Писатель, инженер, автор и ведущий ежедневной научно-просветительской программы «Российский Радиоуниверситет» Радио России. С 2006 года написал пять романов о детях, внуках и правнуках Победы, идеалистах Большой страны и десятки рассказов. За первый роман «Деды и прадеды» в 2016-м году получил федеральную Горьковскую литературную премию в номинации «Русская жизнь» — за связь поколений и развитие традиций русского эпического романа. Первые четыре романа опубликованы на независимой издательской платформе Bookscriptor. Пятый роман закончен в мае 2020-го. Рассказы публикуются в местной печати, независимом литературном журнале «Человек на Земле» и на сетевых порталах «Артбухта», «Финбан» и других.
В июне 2018 на «Радио России» состоялась премьера радиопостановки по роману «Деды и прадеды». Читают артисты Сергей Пускепалис, Владимир Юматов, Леонид Кулагин и Юрий Васильев. Режиссёр Аркадий Абакумов: http://www.radiorus.ru/brand/episode/id/57128/episode_id/1817033/
Автор и ведущий ежедневной научно-популярной программы «Российский радиоуниверситет» (Радио России/Радио Культура, ВГТРК). С августа 2018-го года вышло более 400 выпусков: http://www.radiorus.ru/brand/audio/id/63253/
Приглашённый эксперт ТВ Звезда и Россия 24 по перспективам гражданской и военной техники и технологий. Выпускник МВТУ им. Баумана, проектировал системы космодромов Плесецк, Шрихарикота (Индия),»Морской старт», «Ангара». Ведёт свой YouTube-канал, где рассказывает об истории и будущем космонавтики и секретных разработок.
Содержание
Феникс
Рассказ
1.
— Ты что, хотел бы, чтобы ваш Петечка больше интересовался девочками вместо мальчиков?!
Я осторожно молчу. С Варей спорить себе дороже. Варя очень быстрая и очень быстро думает. Я тоже быстро думаю, но говорю медленнее, чем Варя. Я так не умею. Варя крутая.
— Ты чего молчишь?
Ведь не отцепится теперь. Смотрит хитро. Сейчас начнёт шутить. Когда Варя начинает шутить, «ховайся, кто в бога верует» — так говорит её мама Ира.
— Я думаю. — осторожно вру я.
— Не ври! Чего ты? Ты же знаешь, я не отцеплюсь. Ты бы не хотел, чтобы Петечка переключился на девочек?
— Нет. Не хотел бы.
— Вот и зря. — хихикает Варя. (Довольная такая. Она любит, когда вот так получается, по её. Совсем как её мама). — А мы с девками, когда ещё в седьмом классе были, мечтали, чтобы Петечка тоже нами занялся. Не всё же вам, таким секретным.
— Вот блин!
— Угу. Ты думаешь, это только ваши особые мужские секретики? Ты же знаешь все эти ваши патриархальные привилегии, — с ними надо заканчивать.
— Ой, вот только не надо!
— Зуб болит? Ты чего так скривился? Не нравится разговор о гендерном равенстве и мужских привилегиях? Знаешь, кто ты? Ты шовинистская цисгендерная свинья! Понял?
Я набираю в грудь воздуха, чтобы возмутиться, но не успеваю.
— Или после Петечки не цисгендерная?
Варька вытирает слёзы от смеха. Месяц назад она наконец-то поступила в Вышку и рассказала нам, что и как им там сразу начали втирать. Знали бы в Вышке о Петечке… Быстро бы провели все эти свои gender studies и охренели.
Наш Петечка особый…
— Вась… — Варя прикрывает экран ладонью от яркого солнца. — Ну, где же Жорка? Он тебе что написал? Он тебе скинул, что купить? Нам же потом ещё в «Глобус» заехать. Когда здесь всё закончится…
— Обещал. Подожди. Ну что ты такая?
— Какая?
— Быстрая. Слишком быстрая.
— А я всегда быстрая, Вася. Когда на двух работах работаешь, быстро учишься.
Варя права. Она действительно отпахала на двух работах. Два года назад мы все поступили, куда хотели, а Варя не поступила. Вернее, не смогла. В то лето как-то так сразу всё произошло так, что она не смогла. У неё баллы ЕГЭ по всем были просто офигеть, но она не стала подавать в университет: её мама Ира заболела раком, как раньше папа Игорь. Они из Харькова. Беженцы. Им туда возвращаться нельзя — там Вариных родителей сразу посадят или запытают, как друга их семьи, подполковника-афганца. А там у них большой дом и бизнес был, но они успели выбраться. Они в комитете были — их бы сразу выдали, поэтому им там оставаться нельзя было. Они сюда, в Залесск, переехали, у Варькиного папы тут связи были по бизнесу. Но потом папа Игорь заболел из-за нервов, а потом и мама Ира — уже когда переживать стала, что муж заболел. Варе пришлось два года в «магнитах» и «пятёрочках» работать. Она и подъезды мыла. Лучше киргизок, между прочим. А ведь девки в школе её Принцессой дразнили. Завидовали её фигуре и манерам. Вот такая принцесса из «Магнита»…
— Ну где там Жорик? — Варька прям приплясывает от нетерпения. — Может, Никита что-то пишет?
— Всё нормально. Слушай, Варь, и так жарко, а тут ещё ты жаришь тему. Возьми и позвони.
— Я не люблю звонить. Голоса эти… Время тратишь… Как привязанная. Это родители звонят. Не могут не звонить. Им надо обязательно голос услышать. Как бабушке. Бабушка без голоса не может. Вот они и сидят в своих скайпах. А мне неловко человека отрывать от дела. Я написала, кинула человеку, — он напишет, когда удобно прочитать. Блин! Я же пишу, а Жорик не отвечает. Я же вижу, что он прочитал, а он не отвечает! Вот что за человек?!
— Может, он за рулём. Он из Питера рулит, ещё парней должен встретить.
— И что? Пусть голосом надиктует. Разве это сложно?
— Ну…
— Ты чего мычишь?
— Ну, может, у него совсем нет времени.
— Вот прямо совсем-совсем?! Рот открыть лень?! Не понимаю я этого. У меня всегда есть время. Просто надо быстрее шевелиться! Вы, мальчики, какие-то варёные слегка по жизни.
— Варёные?— возмущаюсь я. — Чё ты гонишь? Это Никита варёный? Или Жорка? Или Федя? Вот чё ты гонишь?!
— Ну… Не обижайся. Я понимаю. Не сердись. Просто день такой… Ты держись, пожалуйста. Вы все молодцы. Но, только не обижайся, вы… Вы не такие, как ваш Петечка.
— Я не обижаюсь. Не такие. Наш Петечка особенный.
2.
Наш Петечка действительно особенный, наш Петечка редкость.
С Петечкой никто никогда не мог сравниться.
В любой школе секретов нет, вот и в нашей не спрячешься — как только Петечка впервые прошёл в учительскую, все поняли, что он не такой, как все. Ну, ясно же, о чём я.
Петечка…
Смуглое худое лицо, серо-голубые глаза, левое ухо проколото под серьгу (в школе он серьгу не носит), длинные седые волосы собраны в аккуратный хвост, резинка на волосах какая-то хитрая, кожанка настоящая, не эта экокожа, которая на каждом углу, а настоящая тёртая, по виду — будто пират, но не пьяница, а наоборот.
Ещё у Петечки необычные руки. Это надо видеть. Длинные пальцы, ногти гладкие, чистенькие, будто полированные, любая фитоняша позавидует. И цепкие, это точно. Мы с Жоркой сами видели, как однажды Петечка с физруком о чём-то базарили, будто забивались, а потом Петечка к турничку подошёл и одним движением выход силой сделал — ещё, ещё, десяточку, как кошка, мягко так. А он повыше нашего Дедпула будет. И ведь не запыхался, будто сигаретку выкурил.
Только наш Петечка не пьёт и не курит. Вежливый и юморной. Глаза хитрые, всё время незаметная улыбочка. Был бы он училкой, его бы точно прозвали «Моной Лизой». А так — не знаю, кто уже придумал, но все стали его звать Петечкой.
Вернее, не придумали, а подслушали.
Наши девочки сразу пронюхали, что в учительской сначала фыркали, а потом между нашими самыми модными — музычкой и химичкой — война началась.
Это надо было видеть — блузочки, юбочки, каблучки, битва за килограммы, — злющие такие! Потом пошло «Пётр Игоревич, не поможете перевесить таблицу Менделеева, очень вас прошу!» или «А у меня, Пётр Игоревич, мальчишки все парты развинтили, нарочно так делают, просто беда с этими негодниками. Я знаю, кто это делает, это Вася Филиппов и брат его, но мы их поймать не можем, может, вы поговорите с вашими мальчиками?»
А что мы? Мы ничего. Мы обычно. Бросаешь отцовскую универсальную отвёртку в рюкзак, а потом, начиная с «камчатки», потихоньку развинчиваешь парты, но не совсем, а так, чтобы на один виток резьбы оставалось, чтобы вот-вот и… А потом спокойно уходишь огородами, как настоящий сапёр. Но если посреди урока по пустым коридорам школы раздаётся отдалённый грохот, а потом нарастающий шум и вопли училки, будто по миду ганкает Пудж, то сразу понятно, что где-то сработала «мина». Наш рекорд был пять парт в двух разных классах за один урок. Это было очень смешно. За нами даже пытались следить.
Как же. Угу. Щяз-з-з.
Восьмого марта нашего восьмого класса, после школьного концерта, когда все давно разошлись, и только училки остались бухать в учительской, короче, наши Алка Маслякова и Светка Корсакова, когда вернулись в класс за колонкой, хотели заскочить в туалет, а там услышали, как Анна Станиславовна Ларисе Николаевне кошкой шипела: «Не лезь к Петечке, коза, у тебя муж и девочка!»
Может, Алка со Светкой и наврали, конечно. Только очень похоже на правду.
Так Петечка стал Петечкой.
Но что совершенно точно, девочки всех возрастов Петечку не интересовали.
Вот совсем.
А потом его стали постоянно видеть с Джином, с нашим Генкой Гороховым из «В» класса.
И это был просто огонь.
3.
Генка Горохов — первый боец нашей параллели.
Если где за школой замес — там Джин, если где кому даги Магомедовы из «Б» класса стрелку кидали, туда Джина звали, а когда у нас началось на Бродвее… Ну, была тема, когда Жорка постригся под Ибрагимовича, ну знаешь, «дракончика» сделал себе — а у Жорки волосы белые, почти как у альбиноса, прикольно смотрелся — ну вот, к нему как раз прикопались чудики из Четвёртой, они там в парке, на лавочках напротив школы, обычно пивко бухали, придурки конченные, а Жорка тогда с Лизой Мироновой дружить начал, ему неудобно было убегать, он начал время тянуть, пока те, с Кирова, хренью маялись и бычили, — короче, Елизавета быстро в паблик нашего класса голосовое кинула, а мы как раз у нас ботанили, а там такое — слышим, Лизка быстро так «ребята, на помощь!», ну мы и побежали по Речной, нам ближе всех. Только нас как-то неожиданно много прибежало. А эти, с Кирова, тоже удивились, когда увидели, сколько нас. Они сразу на лавочку сели, типа всё мирно, типа какой базар, а тут вдруг Джин последним подбежал, белый совсем от бега, и, сразу так, чётко крайнему в ухо, потом на второго прыгнул — Джин, вообще, никогда не разбирается, его ловить надо, а то он просто без башни на это дело. Колесников этот, который у кировских первый, начал вставать, а Женька уже на него. Хорошо мы Джина поймали, оторвали, оттащили, а Джин орёт, красный уже: «Пустите, я его!»
И матом, хоть и девочки рядом. Мы не материмся при наших девочках. А он не выдержал.
Вообще бешеный.
А дня через три, после уроков, я вдруг увидел Джина с Петечкой. У нашего ближайшего «Магнита» — за углом, в сторону старых гаражей. Джин пакеты поставил на землю, стоял молча, даже как-то отворачивался, а Петечка что-то ему говорил. И не улыбался, а как-то странно руку на плечо Джину положил. Я не стал подслушивать, развернулся и ушёл, надеясь, что они меня не заметили. Никому не стал рассказывать.
После майских Джина и Петечку всё чаще стали видеть вместе. Они особенно и не прятались, но Петечка как-то так умел встать на перемене, что нельзя было услышать, о чём они с Джином говорят. Да и выглядело это довольно невинно: быстрое рукопожатие, Петечка, как всегда, незаметно улыбался, что-то спрашивал, Джин что-то тихо отвечал, да и всё — они расходились.
Мы «вэшек» не спрашивали. Что тут спрашивать… Не наше дело. Мало ли.
А потом можно было увидеть, как Джин стал улыбаться в ответ на Петечкины вопросы, стал голову поднимать, даже смеялся, — видно было, что между ними какая-то особая тема.
Мне всегда везёт, как утопленнику. Папа говорит, что так его отец говорил, мой дед, значит. Ещё папа говорит, что дед мой приговаривал «дурак, и уши холодные». И ещё папа много чего такого странного говорит, словечек всяких хулиганских. Сейчас так не говорят. Это всё такое старое, но папа любит в глупости играть.
Короче, я понял, что дурак, и уши у меня холодные, когда после допов по математике шёл по пустому коридору на выход и вдруг услышал, что кто-то будто тихо плачет. Я почему-то пошёл на цыпочках — тихонько, не дыша, подкрался к приоткрытой двери в 219-ый: внутри было темно, но с улицы светил фонарь прямо в окна, и видно было хорошо, что на «камчатке» рядом сидят Джин и Петечка.
И Петечка крепко держит Генку за трясущиеся плечи.
И тут я увидел, что Петечка погладил Джина по затылку, а потом, не прекращая гладить, медленно-медленно повернул голову и посмотрел на дверь — прямо мне в глаза.
Клянусь, у него блеснули глаза, как у кошки.
В коридоре горел свет, и он меня, конечно же, узнал.
Улыбнулся и приложил палец к губам — «тс-с-с».
Мне стало совсем нехорошо.
4.
— Ну наконец-то!
— А?
— Васька, не спи! Ребята приехали!
Варька смотрит из-под руки, как Жорка аккуратно, слишком медленно, сдаёт запылённый «ниссан» назад. Хоть и старенький, но, всё равно, настоящий джип. Жорка недавно получил права, поэтому осторожничает.
А я тайком разглядываю родинки на Варином боку — там, где пройма маечки. Ткань чуть намокла. Очень уж жарко. Я вдруг ощущаю запах её тела…
— Васечка…
— Что?
— Вася, окосеешь.
Блин, у неё, что, сто глаз?! Я чувствую, как густо краснею.
— Вася…
— Что?
— Не тупи, Вася. Ты уже весь инфракрасный. Так и останешься — косой и инфракрасный. Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь. Не вздумай отмалчиваться.
— Блин.
— Не «блин», а окосеешь. Понял?
— Да.
— Ничего ты не понял.
— Да.
Варька как-то странно смотрит, потом фыркает и машет ребятам рукой.
Жорка улыбается, как кинозвезда. С его внешностью ему бы в театральный или в киношный поступать, но Жорка слишком умный для такой глупости — у него уже после первого курса летняя школа, где он козерогов учит премудростям языков программирования. Жорка просто страшно упоролся в учёбу с восьмого класса, поэтому совершенно по кайфу победил в восьми перечневых олимпиадах и «с ноги» открыл двери в топовые ВУЗы, выбрал ИТМО, теперь офигенно круто живёт на стрелке Васильевского острова у своей девушки. Когда я к ним с Машей приезжаю, они прикалываются надо мной, мол, «Васька живёт на Ваське». Они как раз после первого курса в том летнем лагере познакомились. Маша очень хорошая девочка — умница, внешность модели, но… Но Маша Токарская — звезда всероссов по программированию, по ней ещё со школы Яндекс рыдает — лишь бы она пришла, любую зарплату готовы платить за её мозги. А тут ещё и Жорка нарисовался — рыжий отморозок из нашего Залесска. С президентской стипухой, между прочим. Но Жорка не торопится и выбирает — то ли здесь на третьем курсе уходить в научный проект, то ли поехать в Калтех или Эм-ай-ти. Ему достаточно просто сказать «да». Там его ждут уже с первого курса. Только Жорку ломает в Штаты уехать. Это ещё надо хорошо подумать, стоит ли.
Сам-то я подумываю после третьего курса поехать на год или на два в Германию, но это, вообще, отдельный вопрос, это уже после хорошего научника. Сейчас совсем не до этого. Вернее, сегодня.
Сегодня мы идём к Петечке.
Петечка ждёт нас.
Я уверен.
— Привет, парни.
— Привет. Как сам?
— Норм.
Здороваемся с Никитой Фединым и Федькой Осмоловским. Забавно…
— Ты чего смеёшься, Вась?
— Забавно. Ну опять нас Петечка собирает.
— Это да… Пакеты в багажнике оставим?
— Конечно. К Петечке мы так пойдём. Заскочим, посмотрим, как у него… Никит…
— М-м-м? — голубые глаза Никиты становятся серыми.
— Как Таисия Валерьевна?
— Нормально мама. Вроде полегче. Врачи говорят, что у неё бешеный характер. Она всё делает, что в силах, и что больше сил. Очень старается. Другие по ковиду уходят, а она… Держится она, Вася. Уже три недели. Очень старается. Выкарабкается.
— Сколько ей?
— Сорок пять. Не такая уж и старая.
— Совсем молодая. Всё будет хорошо.
— Спасибо, Васёк. Я очень надеюсь.
Мы ждём, пока Жорка закроет машину. Они о чём-то шушукаются с Федькой. Варя смотрит на огромные облака, медленно всплывающие на западе. Я стараюсь не пялиться на неё: откуда мне знать, может, у неё на спине — или пониже — тоже сто глаз.
— Привет, Федыч.
— Привет, Вась. Хорошо, что приехал.
— Ты что? Как увидел в старом чате класса, я сразу. Хорошо вы придумали с Никитой.
— Это не мы. Это Варя. Она нам сказала, чтобы мы кинули в чат.
Я невольно сглатываю комок. Мне немного трудно дышать. Оглядываюсь. Она так и стоит, разглядывая кремовые замки на небе. Надеюсь, она не слышит, как стучит моё сердце.
— Понятно…
— Ну что, ребята, пошли?
— Угу. Стоп. Ты глянь…
— Ого. Вот это да…
Это действительно «вот это да»: поднимая терпкую пыль, к Жоркиному убитому «ниссану» подскакивают три сверкающих «лексуса», из которых выходят «вэшки», вернее, бывшие «вэшки» — Джин, то есть, Генка Горохов, Петя Никольский, Андрюша Семёнов, его старший брат Володька, ещё какие-то мужики постарше. Они видят нас, профессионально оценивают ситуацию, лыбятся. Прикольно. Всего два года после школы — и такой прогресс. Даже диссонанс. Местами.
— Привет, парни.
— Привет. Вы тоже?
— Конечно.
— Молодцы. Не, реально, чётко получилось. По-божески.
— Да.
— Кого-то ещё ждёте?
— Нет. Вы с нами?
— Пошли. Чего уж там. — Генка на секунду задерживает мою ладонь в своей. — Вместе лучше.
— Конечно.
И мы идём к Петечке.
День такой.
Особенный.
5.
Под подошвами поскрипывает свежий гравий. Послеполуденный ветер горячими ладонями гладит высокую траву, поднимающуюся мне и Жорке по плечи, а Варе — точно по макушку. Впереди, вокруг, сколько видно, шелестит трава, словно море. Поразительная трава в этом необыкновенном году. Просто невероятная трава. А душистая какая… Голова кружится. Где-то пронзительно кричит хищная птица. Сокол, наверное.
— Далеко ещё? — спрашивает кто-то из особенно солидных спутников Джина.
— Рядом уже. — Джин чуть оглядывается на нас. — Это рядом с матушкой моей. Я эту дорогу с закрытыми глазами знаю.
Мы молчим. Что тут ответишь? Лучше помолчать.
Так и идём, молчим. Идём и молчим. Взрослые чаще молчат, чем дети. Я раньше этого не понимал. Испытания взрослят, что ли… Или лишние мысли. «Думать вредно — можно привыкнуть» — так шутит мой отец. Или не шутит.
Вдруг Джин встаёт, как вкопанный. Варя чуть не утыкается в его спину. Выглядывает, смотрит вперёд, потом растерянно оглядывается на нашу компанию.
Мы останавливаемся, как вагончики в детской железной дороге — бумц-бумц-бумц.
Анюта.
Вернее, Анна Станиславовна, наша музычка.
Анюта поправляет чёрный платок, слегка опираясь на соседнюю ограду. Ветер шелестит чёрными лентами венков, играет искусственными цветами, раскачивает уже высохшие гладиолусы в пустой пластмассовой вазе.
С фотографии на деревянном кресте на нас смотрит с чуть заметной улыбкой Пётр Игоревич Игнатьев, наш Петечка.
Анюта медленно поворачивается к нам. Тёмные круги вокруг сухих глаз. Она ничуть не удивляется.
— Ребята… Как здорово, что вы пришли. — она чуть облизывает губы. — Спасибо. Девятый день. Как раз, душа его… Такой день… Такой особый день… Спасибо. Жора… Гена… Володя… Варя… Какие вы молодцы… Федечка, Никита…
Мне что-то сжимает грудь — не хватает воздуха, будто ковид давит. Или душа. Парни молчат, переминаются. У Вари глаза на мокром месте. И губы дрожат. Эх…
Тучи вспучивается огромными парусами. Ослепительная каёмка горит золотым шитьём, веером бьют последние могучие лучи. Небо медленно темнеет и клокочет.
Что-то будет огромное.
— Я скажу. — вдруг ясно и чётко произносит Джин. — Я должен сказать. Просто обязан. Пётр Игоревич — не просто трудовик. Не просто учитель. Он человек. Человечище. Я такого человека не встречал. Он… — Генка поднимает глаза вверх, будто крик хищной птицы ему в помощь. — Когда разводились мои родители, я не знал, что мне делать. Они такие дураки. Такие невозможные, невыносимые дураки. Я думал мне конец. Это в восьмом было. Батя, мама… Я убегал и по городу шлялся, как босяк. Меня никто не слышал. Не хотел слушать и слышать. Каждый о своих обидах. А Пётр Игоревич, он… Он меня услышал. Он ведь каждого слышал, да. Ведь что в учителе главное? Оценки это такое… Вот вы, Жора, Вася, вы же понимаете, о чём я… Вы же, вон какие умные, черти. А Пётр Игоревич, он ведь к каждому подход имел. Он каждого мог услышать. И с каждым умел поговорить. Ему с каждым было интересно. Хоть ты в пятом, хоть ты в десятом классе. Он к каждому пятикласснику относился, как к взрослой личности. К взрослой, понимаете? Хоть ты какой дурак будь. А он личность видел. Всегда видел личность. Да. С ним интересно было и дураку, и умному. Я… Я не понимал, как это он умеет так делать. Вроде, обычный учитель труда, папа Карло, Петечка. А он… Помните, как он тех, кто солью торговал, вычислил и гонял? Вы видели, сколько людей пришло на похороны? Вся школа. Больше, чем вся школа. Выпусками люди пришли… А он мне всегда говорил: «Учись, Гена. Учись. Каждый что-то умеет, только понять надо, что ему хочется уметь». Вот. Я к нему домой когда с первой гитарой пришёл, он ведь на меня столько времени ухлопал. Сказал, что хорошая гитара. А у него тех гитар дома… Видели бы вы, сколько у него гитар, да каких! Удивительные гитары!
— Да. Удивительные. — Анюта закрывает глаза и чему-то улыбается. — Удивительные.
— Да. — Генка Горохов поднимает кулак ко лбу. — Я не умею, да и не хочу говорить красиво, не моё это дело. Я другое сказать хочу. Вот он, мастер, такой крутой рокер, вы же видели, сколько у него писем из разных стран было, а он столько времени убил на меня, на простого пацана. И гитару настроил, и учил, и не ругал, а помогал. А какой винил у него… И учил меня. Он всех учил… И, самое главное, он умел это делать так, чтобы ты понимал, почему надо быть человеком. Почему надо учиться быть человеком. Что надо жить человеком. Всегда жить.
Генка прижимает кулак к губам, к глазам, потом решительно шагает к пересохшему песчаному холмику, вынимает сухие гладиолусы из вазы, ставит тёмно-красные розы, оглядывается. Откуда-то появляется бутыль с водой — ваза наполняется до краёв. Пузырьки поднимаются по длинным стеблям. Мне почему-то очень важно видеть, как поднимаются пузырьки.
— Всегда жить? Ты хорошо сказал, Гена. — Анюта как-то странно выпрямляется, будто внутри включается пружина. — Вы знаете, ребята… Вы же всё знаете, да. Это счастье. Но в последние дни… Я ведь была с ним… И потом была. Была, когда уже всё было понятно. Когда врачи в нашем онкологическом центре уже всё сказали. А он улыбался. Понимаете? Он всё время улыбался, держал меня за руку и не разрешал плакать. Так и говорил: «Не плачь. Не плачь, Аня». А я… А я не могла уже плакать… Он похудел очень. Лежал. Терпел. Очень терпел и улыбался мне. А потом, когда у него совсем-совсем уже сил не осталось, он сказал мне: «Ты не бойся. Не надо бояться. Я знаю волшебный секрет. Вот увидишь. Это совсем не страшно. Я приду. Я вернусь. Я воскресну, как Феникс, как птица Феникс. Вот увидишь».
…Мы по плечи стоим в высокой траве, Варе та трава по макушку. Горячий ветер постепенно усиливается. Зелёные волны с шумом прокатываются по заросшему кладбищу, лишь изредка открывая верхушки чёрных обелисков и старых крестов. Люди боятся болезни — вот кладбище заросло и спрятало знаки смерти. В этом необычайном году какая-то поразительно высокая, невероятно душистая трава. Над нами пронзительно кричит какая-то птица.
Может, сокол.