Евгений Петрович Чепурных (родился в 1954 году в городе Чапаевск) — русский
советский поэт, литературовед, член Союза писателей России, лауреат премии «Золотой
лист» 1978 года, лауреат литературной премии имени Ивана Дмитриева 2003 года,
«народный поэт» по версии сайта «Стихи.ру» 2014 года. Руководитель и ведущий студии
литературного мастерства при Самарской областной библиотеке. Автор поэтических
сборников: «Письма» (1980), «Свет из окна» (1982), «След на траве» (1986), «На
расстоянии руки» (1988), «Картонное копьё» (1992), «Маятник» (2003), «Новые стихи»
(2006), «Перелётное счастье» (2009), «Снежный человек» (2014). Печатался в журналах
«Юность», «Наш современник», «Москва», «Волга», «Русское эхо», «Всерусскiй собор»,
«Бийский вестник», «Русский журнал в Атланте» (США).
«Этого поэта отличают трогательная исповедальность, неизлечимая
незащищённость души, мягкий русский юмор, который ничего общего не имеет с
разнузданным стёбом, заполонившим телеэкраны. Стихи Евгения Чепурных – это
прививка задушевности, веры в любовь на всю жизнь без какого-либо назойливого
поучительства.» — Евгений Евтушенко
«Евгений Чепурных пишет, как дышит, а дышать ему, в отличие от деревьев и
трав, тяжело и больно.» — Михаил Анищенко
Содержание
«Аритмия»
Сирень мирская
Сирень цветёт над тленом-прахом,
шальные запахи сквозят.
А близкий друг мой стал монахом
лет двадцать пять тому назад.
И, может, в данное мгновенье
он, покрестившись на зарю,
скамейку ставит под сиренью
для братьев по монастырю.
И духом светлым и непраздным
вновь воспаряет до вершин.
И пьёт чекушку с юным братом,
успевшим сбегать в магазин.
Я различаю в волнах света
его особый, личный свет.
Мне жалко, что меня с ним нету,
мне жалко, что его здесь нет.
Не зря ж на этих ветках пенных —
чуть-чуть его, чуть-чуть мои —
как колокольчики из перьев,
звенят, качаясь, воробьи.
И, в знатоках себя не числя,
они читают, словно стих,
мои взволнованные мысли,
весьма похожие на них…
Скрижали
Не бойся.
Сквозь помех трескучих гомон,
на самой тайной, рвущейся волне
стук сердца твоего запеленгован
и расшифрован так, как нужно мне.
И вписан в заповедные скрижали
босыми, посвящёнными людьми
тяжёлым иероглифом печали
и невесомой буковкой любви…
Свистулька, как и я
взять эту дудку-бестолковую,
присесть на лавочке в тени
и просвистеть грустинку новую,
маэстро Моцарт, отдохни.
поулыбайся свисту-посвисту,
лаская взглядом окоём,
пока мы с дудкой бродим по свету,
жалея всех, кого найдём.
и от твоих смешков-улыбочек
нам с дудкой легче станет жить.
не так уж много в дудке дырочек,
чтоб каждый мог из них попить.
вот и сидим до первых лампочек,
как будто бродим налегке.
поскольку дудочек и лавочек
всё меньше в нашем бардаке.
пусть тебе посвист добрый слышится.
темнеет в скверике земном.
И без тебя всё хуже дышится
и всё страшнее с каждым днем…
Пожалел…
у мачехи молодой
волос мягкий, золотой,
шаг неслышный, голос тонкий…
полюбить? не полюбить?
и охота же девчонке
этой мачехою быть…
и вздыхает в полудрёмах
мальчик (нет добрей души):
— ладно, Светка… будь как дома…
сказку, что ли, расскажи…
Середина
Я проснусь в середине июля,
в гуще райской, заречной травы,
где пасутся попарно косули
и жуки предаются любви.
Не подскажет мне, стукнув, сердечко,
чья лодчонка отсюда видна,
сколько лет пролетело над речкой
и какая над речкой страна.
И куда подевались отныне
золотые штандарты жлобья,
вавилонские башни гордыни
и троянские кони вранья.
Только света волна безусловна,
да понятен синичий язык,
да стоит над рекою часовня
и при ней молчаливый мужик.
Только сладко и трепетно — странно
жжёт предчувствие Чуда в груди.
— Эй, мужик, где же тысячи храмов?
— Я за них — говорит —
заходи…
Бойцы вспоминают…
А помнишь, в тесной комнатке мы, двое,
устраивали шум и тарарам,
и рисовали рожи на обоях,
законно получая по ушам?
Листаем жизнь, как выросшие дети,
и смутно понимаем, друг-гаврош,
что никого с тобой на белом свете
не встретили добрее этих рож.
Кружились лица, как над бражкой мушки,
над нашей незатейливой судьбой:
и умные, и честные, и врушки
(и даже дураки, как мы с тобой),
они тонули в бархатных нарядах,
в венках лавровых, робах и пальто.
Но не было тепла в их умных взглядах,
а только любопытство (грамм на сто).
Помянем всех неспешно и не всуе.
Как говорится — хорошо сидим!
А наши внуки сами нарисуют,
что нужно им
(и что не нужно им).
По-своему, по-внучьи, непохоже.
И домики. И солнце в синеве…
Но в результате выйдут те же рожи
плюс (если повезёт)
и наши две…
Переломный возраст
смотрит в небо трёхлетний мудрец
по-хозяйски, с теплом и заботой,
на больших белорунных овец,
на туманных китов-бегемотов.
шевелится песок у ноги,
измельчённый до солнечной пыли,
и куда-то, к чертям, за буйки
мать с отцом, словно рыбки, уплыли.
важно только понять, почему
он привязан, смущён и причастен.
то ли небо так нужно ему,
то ли он нужен небу для счастья.
через запах горячей смолы,
сквозь пробелы в крючках препинанья
из тенистых садов Шамбалы
веет грешною тайной познанья.
и придётся, разжав кулачки,
отпустив свои детские хвори,
плыть теперь
за буйки,
за гудки
до последнего неба и моря
Ничего не случилось, Терпсихора
танцуй на траве, Терпсихора, под пенье медвежьей дуды.
всё глубже беспарусный город уходит под толщу воды.
вот-вот он исчезнет из вида… я вспомнить уже не берусь,
была ль на земле Атлантида, и был ли Советский Союз.
не помню. старинная ржавость сквозит сквозь осколок стекла.
но ты, моя лёгкая радость, ты точно была и цвела.
в горячей юбчонке цыганки бежала по твёрдой воде,
а этот медведь на полянке играл и играл на дуде.
рыдали рыбак и охотник, внимали и волк, и шакал.
и кто-то бросал тебе сотни, а кто-то любовь предлагал.
а город, не веруя в милость, уже опустился до дна.
танцуй. ничего не случилось. нас много…
а ты лишь одна…
Ой-ой-ой…
меня беспокоят земля и вода, и птичье наречье.
меня беспокоит окно в никуда и суть человечья,
и звон поминальный во мне и окрест о душах уставших,
и тысяча маленьких добрых существ, в мой сон забежавших.
когда забываешь резину тщеты и ревность, и ярость.
мне хочется, чтобы их видела ты, и чтоб не боялась.
меня беспокоит, что гомон частот так неумолкаем,
что счастье не здесь и не в том, и не то, что мы понимаем.
а город, как табор цыганский, притих над чёрной рекою…
меня беспокоит, что я тут, как псих, его беспокою.
а чайник холодный грустит о зиме, красе и колдунье,
и долька лимона сгорает во тьме, как долька безумья…
В одно касание
А можно
жить и любоваться,
налюбоваться и уйти.
И ни к чему не прикасаться,
и ничего не унести.
Пройтись по рощице знакомой
к могилкам мамы и отца.
Поправить лавочку у дома,
сменить ступеньку у крыльца.
Вдохнуть сей воздух быстротечный,
густой и сонный, как вода,
и тёплый щебет жизни вечной
от воробьиного гнезда.
И вдруг понять, как бы проснуться,
что страшно хочешь (Бог прости!)
к чему-то всё же прикоснуться
и что-то всё же унести…
Поженились старик со старухой
А помнишь, хотели уехать
куда-нибудь в тмутаракань,
в обитель счастливого смеха,
сараев и стареньких бань?
Где мало казённых бумажек,
хором и железных дверей.
Где ты бы пряла свою пряжу,
а я бы ловил пескарей.
Где хмель бы за небо цеплялся
и птенчики падали ввысь,
и батюшка нам улыбался,
венчая на вечную жизнь.
Да только, видать, уже нету
таких заповедных краёв,
наполненных девственным светом
под свист холостых соловьёв.
А если… А если… А если…
Ужель отгуляла волна,
и все наши сказки исчезли?
Иль всё же осталась одна?..
С утра на Троицу. Странник
Посмотри, как светло наверху,
как синицы с утра распищались.
Этот мир в тополином пуху
очень хочет, чтоб им восхищались.
Не сметёт его прочь злобный дух,
ни ветра, ни костры не погубят.
Эта жизнь, превращённая в пух,
очень любит, когда ее любят.
Пусть потом, покачнув белый свет
на секунду, как в поле травинку,
ясноглазый, большой человек
соберёт эту светлость в корзинку.
И уйдёт, не ворча, не пыля,
и рассадит, забыв про усталость,
по небесной земле тополя
(чтобы Господу легче дышалось) …