уже цепочка преемственности.
Жизнь Василия Кирилловича на родине сложилась непросто. Несмотря на то, что он первым из российских учёных стал академиком «как латинския, так и российския элоквенции» (красноречия) Российской академии наук, его материальное положение было всегда крайне тяжёлым и он зависел от подачек вельмож. Он проиграл поэтическое состязание с более талантливыми Ломоносовым и Сумароковым и, к тому же, в своей собственной поэтической практике не всегда мог воспользоваться правилами, которые сам же и разработал. В конце жизни, происками иностранцев уволенный из Академии, он перебивался частными уроками. Над стихами его смеялись.
И всё же его по праву можно считать одним из основоположников русского классицизма. Стоит ли судить человека за то, чего ему не удалось сделать? Куда правильнее и благороднее будет воздать ему славу за то, что сделать удалось. И это очень хорошо понимали и Радищев, и Пушкин, и современные поэты и исследователи.
Василий Тредиаковский «Начну на флейте стихи печальны…». Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879098-V-Trediakovskiy—Nachnu-na-fleyte-stihi.html
«О, сизокрылая ласточка!» Гавриил Державин
«Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил».
(А.С.Пушкин)
Обычно это всё, что мы помним об этом замечательном поэте. Между тем он не всегда был стариком, и жизнь его скорее напоминает авантюрный роман. Тем, кто сомневается, настоятельно рекомендую книгу Владислава Ходасевича «Державин». Книга уникальная по своим качествам: так о поэте мог написать только поэт. Ни в коем случае не берусь её пересказывать, но не воспользоваться тоже было бы странно.
Но вы-то её всё же прочтите, совершенно не пожалеете. Тем более вряд ли кто-нибудь из вас возьмёт в руки по доброй воле фундаментальное исследование академика Я.К. Грота, посвящённое биографии Гавриила Романовича Державина (если вы, конечно, не собираетесь стать филологом). Книга же Владислава Ходасевича – совсем другое дело, это увлекательное чтение, да и переиздавалась она сравнительно недавно: в 1988 году. Однако ближе к делу. В XVIII веке в России такой специальности – поэт – не было. Все должны были служить. Державин не стал исключением. Но если бы он не был гениальным поэтом, вряд ли сегодня кто-нибудь вспомнил бы действительного тайного советника, министра, сенатора, кавалера многих орденов и пр., пр. Среди вельмож Екатерины Великой, Павла I, Александра I (а именно стольким императорам Державин служил) он не был ни самым заметным, ни самым прославленным.
К тому же, будучи от природы человеком простодушным, прямолинейным и вспыльчивым, ставящим законы превыше всего, часто попадал он в беды настоящие, никогда не владел искусством компромисса, наживал себе врагов своей излишне ревностной службой и хорошо ещё, что не сгинул, оставался всё-таки на плаву, получал чины и должности. Зато автора од «Бог» и «На смерть князя Мещерского», прекрасной оды «Фелица», посвящённой Екатерине II, которая и не ода вовсе, ибо написана простым человеческим языком и содержит подробности быта, в оде вовсе неуместные, ни один любитель поэзии забыть не должен, и не сможет. Вот что получается. Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков создали как бы скелет русской поэзии, показали, как можно писать, по каким полочкам написанное разместить. Они создали Правила. Державин, дав этому скелету мускулы, нарастив их, тут же начал правила эти ломать и корёжить – и был совершенно прав. В этом смысле он действительно предшественник Пушкина, обладавший неслыханной доселе мощью. Вот послушайте:
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся,
И общей не уйдёт судьбы.
Это последнее его стихотворение, найденное на аспидной доске в его кабинете в день смерти. Какие сила и мощь! А эти аллитерации, эти раскатистые звуки «ррр», гласные «у» и «а». Это действительно трубный глас!
Или вот это, потрясающее по силе звука (и по мысли):
Глагол времён! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовёт меня, зовёт твой стон,
Зовёт – и к гробу приближает.
А это из оды «На смерть князя Мещерского» – по сути дела, первого совершенного произведения поэта, написанного в 1779 году, когда Державину было 36 лет. Надо сказать, что, в отличие от многих поэтов, Державин шёл к своему стиху постепенно, преодолевая бедность, солдатчину, необразованность, отсутствие времени и книг. Он шёл медленно, но неуклонно, постепенно набирая мощь. Друзья пытались его править, приглаживать – он отмахивался. Он очень скоро понял, что гипербола и грубость присущи ему. Остальное прибавлялось опытом жизни и опытом сердца. Ходасевич прекрасно об этом пишет.
Но оды одами, а где же лирика? Она есть. А если она есть, то где её истоки? Нас ведь интересует именно это. Надо сказать, что лирические стихи он писал всегда. Вот одно из первых, сентиментальное несколько. Простительно: молоденькому сержанту Преображенского полка двадцать с небольшим. Он расстался с возлюбленной.
Стихотворение так и называется – «Разлука»:
Неизбежным уже роком
Расстаёшься ты со мной,
Во стенании жестоком
Разлучаюсь я с тобой;
Обливаяся слезами,
Не могу тоски снести,
Не могу сказать словами,
Сердцем говорю: прости.
Белы руки, милы очи
Я целую у тебя.
Нету силы, нету мочи
Мне уехать от тебя…
Ну, конечно же, сплошная «сумароковщина», наивные рифмы: со мной – с тобой, у тебя – от тебя. Но вот уже прекрасная строка – белы руки, милы очи. И музыка! И искренность чувства! Нет глубины, так откуда же ей взяться?
А вот вполне юмористическое, жизнерадостное стихотворение, мгновенно разошедшееся в списках и зазвучавшее в музыке:
КРУЖКА
Краса пирующих друзей,
Забав и радостей подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка!
Давно уж нам в тебя пора
Пивца налить
И пить.
Ура! ура! ура!
Ты дщерь великого ковша,
Которым предки наши пили;
Веселье их была душа,
В пирах они счастливо жили.
И нам, как им, давно пора
Счастливым быть
И пить.
Ура! ура! ура!
Бывало, старики в вине
Своё всё потопляли горе,
Дралися храбро на войне:
Ведь пьяным по колени море!
Забыть и нам всю грусть пора,
Отважным быть
И пить.
Ура! ура! ура!
Бывало, дольше длился век,
Когда диет не наблюдали;
Был здрав и счастлив человек,
Как только пили да гуляли.
Давно гулять и нам пора,
Здоровым быть
И пить.
Ура! ура! ура!
Бывало, пляска, резвость, смех
В хмелю друг друга обнимают;
Теперь наместо сих утех
Жеманством, лаской угощают.
Жеманство нам прогнать пора,
Но просто жить
И пить.
Ура! ура! ура!
В садах, бывало, средь прохлад
И жёны с нами куликают,
А ныне клуб да маскарад,
И жён уж с нами разлучают.
Французить нам престать пора,
Но Русь любить
И пить.
Ура! ура! ура!
Бывало – друга своего,
Теперь карманы посещают;
Где вист, да банк, да макао,
На деньги дружбу там меняют.
На карты нам плевать пора,
А скромно жить
И пить
Ура! ура! ура!
О сладкий дружества союз,
С гренками пивом пенна кружка!
Где ты наш услаждаешь вкус,
Мила там, весела пирушка.
Пребудь ты к нам всегда добра:
Мы станем жить
И пить.
Ура! ура! ура!
И даже современному слушателю (проверено на концертах) трудно не начать подпевать, оживившись. Но вот настоящая жизненная катастрофа – у Державина умирает любимая жена Екатерина Яковлевна, которую он называл Пленирой. Это, по сути, единственная его любовь. Он вскоре женится ещё раз, но это будет уже совсем не то. Совсем. Ни душевной теплоты, ни искренней любви, ни дружбы Державину во втором браке испытать не довелось. Он пишет несколько проникновеннейших стихов, посвящённых памяти любимой жены, при этом плача, что не может найти нужных слов, таких, которые были бы достойны силы его чувства. Вот это стихотворение, так и названное «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся»
Уж не ласточка сладкогласная,
Домовитая со застрехи,
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, – с ней утехи.
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме,
Ах! лежит её тело мёртвое,
Как ангел светлый во крепком сне.
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце моё сокрушает гром!
О ты, ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной.
Уж нет моего друга верного,
Уж нет моей доброй жены,
Уж нет товарища бесценного,
Ах, все они с ней погребены.
Всё опустело! Как жизнь мне снести?
Зельная меня съела тоска.
Сердца, души половина, прости,
Скрыла тебя гробова́ доска.
Я сознательно привёл здесь это стихотворение целиком. Прекрасные стихи! Безутешный плач по любимой. Державин посвятил своей Пленире ещё несколько стихов. Он никогда её не забывал. Иногда, за обедом, затуманятся глаза его, чертит он вилкой на тарелке знакомые инициалы. Вторая жена его, Даша, Дарья Алексеевна, строго на него посмотрит: «Ганюша, ты это что?». Он засмущается, очнётся, затаит в себе тоску. И всё же это был жизнелюбивый человек, хлебосольный хозяин, любивший красоту жизни во всех её проявлениях. Когда Александр I отправил, наконец, Державина в отставку, объяснив своё решение тем, что тот «слишком ревностно служит», Державин горевал недолго. К тому времени служба окончательно опротивела ему, идеалы молодости оказались полностью поруганными. Он ведь всегда понимал службу как служение, а потому многих раздражал и попросту смешил. Донкихотство было не в чести, да и вызывало подозрение – в бескорыстие чиновников всегда верится с трудом.
Державин же был поэт и иначе как по правде жить не мог, не умел – он перестал бы тогда быть поэтом. Но до этого, естественно, никому никакого дела не было. Поэтому он в глубине души был рад отставке. Материально он был вполне обеспечен, славы поэтической ему было не занимать. И дар его жизнелюбия забил чистым и могучим ключом.
Вот вам напоследок могучие, рубенсовских красок строчки, описывающие пир в его имении:
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть…
Ах! Стоит только глаза закрыть и всё это представить. Державин прожил долгую, трудную, полную тревог, но всё же счастливую жизнь. Из беспросветной бедности, через десятилетнюю солдатчину прошёл он к вершинам имперской бюрократии, не утратив человечности, живости ума и любви к жизни.
И поэтический его дар, гений его сквозь косноязычие и неумелость вознёсся к самым сияющим вершинам, перевернув современную поэзию, дав ей мощный толчок к дальнейшему развитию.
И хотя сам Державин лиру свою передал не Пушкину вовсе, а Жуковскому, написав в 1808 году:
Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю…
— но воистину не было бы и Пушкина без Державина. Тут уместно вспомнить о едином поэтическом поле, в котором существуют все поэты, пишущие на одном языке, а в более широком смысле и все поэты мира. В этом силовом поле все зависят от всех – и те, кто были, и те, кто есть, и те, чьё время ещё не пришло.
Гавриил Державин «Неизбежным уже роком…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879085-G-Derzhavin-Neizbezhnym-uzhe-rokom.html
Гавриил Державин «Краса пирующих друзей…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879126-G-Derzhavin-Krasa-piruyuschih-druzey.html
«У меня всё чужое, и всё – своё» Василий Жуковский
Известно, что после смерти Маши Протасовой, в замужестве Мойер, Жуковский не написал ни одного лирического стихотворения, занимался только переводами.
Вот эти последние, посвящённые ей строчки. Они озаглавлены просто: «19 марта 1823». Это день Машиной смерти.
Ты предо мною
Стояла тихо,
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом…
Он был последний
На здешнем свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звёзды небес,
Тихая ночь!..
Боже, какой тихий, почти безмолвный, из самой глубины крик, похожий на шёпот! Крик разорвавшегося и замороженного отчаянием сердца. Какая уж тут лирика. Эта печальная история имела давние корни, уходящие в детство поэта. Великий русский поэт по матери был турком. Как тут Пушкина не вспомнить с его африканской родословной! Но тут всё ближе, реальнее, трагичнее. Василий Жуковский был сыном русского барина Афанасия Ивановича Бунина и пленной турчанки Сальхи, которую привёз барину его крестьянин, будучи маркитантом в русской армии. Барин жил с турчанкой открыто, не особенно стыдясь своей жены, Марьи Григорьевны. Сальху окрестили Елизаветой, фамилию придумали Турчанинова. У Сальхи родились одна за другой три девочки, но вскоре умерли. Но вот родился мальчик. По просьбе Афанасия Ивановича ребёнка формально усыновил, дав ему свою фамилию и отчество, бедный киевский дворянин Андрей Григорьевич Жуковский, живший в доме Буниных. Незадолго до его рождения умирает единственный сын Буниных, девятнадцатилетний студент Геттингенского университета, и убитая горем Марья Григорьевна привязывается к маленькому Василию и забирает его от Сальхи в барский дом. С матерью он теперь может видеться только урывками.
Вскоре не стало и Афанасия Ивановича. Он завещал жене заботиться о Васе и дать ему хорошее образование. Надо сказать, что Марья Григорьевна мужнин наказ выполнила полностью. И заботилась, и образование дала. Но… ощущение своей некоей второсортности, того, что до него по-настоящему никому нет дела, оставалось у Жуковского всегда и отравляло ему жизнь.
Вот и в случае с Машей. Они любили друг друга, более того, это было чувство, проверенное жизнью, они действительно были предназначены друг для друга. Однако Маша была дочерью единокровной сестры Жуковского Екатерины Афанасьевны, а та категорически возражала против брака, ссылаясь на близкие родственные отношения: фактически Маша приходилась Жуковскому племянницей.
Всё здесь было запутано, ведь формально Жуковский вовсе и не был сыном Бунина, его усыновил другой человек! Но не помогло ничего. Даже церковь вступилась за влюблённых, но Екатерина Афанасьевна стояла, что называется, насмерть, памятуя, видимо, в душе о «низком» происхождении своего единокровного брата. Не имело значения даже то, что Жуковский был к тому времени известным, прославленным, лучшим русским поэтом. В глазах потомственной дворянки это немногого стоило.
Кончилось это тем, что Маша, чья жизнь в семье замужней сестры стала просто невыносимой – муж сестры, литератор Воейков, пьяница и нечистоплотный человек, шпионил за ней, – вышла замуж за доктора Мойера и уехала к мужу в Дерпт. Доктор Мойер был прекрасным человеком и Жуковский был даже рад, что его любимая вне опасности. Как говорят, настоящая любовь своего не ищет.
Они, конечно же, продолжали любить друг друга, изредка виделись, но больше доверяли свои чувства письмам. Смерть Маши от неудачных родов 19 марта 1823 года стала для Василия Андреевича тяжким ударом. Пожалуй, самым тяжёлым в его, в общем, благополучной жизни.
ВОСПОМИНАНИЕ
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
Воистину великие строчки!
И вот смотрите, как у нас буквально на глазах рождается великий жанр – поэтическая лирика. Да, Жуковский говорил, что у него всё чужое, что его великие стихи – всего лишь переводы лучших зарубежных поэтов – Гейне, Гёте, Шиллера. Но с острой проницательностью гениального поэта тут же добавлял – и всё своё. Он вкладывал в свои переводы собственную душу, собственный горький жизненный опыт.
Вот вам коротенький гениальный перевод из Гёте:
Кто слёз на хлеб свой не ронял,
Кто близ одра, как близ могилы,
В ночи, бессонный, не рыдал, –
Тот вас не знает, вышни силы!
На жизнь мы брошены от вас!
И вы ж, дав знаться нам с виною,
Страданью выдаёте нас,
Вину преследуете мздою.
Здесь уместно ещё сказать, что Жуковский был, пожалуй, последним представителем русских поэтов, который ещё имел хорошие отношения с царствующим домом. Он был чтецом у императрицы Марии Фёдоровны, учил русскому языку жену великого князя Николая Павловича, а с 1826 по 1837 год был воспитателем великого князя Александра Николаевича, будущего российского императора Александра II.
На этом месте, да и значительно раньше, бесчисленное количество раз приходилось бывать ему ходатаем в делах беспокойных своих собратьев по перу – Пушкина, Кюхельбекера, Баратынского и других. Много, много раз они прибегали к его заступничеству, которое, увы, далеко не всегда приводило к желаемому результату. Власть к тому времени прочно держала поэтов за оппозицию и, по большому счёту, никому из них до конца не доверяла. Но всё же часто его вмешательство достигало цели.
И за это многие и многие ему были благодарны. Но ведь вспомним ещё об одном, горьком: всех почти своих младших друзей, за которых болело сердце, он пережил, и самой страшной из этих потерь была гибель на дуэли Александра Пушкина, любимого «Сверчка моего сердца», как он его называл, надежды и славы России.
Об отношении Жуковского к Пушкину сказано так много, что это стало уже общим местом. Все члены знаменитого «Арзамаса» были рады Сверчку, и не просто рады. Все они – и Жуковский, и Карамзин, и Василий Львович Пушкин, и Вяземский — сделали всё, что было в их силах, чтобы помочь расцвести юному гению. Они совершенно бескорыстно радовались его успехам. Они понимали, что это успехи, прежде всего русской поэзии.
Поэтическая репутация Жуковского всегда была, что называется, на высоте. Он рано узнал славу, и на этом солнце никогда не было пятен. Чем бы он ни занимался: писал ли оригинальные лирические стихи и оды, переводил ли немецких романтиков, создавая на сюжеты их произведений свои замечательные, действительно оригинальные баллады и сказки, занимался ли переложением «Слова о полку Игореве», – всегда и всё он делал первоклассно. Он был и чудесным рисовальщиком: до нас, к счастью, дошли многие его рисунки. Последние годы жизни Жуковского стали настоящим литературным подвигом: он занимался переводом гомеровской «Одиссеи», в которой главенствующее место заняла идея сопротивления человека судьбе. Он осовременил «Одиссею», привнёс в неё собственные элегические чувства, романтику дальних странствий и безудержное стремление к родному дому.
Собственно, почти всю свою поэтическую жизнь он посвятил тому, что знакомил русского читателя с романтизмом, прививал ему новый для того времени литературный вкус. Высокая нравственная чистота позволила ему перевести в те же годы со славянского языка весь «Новый завет». Вот какой диапазон – от «Одиссеи» до «Нового завета».
Хочу же я закончить эти небольшие заметки рассказом о тёплом летнем вечере 1840 года. Жуковский поехал в Германию для поправления здоровья и в Дюссельдорфе остановился у своего знакомого, художника Рейтерна. Горел камин. Друзья, уютно устроившись в креслах, вели неторопливую беседу, при которой присутствовала дочь хозяина, восемнадцатилетняя Елизавета. Жуковский видел её несколько лет назад, совсем ещё ребёнком. Почему-то она смутилась при его появлении, смутился и он, вспомнилась Маша.
Прощаясь, Жуковский спросил у друга, каковы его виды на дочь, как он её воспитывает, каковы её интересы.
«Да ты спроси у неё сам, – усмехнулся Рейтерн, – она ведь влюблена в тебя».
Это оказалось совсем не шуткой. Жуковский поговорил с девушкой и убедился, что она любит его самого, а не великого поэта в нём, ходатая за сирых, романтического героя её грёз. Её отец так и сказал ему:
«Представь, она любит тебя совсем по-другому, по-настоящему. И если бы ты сделал предложение, она бы его приняла».
Так пришла, наконец, любовь к 57-летнему поэту. А я подумал вот о чём. Какую нерастраченную молодость души, чистоту сердца надо было иметь этому человеку, чтобы внушить истинную любовь 18-летней девушке! И он оказался достоин этой любви.
Теснятся все к тебе во храм,
И все с коленопреклоненьем
Тебе возносят фимиам,
Тебя гремящим славят пеньем;
Я одинок в углу стою,
Как жизнью, полон я тобою.
И жертву тайную мою
Я приношу тебе душою.
Василий Жуковский «Кто слёз на хлеб свой не ронял…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879083-V-Zhukovskiy-Kto-slez-na-hleb-svoy-ne-r.html
Василий Жуковский «О милых спутниках…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879084-V-Zhukovskiy-O-milyh-sputnikah.html
Василий Жуковский «Теснятся все к тебе во храм…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879121-V-Zhukovskiy—Tesnyatsya-vse-k-tebe-vo-hr.html
«Звезда разрозненной плеяды» Князь Пётр Вяземский
Так назвал его Евгений Баратынский в посвящённом князю стихотворении. А наш современник, замечательный поэт Александр Кушнер посвятил ему проникновенное стихотворение, которое назвал «Вместо статьи о Вяземском»:
Я написать о Вяземском хотел,
Как мрачно исподлобья он глядел,
Точнее, о его последнем цикле.
Он жить устал, он прозябать хотел.
Друзья уснули, он осиротел;
Те умерли вдали, а те погибли.
Это стихотворение о том же: о долгой жизни, самим ходом вещей приводящей к одиночеству. Вяземский похоронил всех своих друзей. Из семи его детей умерли шестеро, причём некоторые уже взрослыми. Он остался один, но нашёл в себе поэтическое мужество в последние годы жизни написать замечательные стихи, сложившиеся в горький и прекрасный цикл «Хандра с проблесками». Вот об этом-то цикле и упоминает Кушнер в своём стихотворении.
Его творчество – нам всем урок и укор. Не надо, нехорошо раньше времени навешивать ярлыки и давать окончательные оценки. Так в 1840 году неистовый Белинский на стихотворение П.А. Вяземского «Смерть жатву жизни косит, косит» снисходительно заметил, что этим произведением Вяземский, один из лучших представителей старого поколения, признаёт его, это поколение, отжившим и побеждённым (!!!), и добровольно отказывается жить идеалами поколения нового.
Весьма скоропалительное суждение: ведь через тридцать с лишним лет именно Вяземский напишет свои самые замечательные стихи и станет в ряд с теми, кто проложил мостик к современной поэзии.
Был ли Вяземский другом Пушкина? Точнее и правильнее будет сказать, что он был другом его творчества, настоящим, преданным и умным соратником. Да, именно Вяземский, не имея в самом себе романтической закваски, стал идеологом русского романтизма и поддерживал Пушкина во всех его литературных начинаниях.
И когда Пушкин пошёл дальше, к «Борису Годунову» и «Онегину», не осудил его за отступление от романтизма, как, скажем, А.А. Бестужев-Марлинский, а понял неизбежную траекторию развития пушкинского гения. Что и говорить, он всегда очень высоко ставил пушкинскую музу и особенно осознал это, когда поэта не стало, ведь он пережил его на 41 год – на целую жизнь!
Что же касается их личных отношений, то так ли они нам важны? Не забудем, что Вяземский был на семь лет старше Пушкина и тот порой казался ему enfant terrible – «ужасным ребёнком». Пушкинские проказы приводили его порой в недоумение. Но важно ли это? Думаю, нет.
Вяземский был достаточно умён, чтобы первым оценить, понять и принять то, что мы потом назовём «Пушкинская эпоха». Но нас-то волнует другое. Был ли князь Пётр Андреевич самодостаточной фигурой в истории русской литературы? Безусловно, да. Достоин ли он отдельной от Пушкина памяти? Конечно же. Вот только несколько примеров, лежащих на поверхности.
Это Вяземский ввёл колокольчик в русскую поэзию:
Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика…
Это Вяземскому принадлежит эпиграф к «Евгению Онегину»:
И жить торопится, и чувствовать спешит!
Это Вяземский назвал Крылова дедушкой и придумал термин народность.
Он обладал зорким глазом и был автором бесчисленного количества острот и крылатых выражений. Его называли русским Беранже, вкладывая в это название не всегда позитивный смысл. Но вспомним одну деталь. Беранже потерял свою литературную и человеческую репутацию своим рьяным служением Наполеону III. Вяземский никогда, ни при каких обстоятельствах, отнюдь, не будучи революционером, головы перед властью не склонял, а уж тем более не сотрудничал с нею активно. Николай I его терпеть не мог, подозревал в связях с декабристами, но доказать ничего не смог.
Однако князь Пётр Андреевич, хоть и дружил со многими осуждёнными, к декабризму не принадлежал. Да и не мог – слишком большой была его индивидуальность. Он был, что называется, штучным человеком. Ничего вместе с толпой, пусть даже и благородной, делать не мог. Зная его характер, никто из декабристов и не пытался привлечь его в общество.
Но и с властью он строил свои отношения, не забывая о родовитости своего рода, которую понимал как ответственность перед Россией. Он болел её недостатками, как своими, чему свидетельством его замечательное стихотворение «Русский бог».
Вяземский – сатирик, Вяземский – литературный критик, – нам это всё давно знакомо и понятно. Но был ещё Вяземский – лирик, и об этом отдельный разговор.
Он рано остался сиротой. Сначала умерла мать, ирландка Дженни О’Рейли, которую отец, Андрей Иванович, привёз из путешествия по Англии. Она родила ему двух детей – дочь Катю и сына Петю — и скончалась, не успев насладиться покоем и уютной роскошью Остафьевского имения, которое с такой любовью и заботой строил для неё муж. Маленькому Пете было тогда только десять лет, и мы никогда не узнаем, что было у него на душе. По странному стечению обстоятельств он никогда и никому ни словом не обмолвится о горячо любимой маменьке. Отец любил его, но был строг, иногда даже слишком. Когда он случайно заметил, что маленький князь боится темноты, то велел оставить его одного в тёмной аллее Остафьевского парка на ночь. Плавать учил, бросая с лодки в пруд. Отправляя сына в Петербург, в иезуитский пансион, строго напутствовал его, пеняя на слабые знания, особенно в части математики. В пансионе, однако, Вяземский оказался одним из первых.
Умирая, князь Андрей поручил пятнадцатилетнего Петю заботам супруга его старшей дочери – историку Николаю Михайловичу Карамзину. Длительные и содержательные беседы старого князя с Карамзиным, Жуковским, Василием Пушкиным, Иваном Дмитриевым – вот фон, заложивший литературную основу восприимчивого юноши.
Естественно, он начал писать стихи, которые, впрочем, долго не решался показать своему строгому опекуну.
А в 18 лет началась самостоятельная жизнь: Пётр Андреевич женился на падчерице отставного полковника П.А. Кологривова, княжне Вере Фёдоровне Гагариной, не очень красивой, но обаятельной и женственной особе, которая была тремя годами его старше. Брак этот длился более 67 лет!
Какой была жизнь князя Петра Андреевича? Счастливой, несчастной? И той, и другой. Счастье – встреча с Пушкиным и участие в литературных деяниях «пушкинской эпохи», несчастье – длительное занятие не своим делом: многие годы он, ненавидевший математику, вынужден был, волею не любившего его Николая I, работать по финансовому ведомству. Счастье – жена, находящаяся рядом, его верный друг. Несчастье – смерть почти всех его детей (в живых остался только один Павел).
Несчастье – смерть всех друзей, которых он пережил. Ему, писавшему некогда до десяти писем в день, на закате жизни писать было некому.
И счастье, что его память хранила друзей и позволяла воздать им должное. И безусловное счастье уже для нас, его сегодняшних читателей, что он сохранил на всю жизнь способность к высокому лирическому накалу, который сумел перелить в стихотворные строчки.
Моя вечерняя звезда,
Моя последняя любовь!
На вечереющий мой день
Отрады луч пролей ты вновь!
Порою невоздержных лет
Мы любим пыл и блеск страстей,
Но полурадость, полусвет
Нам на закате дня милей.
На примере творчества Вяземского мы ещё раз убеждаемся, до какой степени относительны всякие оценки, как неубедительны различные способы ранжирования поэтов. Его небезосновательно, казалось бы, называли русским Беранже и не видели того, что внёс в русскую культуру этот ироничный до желчности человек. А ведь именно он, не будучи по натуре романтиком, отдал на службу нарождающемуся романтизму весь свой критический талант, потому что смог почувствовать отточенным литературным своим умом своевременность, необходимость этого направления для русской словесности.
А вот и прямо поэтическая заслуга. Именно Вяземский ввёл в лирику дорожную тему и незабвенный колокольчик, который столько песен прозвенел путникам в русской поэзии.
ДОРОЖНАЯ ДУМА
Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи сумрак скучный,
Саван неба, облака!
И простёртый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.
И в бесчувственности праздной,
Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.
Мне не скучно, мне не грустно –
Будто роздых бытия!
Но не выразить изустно,
Чем так смутно полон я.
В одном из последних своих стихов, написанном за год до смерти, состарившийся поэт, оглядывая свою жизнь, пишет:
…На жизни так же есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на неё легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.
В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной,
Сердечной памятью ещё живёт в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате…
Склоним же голову перед мужеством этого человека.
Пётр Вяземский «Моя вечерняя звезда…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879093-P-Vyazemskiy—Moya-vechernyaya-zvezda.html
Пётр Вяземский «Сколько слёз я пролил…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879096-P-Vyazemskiy-Skolko-slez-ya-prolil.html
Пётр Вяземский «Колокольчик однозвучный…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879111-P-Vyazemskiy-Kolokolchik-odnozvuchnyy.html
Пётр Вяземский «Беда не в старости…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879123—P-Vyazemskiy-Beda-ne-v-starosti.html
«О, память сердца, ты сильней…» Константин Батюшков
Сколько нужно написать стихов, чтобы остаться в памяти читателя? Иногда для этого может хватить двух строчек. Вот эти строчки, их помнит каждый:
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…
Не каждый, правда, вспомнит, что они принадлежат замечательному русскому поэту Константину Батюшкову. Но это уже как раз и не так важно. Несмотря даже на то, что его называли лучшим поэтом допушкинской эпохи. Так это или не так? Спорить трудно, тем более что до Пушкина были ещё Державин и Жуковский, но дело не в этом. Мы же договорились, что не будем ставить поэтов на пьедестал почёта и распределять между ними медали разных достоинств. Строчка эта – чистейший образец того, что называют поэтической формулой. Об этом можно рассуждать прозой, исписывать тома. Но зачем? Явление обозначено точно и детали не требуются. Поэзия, как говорил Дмитрий Веневитинов, есть «сжатая мысль».
Что же можно рассказать об авторе этих оставшихся на века строк? Батюшков прожил почти семьдесят лет, но жизнь его как бы рассечена надвое: в тридцать пять его сразило наследственное безумие. Это после посещения уже сошедшего с ума поэта Пушкин, которого тот не узнал, и написал своё стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…». Сам Батюшков, когда безумие ещё не совсем охватило его, говорил о себе и своём творчестве: «Как будто нёс на голове прекрасный сосуд, который упал и разбился. И что было в этом сосуде, теперь уже никогда не узнать». Но достаточно об этом.
Стихотворение «Мой Гений» написано в 1815 году здоровым человеком. В здравом уме и твёрдой памяти. После разлуки с возлюбленной Анной Фурман, которую Батюшков переживал очень сильно. Давайте перечитаем его вместе.
Итак, первая строфа:
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Удивительно, но Пушкин почему-то именно этой строфы не принял. Он написал о стихотворении: «Прелесть, кроме первых 4-х». То есть Пушкину не понравились именно те строчки, которые обрели высшую степень узнаваемости и подлинное бессмертие. Это загадка, которую нам вряд ли когда-нибудь удастся разгадать.
Может быть, потому, что его пленили следующие строчки, отражающие потрясающую способность Батюшкова создавать зрительный образ:
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов…
Это действительно можно увидеть! Каким быстрым воображением обладает поэт! Как лаконичен и точен его язык! И дальше:
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный,
Повсюду странствует со мной…
Да, пастушка это условность, дань классицизму. Таких условностей в поэзии Батюшкова предостаточно: и мифологические штампы, и многое другое в этом же духе. Он, родившийся в 1787 году, не отрицал поэтических достижений своего века, однако он брал их и творчески перерабатывал, давал им новое направление.
И, наконец, заключительная строфа:
Хранитель Гений мой – любовью
В утеху дан разлуке он,
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Обратим внимание – слово Гений пишется здесь с заглавной буквы, а не со строчной, как бы мы написали сейчас, утверждая, например, что Пушкин – гений. Изменилась не только орфография, изменилось и содержание слова. Это же не прилагательное, не определение качества человека, это мифологический персонаж, тот дух, который, по представлению древних, сопровождает человека в течение жизни, охраняет его. Мы бы сказали сейчас, что это наш Ангел. У древних греков Гений это младшее божество, принадлежащее тем Ларам и Пенатам, которым поклонялся поэт Батюшков. Вот вам опять пример того, как от нас со временем ускользают мелочи и смысл стихотворения несколько затуманивается.
Батюшков за свою поэтическую жизнь, в которую он вступил в 1805 году, перебывал во многих литературных сообществах – тогда было «дней Александровых прекрасное начало», и они так же, как и журналы, альманахи, литературные салоны, возникали как грибы. Но больше всего ему были рады в знаменитом «Арзамасе», где Батюшкову дали полушутливое прозвище Ахилл, которое расшифровывалось как «Ах, хил!» и намекало на его непоседливость, малый рост и изящное телосложение. В «Арзамасе» любили пошутить и умели это делать.
Кстати, ведь и само название «Арзамас» возникло из-за того, что ни одно собрание не проходило без ритуального поедания арзамасского гуся (Не так давно, будучи в Арзамасе, в местном краеведческом музее я узнал, что гусей в столицы гнали пешком, по пути откармливая на сочных травах. А чтобы они лапки не повредили, надевали на них специальные холщовые тапочки.).
Особое свойство стихов Батюшкова – их мелодичность; как бы сказали в XIX веке – сладкозвучность. Он сразу понял, что архаизмы, грохочущий державинский стих, одическая напыщенность не для него, что ему важнее гармония, лёгкость стиха, приближение его к разговорному живому языку. Белинский справедливо сказал как-то, что после батюшковского стиха нужно было ожидать именно пушкинского и никакого другого.
Это был тонкий, нежный и ранимый человек, не любивший никакой литературной борьбы и избегавший её везде, где только мог, что не мешало ему писать достаточно острые эпиграммы. Он даже написал большое стихотворение «Видение на брегах Леты», где утопил в водах реки забвения множество поэтов, бездарных эпигонов Карамзина; дав, однако, спастись главе противоборствующей партии архаистов – адмиралу А.В. Шишкову.
Характерная черта Батюшкова – он уважал чужое мнение и чужое творчество. Даже этой своей сатире он предпослал эпиграф из Буало. Если эпиграф этот перевести с французского, он звучит так:
Моя Муза, осмотрительная и осторожная,
Умеет, высмеивая поэта, не затронуть чести человека.
Характеристика этого стремительного, утончённого человека была бы неполной, если бы мы забыли о его личной храбрости. Он участвовал в наполеоновских войнах, был ранен, проделал с русской армией победоносный поход в Европу, закончившийся в Париже. Его стихи зазвучали мужественнее, они стали ещё гармоничнее. В них заговорила гордость победителя.
С Пушкиным Батюшков познакомился в 1815 году. Два поэта. Старший и младший. Много говорили о стихах. За плечами старшего был опыт войны, он видел пожар Москвы и поверженный Париж. В это время ему казалось важным забыть о поэтических безделицах и вспомнить о теме героической. Младший, за плечами которого был только Лицей, с ним всё же не согласился.
Как и в дальнейшем, любя Батюшкова и ценя его стихи, Пушкин был одним из самых строгих его критиков. И шутит-то Батюшков почти всегда неловко, и рассуждает не очень. Что ж, Батюшков и сам так думал: «Рассуждать несколько раз пробовал, но мне что-то всё не удаётся». Да, мы теперь можем понять почему. Но, как уже было сказано, будем благодарны талантливому поэту за то, что ему удалось: за звонкий, летучий поэтический мир, и по сегодняшний день не потерявший своей прелести.
Послушаем ещё раз, как поёт его Муза:
Все на праздник Эригоны
Жрицы Вакховы текли;
Ветры с шумом разнесли
Громкий вой их, плеск и стоны.
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала;
Я за ней – она бежала
Легче серны молодой.
Эвры волосы взвевали,
Перевитые плющом;
Нагло ризы поднимали
И свивали их клубком.
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля жёлтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград, –
Всё в неистовой прельщает!
В сердце льёт огонь и яд!
Я за ней…она бежала
Легче серны молодой;
Я настиг – она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас;
И по роще раздавались
Эвоэ! и неги глас!
«И по роще раздавались//Эвоэ! и неги глас». Это «Вакханка», одно из самых известных стихотворений Константина Батюшкова. Вы и без моей указки можете сами здесь всё увидеть: и музыкальность, и лёгкое воображение поэта, и его умение через мифологический сюжет построить реальную картинку. Светлые стихи. Этот свет особенно чувствуется, если мы вернёмся к личной судьбе поэта. Неустроенность, бедность, неспособность служить, расстроенные нервы. Тяжёлая болезнь, которая настигла его, в конце концов и уничтожила. Какое счастье для нас, что его Муза успела ему нашептать его «лёгкие» стихи, о которых сам он имел полное право сказать: «Лёгкие стихи – самые трудные». А Пушкин назвал Константина Батюшкова поэтом радости. И был, безусловно, прав.
К. Батюшков «О, память сердца…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879114—K-Batyushkov-O-pamyat-serdtsa.html
«И жаль мне невольницы милой отчизны…» Вильгельм Кюхельбекер
Я стоял перед его могилой на Завальном кладбище города Тобольска, что несёт свои вековые кресты над высоким обрывом Иртыша-«землероя», и не мог сдержать слёз. Как же далеко лежат они друг от друга: Пушкин – в Святых Горах, Баратынский и Дельвиг – на Литераторских мостках в Петербурге, он, их друг, всех пусть ненамного, но переживший – здесь, в земле сибирской!
Судьба отпустила им не так уж много времени для личного общения – по сути дела, часть детства и раннюю юность, но этой закваски хватило им на всю их, к сожалению, не очень долгую жизнь. Первым, в тридцать, ушёл Антон Дельвиг, вслед за ним, через шесть лет, Александр Пушкин, затем умер в сорок четыре года Евгений Баратынский, и вот уже он, Вильгельм Кюхельбекер, согбенный сорокадевятилетний седой «старец», бредёт, полуслепой, по улицам старинного Тобольска, чтобы вскоре лечь в его землю.
Горька судьба поэтов всех племён;
Тяжеле всех судьба казнит Россию…
Вот и его, Вильгельма, судьба казнила не единожды – десятилетним заключением в царских казематах, сибирской ссылкой и, что страшнее всего для поэта, почти полной изоляцией от читателя. Его стихи увидели свет тогда, когда они были интересны разве что специалистам.
Кроме того, произошла ещё одна странная вещь. Чего греха таить, мы больше знаем о Вильгельме Карловиче по блестящему роману Юрия Тынянова «Кюхля». Лучший специалист по Кюхельбекеру, глубокий исследователь его творчества, редактор первого советского издания его стихов, человек, относившийся к личности Кюхельбекера с глубокой симпатией и пониманием, вывел в своём романе полусумасшедшего чудака и именно таким он всем нам запомнился.
Правда же состояла в том, что, хотя Кюхельбекер действительно был чудаковат, обидчив, наивен и абсолютно не приспособлен к практической жизни, основа всего этого лежала в его глубочайшей целеустремлённости и углублённости в литературу вообще и в поэзию в частности.
Кюхельбекер был человеком одной страсти, он был настоящий рыцарь поэзии. Воспитанный и образованный мужем своей старшей сестры Устины Карловны, профессором русского языка и словесности Дерптского университета Григорием Андреевичем Глинкой, он недаром получил от своих лицейских соучеников прозвище «Ходячий лексикон». Над его странностями могли посмеиваться, но ум и образованность, безусловно, уважали.
Кюхельбекер по происхождению был природным немцем, но до шести лет он, по его собственному признанию, слышал в основном русскую речь. Любовь и некоторый пиетет по отношению к русскому языку остались у него на всю жизнь. Он относился к языку и словесности серьёзно. Возможно, что даже слишком серьёзно. Пушкинское «поэзия должна быть глуповата» не вызывала у Вильгельма сочувствия. Он так не считал и стоял перед поэзией немного на цыпочках, относился к ней не без придыхания. И отчасти поплатился за это.
Он ставил перед стихами серьёзные задачи. Отсюда была его неистребимая потребность в славянизмах, делающих стих тяжёлым и скрежещущим, но зато и останавливающим внимание читающего, не дающим ему бездумно проскочить не только строчку, но и целое стихотворение.
А мог ведь писать совсем иначе, легко и шутливо.
Вот он зашёл в гости к Пушкину, не застал его дома и в нетопленной комнате друга написал ему шутливое послание, лёгкое и весёлое:
Мечтою лёгкой за тобою
Моя душа унесена
И, неги и любви полна,
Целует Олю, Лилу, Хлою!
А тело между тем сидит,
Сидит и мёрзнет на досуге:
Там ветер за дверьми свистит,
Там пляшет снег в холодной вьюге;
Здесь не тепло; но мысль о друге,
О страстном, пламенном певце
Меня ужели не согреет?..
Можно цитировать и дальше, но ясно одно: умел он писать любые стихи, и лёгкие тоже, но страстная натура, приверженность общественным идеалам и свободе требовали другого. Другое же было для большинства читателей неудобоваримо и вызывало насмешки и многочисленные советы не писать стихов. Советы исходили от друзей, вроде бы понимающих, с кем они имеют дело. И только прозорливый Пушкин, узнав, что другу за участие в декабрьском восстании 1825 года грозит крепость, сказал ему: «Тебя могут спасти только стихи». И был абсолютно прав.
Десять лет одиночного заключения, десять лет титанической работы. Поэмы и драмы «Аргиняне», «Давид», «Зороавель», «Юрий и Ксения», «Ижорский», «Сирота», трагедия «Прокофий Ляпунов», драматическая сказка «Иван, Купецкий сын», лирика, литературоведческие статьи. И всё это в условиях чрезвычайного литературного голода, ведь пересылка книг узнику всегда была сопряжена с большими трудностями. Но… в его руки попадают разрозненные страницы гоголевских «Мёртвых душ» – и по ним он пишет блестящую статью о Гоголе и его месте в литературе. Он был действительно очень, очень талантлив.
Читая написанные в тюрьме произведения, понимаешь, что убеждения в сложности и громоздкости его поэтической строки – тоже миф. Там, где это нужно и возможно, его герои разговаривают простым, понятным языком.
Вот ведьма из поэмы «Юрий и Ксения». Герой приходит к ней за советом. Она отвечает:
Рассердился медведь да на пахаря;
Говорит мужичок: «Спрошу знахаря.
Всё ли здравствуешь ты, знахарь-дедушка?
Присоветуй совет мне, соседушка!
Ох! Медвежья боюсь рёву зычного:
Зверь не съел бы меня, горемычного!»
Как промолвится тут знахарь-дедушка:
«Не сердитого бойся, соседушка!
От сердитого, брат, ведь же спрячешься;
А как ласков медведь, – уж наплачешься!»
Или вот ещё маленькая цитата:
Раздался звон,
Она и он
Спешат во храм;
По их следам
Народ шумит,
Народ бежит.
Все хвалят их:
«Хорош жених,
Хорош, пригож,
Невеста тож».
И таким языком написана вся эта поэма – то есть понятно и увлекательно.
А что же лирика? Лирических стихов немного, самые замечательные написаны позже, в Сибири. Но вот что интересно: когда Пушкин просит сестру Вильгельма Устину Карловну прислать ему лирические стихи Кюхельбекера, тот отвечает: «Пушкину, так и быть (!), можно, но больше – никому, я не хочу, чтобы моя муза предстала перед читателем в шлафроке» (халате. – Авт.). Вот так. В понятии Кюхельбекера отнюдь не лирике принадлежит главенство в поэзии.
И всё же, всё же прислушайтесь к этим пронзительным строчкам:
Мне нужно забвенье, нужна тишина:
Я в волны нырну непробудного сна,
Вы, порванной арфы мятежные звуки,
Умолкните, думы, и чувства, и муки.
Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же эту я чашу до дна, –
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы милой отчизны.
Мне нужно забвенье, нужна тишина…
«И жаль мне невольницы милой отчизны!», — какая строка! Он назвал это стихотворение «Усталость» и написал его в конце своей десятилетней сибирской ссылки, бродя по улицам легендарного Тобольска, что были почти невидимы его полуслепыми глазами и как бы населены героями его исторических поэм и трагедий. Он брёл к своей могиле больной, усталый, оставив за плечами жизнь, посвящённую любви к поэзии. Любви, которая, увы, не отвечала ему взаимностью. Как и жизнь, которая дарила ему друзей и безжалостно их отнимала – Александр Грибоедов и Александр Пушкин, Антон Дельвиг и Евгений Баратынский, — он мысленно всех проводил в последний путь. Послушаем его стихи, написанные за несколько лет до этого, в 1841 году, в далёкой забайкальской Акше. Они посвящены его любимой ученице Васиньке Разгильдеевой. Кюхельбекер был талантливым учителем, ученики, среди которых был и знаменитый наш композитор Михаил Иванович Глинка, всегда его любили. А строчки эти полны веселья и света, и именно поэтому хочется ими закончить невесёлую повесть жизни одного из больших и настоящих русских поэтов.
Фантазия, Ундина, Пери
(Любое имя выбирай),
Ах! скоро за тобою двери
Затворятся. – Прощай! прощай!
Услышит скоро дальний край
Твои затеи, смех и шутки;
Резвиться перестанешь ты
Вокруг меня. – Твои ж черты,
Черты бесценной мне малютки,
Я в сердце сохраню, поверь!
И буду ожидать с тоскою,
Чтобы опять твоей рукою
Вдруг отворилась наша дверь,
Чтобы, предшествуя веселью,
Ты вновь в мою впорхнула келью,
И здесь всё было, как теперь!
Вильгельм Кюхельбекер «Фантазия, Ундина, Пери…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879091-V-Kyuhelbeker-Fantaziya-Undina-V-Kyuhel.html
Вильгельм Кюхельбекер «Мне нужно забвенье…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879113-V-Kyuhelbeker-Mne-nuzhno-zabvene.html
«Гений дружбы» Антон Дельвиг
История не знает сослагательного наклонения, но мне почему-то кажется, нет, больше – я уверен, что будь жив Дельвиг в 1837 году, Пушкин не только не погиб бы на дуэли, но и самой дуэли не было бы. Таким он был другом. Пушкин после его смерти осиротел, он сам об этом говорил.
В бывшем Музее этнографии народов СССР, что находится во флигеле Михайловского дворца в Санкт-Петербурге, довелось мне увидеть финский возок. Утлое сооружение и страшно узкое. И вот такому-то экипажу несколько раз доверял своё дородное (почти 180 см роста и куда более 100 кг веса) тело Дельвиг для того, чтобы добраться к другу, Евгению Баратынскому, в Финляндию, где тот отбывал солдатчину. Много часов в пути, чтобы доехать до друга и ободрить его.
А поездка к Пушкину в Михайловское! Знал ведь, как томится любезный Александр в своём деревенском заточении. Ему там похуже, чем Баратынскому, было. Дельвиг несколько лет трудился в императорской публичной библиотеке и нуждался в службе очень, потому как других доходов не было. Узнав о предстоящей поездке, директор публичной библиотеки Оленин настоятельно советовал: не ездить! Но куда там! Поехал. А за то, что опоздал на день, – уволили со службы. Такой он был друг!
Обожал своих друзей. С Пушкиным, когда встречались, целовали друг другу руки. А отношение к творчеству друзей? Бескорыстное, заинтересованное. Именно Дельвиг послал стихи Баратынского в печать, ввёл его в столичный литературный круг. Он одним из первых оценил творчество Пушкина, высоко ценил знания Кюхельбекера, считал его своим «вожатым».
Да что говорить, он радовался успехам друзей больше, чем своим, он всегда готов был помочь им в несчастье. Всем, чем мог. Несмотря на то, что его отношения с декабристами были достаточно прохладными к 1825 году, именно Дельвиг на очередной лицейской годовщине, 19 октября 1826 года, читает стихи:
Снова, други, в братский круг
Со́брал нас отец похмелья,
Поднимите ж кубки вдруг
В честь и дружбы, и веселья.
Но на время омрачим
Мы веселье наше, братья,
Что мы двух друзей не зрим
И не жмём в свои объятья.
Нет их с нами, но в сей час
В их сердцах пылает пламень.
Верьте. Внятен им наш глас,
Он проникнет твёрдый камень.
Выпьем, други, в память их!
Выпьем полные стаканы
За далёких, за родных…
И это не сиюминутная реакция: все годы, пока был жив, не прерывал он связи с Кюхельбекером, слал ему книги, хлопотал по его делам, материально помогал его родным. Со страшным риском для себя публиковал на страницах альманахов «Северные цветы», «Подснежник» и в «Литературной газете» стихи «государственных преступников» А. Одоевского, А. Бестужева, того же Кюхельбекера.
Этот с виду добродушный, мягкий человек становился совсем другим, когда речь шла об интересах тех, кого он считал своими друзьями.
Наверное, и об Антоне Дельвиге мы помним потому, что рядом с ним был Александр Пушкин. Известно, что в Лицее их комнатки находились рядом. И в литературе они тоже были рядом. Один критик, М. Бестужев-Рюмин, несправедливо сказал, что в Дельвиге нет ничего своего: половина принадлежит Пушкину, а половина – Баратынскому.
Странное и несправедливое выражение. Странная и несправедливая судьба – находиться в тени своих великих друзей. Но Дельвиг вполне самобытен, а главное, очень и очень музыкален. Недаром ему так удавался жанр романсов и русских народных песен. Стихи его очень певучи! Вы можете в этом убедиться.
И ещё несколько слов о его «народных» песнях. Они не только певучи, они соблюдают и в самом строе своём народный, фольклорный характер. Вот, например:
Песня из пьесы «Ночь на 24 июня»
Разлилися воды
На четыре броды:
Как на первом броде
Роща зацветает,
Соловей щелка́ет;
На втором-то броде
Лето весну гонит,
А кукушка стонет.
Как на третьем броде
Кони-легконожки
Полетят с дорожки.
На четвёртом броде
Свет-деви́ца плачет,
За неровню идучи,
Сердцем лихо чуючи.
Здесь и характерные повторы, и лексика, похожая на свадебные заговоры, и выраженная мелодика стиха. Для того, чтобы так, с такой лёгкостью писать, надо очень много знать, знать тот самый фольклор и переложить сюжет на понятный, осовремененный язык.
И я закончу тем, с чего начал, – все друзья Дельвига, Пушкин в особенности, восприняли его смерть как огромную личную трагедию. И они были правы. Такого «гения дружбы» в их среде больше не было.
Антон Дельвиг «Снова, други, в братский круг…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879082-A-Delvig-Snova-drugi-v-bratskiy-kru.html
Антон Дельвиг «Разлилися воды…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879097-A-Delvig—Razlilisya-vody.html
Антон Дельвиг «Как за реченькой…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879108-A-Delvig—Kak-za-rechenkoy-slobodushka.html
Антон Дельвиг «Только узнал я тебя…»; Музыка, исполнение – Михаил Кукулевич:
https://kukulevich.kroogi.com/ru/content/2879119—A-Delvig-Tolko-uznal-ya-tebya.html