Победитель 1-го Международного Грушинского Интернет-конкурса в номинации «Поэзия». Родился в Москве в 1956-м, окончил Геологический факультет МГУ, доктор геолого-минералогических наук, главный научный сотрудник Геологического института Российской Академии наук, эксперт ВАК. Стихи начал сочинять ещё в детские годы, но всерьёз занимается ими лишь с 2003 года. Член Союза писателей России, опубликовал пять авторских сборников, печатался в журналах «Российский колокол», «Невский альманах», «Литературный меридиан» и целом ряде других изданий.
Содержание
Три смерти
Меня убили в первый раз
на утренней заре,
когда Нерукотворный Спас
лежал в седой золе
у догорающих венцов
родимого села,
где крест кровав был и свинцов,
но скорой смерть была.
И только малое зерно
в цепи кромешных лет –
ослеплено, обожжено –
таило тихий свет.
Росинки слёз, удары гроз
ему считали срок,
пока из глины не пророс
единственный росток.
Прошло уже две сотни лет:
и в буре, и в цвету –
в себя вобрал я дождь и свет,
и неба высоту,
но вот опять людская брань
и смрад вокруг меня,
и жизнь моя летит на грань
металла и огня.
Страшна была вторая казнь
в гудении печей –
дорожным шлаком стала грязь,
а пепел стал ничей,
и улетал он далеко
на росные луга,
и вечер кутал молоком
берёзы и стога.
И в мир пришёл я в третий раз
цепочкой светлых слов,
влюблённым взором ясных глаз,
узнавших мир Христов,
и чутким слухом, что умел
в рассветных трелях птиц
узнать свой вековой удел,
свой крест среди темниц.
И в родниковом холодке
голодного глотка
пишу прощанье на листке,
и кровь – моя строка.
Теперь меня свели с ума,
в углах – зеркальный ад,
и пеплом костяным зима
покрыла Петроград.
Вернусь ли я, и кем вернусь –
травой, песком, рекой?
И будет ли родная Русь
хоть в памяти людской?
Узрю ли я лицо огня,
пройдя сквозь дым седой,
и чем тогда казнят меня –
свинцом, петлёй, водой?
Коль Русь жива – и я живу
под сердцем у неё,
и греет солнышко траву,
и дождь кропит жнивьё.
Пока я жив – и Русь жива
во мне и надо мной,
и сочетаются слова,
и вьётся путь земной.
Август
Прохлада оголённых рук
и самовара жаркий отблеск
обозначают летний отпуск
и этим замыкают круг,
в котором августовский день –
с чертами бедности опрятной,
куда ты просишься обратно,
но сердце бьётся о кремень.
И, словно чётки, перебрав
воспоминаний кинокадры,
разделишь скорлупу и ядра,
найдёшь малину в гуще трав,
попробуешь с горчинкой мёд,
продлишь цепочкой многоточий
наш разговор до самой ночи,
и душу радость обоймёт.
Над покоем
По тихому лесу берёз и крестов
бродить одному без оглядки
и чувствовать запах могильных цветов –
прохладный и чуточку сладкий,
и слышать, как плачут осколки миров,
с тобой в резонанс попадая,
и видеть сквозь рдяный осенний покров,
что там – только клетка пустая,
что цепи истлели, а пепел остыл,
и певчая птичка взлетела,
и кружится возле темниц и светил
без памяти и без предела…
Ах, память моя, тонкий пульс родника,
биение алой аорты!
К тебе прикоснёшься, а ты глубока,
как море, покрывшее мёртвых.
И, глядя в тебя, начинаешь тонуть,
и в холоде смертного вздоха
на трещине льда обрывается путь –
в пучину уходит эпоха…
Былая Россия лежит в глубине,
сквозь сон безутешно рыдая,
и плач её стелется, оледенев,
как в поле позёмка седая.
Но видишь её всё светлей и святей,
заветной и горестной горстью,
и четырёхзначные даты смертей
друг друга сменяют как вёрсты,
и хочешь проснуться, и жаждешь лететь
к лазури апрельских проталин,
а в сердце поёт колокольная медь,
и счастье растёт из печали!
То родина веет весенним листом,
вздыхает берёзовым дымом,
и душу твою осеняет крестом
воздушная персть Серафима.
Они бессмертны – так о мёртвых говорят
Они бессмертны – так о мёртвых говорят, –
и представляешь изваяний ряд,
и слышишь звон латинских эпитафий.
Но прикоснись до белого листа,
почувствуй, что такое пустота
и немота, и немощь – ты представь их!
В себе самом ты умер столько раз –
не меньше, чем в столетье лунных фаз
минуло – и ни дерева, ни стелы
на холмиках заброшенных могил,
откуда ты поспешно уходил
за будущим, в безвестные пределы.
А будущее – кто его поймёт?
Перемешались в нём и яд, и мёд,
и жгучее безвкусие отравы
всё перебило, всё оборвало,
всё обратило в суету и зло –
всё, что налево, вместе с тем, что справа.
И оттого разумнее – любить,
и у любви слезой и кровью быть
и возвращать ей воздух, умирая.
Так хвоинка раскидистой сосны,
наверное, слетает с вышины
частицей неба без конца и края.
Шёпот времени. Песочные часы
Шёпот времени. Песочные часы
и терцины на желтеющей странице, –
никуда уже не надо торопиться,
если ты и так у взлётной полосы,
и в тревожном ожидании полёта
просто слушаешь шуршание песка
до рассвета, до последнего глотка,
до развилки у крутого поворота –
словом, там, где остановок больше нет,
где скольжение легко и непрерывно
между сосен прямо к небу и обрыву,
прямо к вечеру, в его блаженный свет.
Подстрочники неведомых творений
Подстрочники неведомых творений
летят сквозь душу, словно метеоры,
сгорая в переливчатом узоре
досуга, обязательств, настроений.
А повторить их может только гений!
И если он не явится, то вскоре
погаснет всё – и радости, и горе,
и расплывутся пепельные тени.
И ты узнаешь бессловесность кладбищ,
где имена не более, чем звуки –
обрывки заклинаний, вопли капищ.
Символика невысказанной муки –
неслышное мерцанье звёздных пастбищ
над предстоящей вечностью разлуки.
У любви улыбки лепестковые
У любви улыбки лепестковые
в день июля, жаркий как вино,
у любви за крепкими засовами
тихо дремлют злато и зерно,
у любви легчайшее дыхание
и летучим поцелуем взгляд –
словно чаша неба над лоханями
всех земных наследий и наград!
Отчего же я не сплю и мучаюсь,
жизнь пройдя как тридесять полей?
Отчего я рад любому случаю
ощутить яснее и смелей
все твои приметы и созвучия –
птичий гомон, колокольный хор,
пряталки луны и звёзд за тучами,
ветерка и вяза разговор?
А когда мечтаю о неведомом,
то в душе рождаются миры –
и живут, и ждут, пока не выдохну
синь весны и осени костры,
зимушку, седую и согбенную,
полосу пшеницы в летний зной!
Широка любви моей вселенная,
но доверена тебе одной.
Прислушиваясь к шёпоту веков
Прислушиваясь к шёпоту веков,
я различаю отголоски эха,
похожего на переливы смеха
и медный звон петровских пятаков.
Рассыпался, позвякал – был таков!
И слышен только слабый хруст ореха
да шум песка, текущего в прореху,
и шорохи мышей среди мешков.
А дальше в затянувшемся антракте
рождается нагая тишина –
ещё одно мгновение… пол-такта…
и бледная ладонь коснётся дна,
где костяками каменеют факты,
а истина в потёмках не видна.
Девальвация
Зовутся ресторанами фастфуды,
смычки усердно извлекают скрип,
перерождается бельканто в хрип,
слывёт чумой банальная простуда.
На Эвересте – мусорные груды,
в носу не ароматы, а полип,
и апокалипсис – не взрыв, а всхлип,
сопровождаемый битьём посуды.
В коротких эпизодах тишины,
крупинки мысли отделив от сора,
я слышу – мы не будем прощены,
и чувствую, что нет причин для спора
по поводу отсрочки и цены.
Всё совершится дёшево и скоро.